Край забытых богов

— А снегом кидаться — был?

— Был!

— Ты сказала, — и вокруг меня вздымается маленький снежный вихрь, кидая снежинки в лицо, в рукава, в воротник.

— Все, все, сдаюсь, — я поднимаю руки, пытаясь защитить лицо, но куда там. Влекомые ветром снежинки вездесущи. Зажмуриваюсь, и пропускаю момент, когда он оказывается рядом. Подхватывает меня на руки и несет, словно ветер снежинку, уже даже не притворяясь, будто идет по земле. Просто парит над ней — веселый, беззаботный. Ветер…

Чуть позже, сидя с Лоурэлом на полу у камина, и пытаясь отогреть безнадежно замерзшие пальцы на руках и ногах, я вновь и вновь размышляю о том, куда так тянет меня по ночам.

— Лоу!

— Да-а? — он сидит за моей спиной и тихонько спускает шаль с моих плеч. Нарочито медленно, стараясь не коснуться пальцами моей кожи. Только ткань скользит — тихонько, по миллиметру. И от одного только ожидания, чтоб он ее, наконец, снял, я уже покрываюсь мурашками. — Все еще мерзнешь?

— Почти что нет, — я чувствую, что он играет, провоцируя на эмоции, он не забыл предложения, которым не смог вчера воспользоваться. А я ведусь на его игру, и сердце мучительно замирает: остановится? Продолжит? Компенсирует упущенные вчера возможности? Или сделает вид, что и не было ничего? — Я хотела спросить…

— Спроси-и, — шаль соскальзывает, и его дыхание обжигает кожу. Он, едва касаясь, целует в основание шеи.

— Когда ты видел Анхена…

— Недавно, — все так же едва слышно выдыхает он мне в шею, хотя это был еще не вопрос. Его губы вновь невесомо касаются шеи, затем скользят по открытой части плеча. У этого платья вырез широкий…

— Ты не видел у него такой маленькой костяной птички?

— Видел, — молния на спине тихонечко едет вниз. Немного, всего до лопаток. А его пальцы, легко скользя по коже, полностью обнажают мне плечи.

— Эй, ты меня заморозишь!

— Правда? — его губы касаются одного плеча, потом другого, — я умею согревать не хуже огня, мне казалось, ты знаешь.

— Расскажи мне, — сосредотачиваться удается все хуже, и ведь он это чувствует.

— Как согревать замерзших в снегу девочек? — его пальцы вырисовывают на моих плечах замысловатые узоры. Порою к пальцам присоединяются и губы. — Я лучше покажу.

— Покажешь. Погоди, я так забуду, что спросить хотела!

— Забудь, — шепчет на ушко этот искуситель, — разве я против? — его язык скользит вдоль позвоночника до того места, где остановилась молния. Он отгибает расстегнутые края платья и целует лопатки — сначала одну, потом вторую. — Мне нравятся девочки, теряющие в моих руках голову.

— Мне казалось… ты больше интересуешься другими частями тела. Зачем тебе их голова?

— Их — ни к чему, — его пальцы забираются мне в волосы, скользя снизу вверх, медленно, невесомо. И я чувствую каждый волосок, как он приподнимается у корней, и опадает, отпущенный на свободу.

— Лоу…

— Да, моя радость, — его пальцы касаются висков, обводят лицо по краю, ласкают шею.

— Погоди, скажи мне, — я разворачиваюсь, кладу руки ему на плечи, заставляя его чуть отстраниться.

— За поцелуй — все тайны вселенной, — мурлычет этот неисправимый.

— Сначала тайны.

— Не-е, сначала поцелуй, — и он тянется ко мне, все так же медленно, но так же неотступно.

— Он носит ее на шнурке? — кладу пальцы ему на губы, удерживая от поцелуя. — На шее, как медальон?

— Кого? — интересуется, поцеловав мне пальцы.

— Птичку. Ты сказал, ты видел у Анхену птичку.

— Птичку, — он вздыхает. Возвращает на место плечики от платья, застегивает молнию. — И вот что ты у меня за ребенок? То жалуешься, что тебя не соблазняют, то боишься, что все-таки соблазнят.

