Край забытых богов

Жизнь отучила строить далекие планы. Я собиралась просто жить. Здесь и сейчас. С тем, кто был рядом. Столько, сколько получится.

И потрескивал огонь в камине, и мели метели за окнами, засыпая чистейшим снегом каждый прожитый день. Лоу был все так же добр и заботлив в быту и нежен в постели. Не знаю, почему Анхен считал его несдержанным, говоря, что с ним девы до утра не доживают. Контролировал он себя прекрасно. Я как-то спросила у Лоу, и он ответил весьма равнодушно, что если берет себе деву для еды, так для еды и использует, и при чем тут сдержанность.

— А меня почему не используешь для еды? — поинтересовалась, поморщившись от циничности его ответа.

— А про тебя, Лар, боги шепчут.

— Да? — не скрою, меня устроил бы ответ попроще. Что я ему дорога, например. Но что взять с коэра? — И что же они тебе шепчут?

— Что ты нужна. Что мироздание отвело тебе особую роль, и она еще не сыграна.

— И в чем же эта роль? — вот интересно, а текст почитать дадут, или сразу на сцену выставят?

— Я не знаю, Лара. Увы, я не мастер. Я слишком молод, чтоб быть хорошим коэром, да и все мои знания — результат самообразования. Отец не успел дать мне многого. И потому я вижу не много и смутно. Вижу основные фигуры, но пасьянс не складывается.

— И я одна из этих фигур?

— Да.

— Интересно. И кто же еще?

— Рядом с тобой? Анхен.

— Мне казалось, тебя зовут Лоурэл, а не Анхен. И ты обещал, что не станешь его звать.

— Я не стану, малыш, мне и не надо. Но, Лар, если вам суждено быть вместе…

— А если ты ошибаешься? Ты же сам говоришь: видишь нечетко, пасьянс не складывается…

— Значит, тебе не о чем беспокоиться, — улыбнулся коэр своей очаровательнейшей улыбкой. И взялся за книгу, что лежала у него на коленях.

— Не соглашусь, — не дала ему закончить беседу. — Есть кое-что, что беспокоит меня и помимо Анхена. То, чего я решительно не понимаю.

— И что же это?

— Скорее уж «кто». Ты. Какой ты видишь свою роль в этой истории? Уже который раз ты вмешиваешься в мою судьбу. Помогаешь мне, но… При этом ты ничего не хочешь для себя. Тебе не нужна моя привязанность, моя любовь, моя благодарность. И ты либо просто уходишь, не оборачиваясь, либо самолично рушишь все доброе между нами, либо особо оговариваешь, чтоб и не вздумала влюбляться и привязываться, ведь наши отношения — сиюминутны. Почему? Ты тратишь на меня свое время — дни, месяцы. Возможно, ты слишком хороший актер, но я не заметила, чтоб мое общество тебя тяготило. Я чувствую твою симпатию, я ощущаю твою нежность — именно нежность куда больше, нежели голод и страсть. Но от всего этого ты готов отказаться. Вот просто в любой момент отвернуться и уйти. Во имя чего? Зачем?

— Ну, со мной-то как раз все просто, моя хорошая, — он закрыл книгу, в которую я так и не дала ему углубиться, и отложил в сторону. — Я на этой доске не фигура.

— Да? А кто же тогда? Кукловод?

— Проводник, — ответил негромко. — Вход и выход. Первая и последняя жертва.

И так это было сказано — спокойно, серьезно — что сомневаться не приходилось, он в это действительно верит, что бы оно ни значило.

— Ты мне объяснишь?

— Попробую. Иди, садись рядом.

Сажусь. В кольцо его рук, чтоб ощутить щекой мягкость его волос, услышать ритмичное биение его сердца. И историю.

— Нет вампира, который не знал бы, что я единственный ребенок, выживший при переходе в этот мир. Но нет и тех, кто знает, чего мне это стоило. Анхен знает… многое, но не все, — он чуть помолчал, собираясь с мыслями. Потом продолжил. — Выход из обреченного мира не открыть ни сильной магией, ни выдающимся мастерством, ни глубинами знаний. Выход открывает жертва. И в качестве жертвы боги потребовали у отца самое дорогое, а дороже единственного ребенка у него не было ничего.

— Но ты же выжил, — не поняла его я.

— Выжил ли? Эта дорога за гранью возможностей любого ребенка — физических, психических, всех. Даже просто пройти не смог никто. А мной открывали этот проход. Силы всех миров рвали меня на части, и каждый раз, когда я почти умирал, отец отдавал мне частичку своей души. А вместе с ней свою силу. Свою жизнь. Это неправда, что он смог открыть только одну дверь. В ту бесконечную ночь мы открыли их множество. Мной открыли их множество. И в каждом из них я умер, ибо для жизни они были непригодны. А этот… он просто был последним из тех, что мы сумели открыть. У отца просто кончились силы… Следующая дверь стоила бы ему — а значит и мне — жизни, а за ней могла вновь оказаться только смерть. И нельзя открыть новую дверь, не закрыв предыдущей… В этом же мире можно было хоть как-то существовать… — он опять замолчал, а