— Я не боюсь, я просто понять хочу, — поудобней устраиваюсь в кольце его рук и пытаюсь объяснить. — Понимаешь, эту птичку я нашла, а потом…

— Ты ее нашла? — перебивает он весьма удивленно. — То-то он мне место показать не может, только отмахивается! А я еще понять не могу, что он в нее так вцепился, ему ж все эти человеческие древности — как пыль под ногами. Прошу подарить — ни в какую! Хорошо, хоть место покажи, где именно нашел. И ведь тоже нет! Где-то.

— Да он не знает точно, я ее одна нашла. Я ж рассказывала, мы поссорились, я убежала. А там молнией дерево повалило, и в корнях — она.

— Про молнию рассказывала, а вот про птичку впервые слышу.

— Ой, да не важно. Он в самом деле ее носит? И я не поняла, тебе-то она зачем?

— Да носит, носит. И носится с ней. Потребовал экспертизу — и возраст ему определить, и всю информацию о бытовании в среде. А кто ему по одной вещи скажет? Нужно место находки, культурный слой, вместе с какими вещами лежит… А так? Бивень древний, более 15 тысяч лет, резали давно, до того, как он слоиться начал, металлических орудий при резьбе не использовали, только камень и кость… Ну, так может, их в ритуальных целях не использовали, вещь-то культовая.

— И откуда известно, что не использовали?

— По следам, маленькая, по следам. Это не сложно, — у него аж глаза горели, когда он все это мне рассказывал. — Но тут важно другое: аналогов нет! Вообще, нигде, не известны! И ты еще спрашиваешь, почему я ее хотел? Да она ж уникальна, Лара!

— Да почему уникальна? Я ж читала, птичек всегда делали, и функций у них много, и смыслов…

— Делали. И делают. Но не таких. Проще. Либо головка одна, либо плоский силуэтик. Понимаешь, все упрощается со временем, становится схемой, символом. А эта натуралистична. Возможно, это вообще — древнейшая культовая вещь на данной территории. Тогда она бесценна! Для меня — так точно.

— Почему? Ты действительно веришь, что в древности люди знали больше? Или владели какими утерянными силами? Ты веришь, что они могли вложить их в эту вещь?

— Не знаю, Лара, это надо изучать, смотреть. Он же не дает! — давным-давно забыв о всех своих попытках флиртовать, он нервно мерял шагами гостиную, оставив меня возле разгоряченной пасти камина. — Ты мне сможешь показать, где ты ее нашла?

— Не знаю. Может быть… Честно говоря, не хотелось бы сейчас туда возвращаться…

— Да сейчас и не надо, все ж под снегом. Ближе к лету. Ты согрелась уже? — он стремительно оказывается рядом. — Идем, я хотел тебе показать, — и утаскивает меня в свой кабинет, где увлеченно показывает, рассказывает, объясняет… Человеческие верования и верования древних эльвинов, культовые предметы, особенности ритуалов… Пока не пришла Халдар, и не заявила, что в ее обязанности входит меня кормить, я и не вспомнила, что даже не завтракала. И про сны свои забыла, и про Анхена.

Ровно до ночи. А закрыв глаза, вновь оказалась у него.

И снова в спальне. Только теперь она не тонула во мраке, а была залита светом. Не оглушала безмолвием, а была вся наполнена звуками.

Не то, что бы тут пели песни. Но никого не убивали, что уже не могло не радовать. Не то убили всех уже, не то еще не начали. Но людей среди присутствующих не было. А группа вампиров на безразмерной хозяйской кровати выдавала акробатические номера сексуальной направленности. Способность всех участников преодолевать силу тяготения живость в композицию, несомненно, вносила.

Хозяин был, хозяин участвовал. Самозабвенно, полуприкрыв веки, весь отдаваясь действу, страсти, разделенной сейчас со всеми. Маленькая костяная птичка ритмично подпрыгивала на его груди, и, кто знает, может, ему казалось, что она тоже разделяет сейчас его восторги. Ведь он так хотел когда-то, чтобы я их в подобной ситуации разделила.

А я стояла и… смотрела. И даже отвращения не чувствовала. Опустошение только. Вчерашней школьницей, впервые увидевшей похабщину, я уже не была, и на голые тела уже насмотрелась вдоволь, и про то, как они меж собою соединяются, знала предостаточно. Кольнувшую в самое сердце раскаленную иглу ревности вытаскивала, не отводя глаз и сжав зубы. Это было и это будет. Я могла бы быть в его доме, и ничего бы не изменилось. И Лоу занимается этой групповой акробатикой ничуть не меньше Анхена. Питаются они так. Сексуальная энергия для них — тоже пища, без этого никак, они оба мне объясняли.

Ну и… порадоваться должна. Что уже не грустит, не безумствует. Пытается взять себя в руки и жить обычной жизнью.

Но ведь смотреть-то на это я не обязана. Развернулась и вышла в коридор. Там было светло, но пусто. Чуть постояла, потом медленно побрела в направлении комнаты, которую летом считала своей.

Комната была ровно такой, какой я ее оставила. Со всеми вещами, которые я не стала брать в путешествие. Со сложенными стопкой на краю стола моими рисунками. С тремя жалкими томиками книг, привезенными мне из-за Бездны. И даже моя зубная щетка все так же стояла в стаканчике на полочке в ванной.

Ну, неудивительно. Сон-то мой. Моя память. Вот как запомнила — так и вижу.

Сон? Стоп, если это сон, так я вовсе не обязана здесь находиться. Как говорил мне Лоу, это мой сон, мне и решать. Ну а я… да лучше к Лоу и пойду, что мне взбивать старую пыль в этой старой башне. Вот открою дверь — и там будет Лоу. Только, чур, один. Сон же мой.

Взялась за ручку двери, представила пронзительные серые глаза, и решительно дернула.

А за дверью расстилалась степь. Не безбрежная, но окольцованная знакомыми горами. А за спиной у меня захлопывалась дверь одинокого домика коэра. Того самого, где он скрывался обычно, когда никого не хотел видеть. И где вот уже три месяца он видел меня. Которую тоже от всех скрывал.

Снега здесь не было, лишь трава шелестела под звездами. И я спустилась с крыльца, и пошла по этой траве к светлой фигуре, что поднялась мне навстречу.

— Все-таки вспомнила, — произносит он, обнимая.

— О чем?

— О том, что это твой сон и ты сама в нем хозяйка, — спокойно поясняет мне этот элемент сновидения. А руки у него теплые. И я в его объятьях — есть. Я не бестелесная сущность, как в снах про Анхена. У меня есть тело, которое он обнимает, есть руки, что лежат на его плечах, есть губы, которых он невесомо касается своими. — А ты все-таки сумела от него уйти. И действительно пришла ко мне.

Обнимаю его, прижимаюсь к нему всем телом, вдыхаю его запах, смешанный с горьковатым ароматом трав.

— Какой-то ты… слишком уж настоящий. Для сна.

— Ну, это же мой сон, — ухмыляется Лоу.

— С чего это? Только что мой был.

— А я тебя поймал. И увлек к себе, — «увлек» и «привлек» в этом сне, похоже, смешались. Он прижимал меня к себе, крепко-крепко. И отпускать, видимо, не собирался.

— И чем же твой сон отличается от моего? — нет, не хочу разрывать объятья, не хочу вновь стать одиноким бестелесным духом, которого никто не замечает. Не хочу бесконечно наблюдать чужую жизнь, хочу жить своей.

— Я лучше его контролирую. Но вообще-то, он уже не мой, он наш. Общий.

— И в чем это выражается?

— Проснувшись, мы оба будем его помнить.

— Не хочу пока просыпаться.

— Не будем, — соглашается он. — Хочешь, покажу тебе рассвет?

— Уже рассвет? — пугаюсь я.

— Здесь — да, — он разворачивает меня спиной к себе и шепчет, — смотри.

Смотрю. Край неба розовеет, все больше, больше, розовый цвет словно растекается по небу и земле. Воздух стремительно светлеет, и трава под ногами сменяет тысячу оттенков. Прямо на глазах появляется солнце и поднимается все выше, выше… Рассвет, уместившийся в несколько минут. Невозможный, фантастический. Лишь его стремительность, да трава под ногами вместо положенного сейчас снега, убеждали, что все же сплю, настолько все вокруг дышало жизнью.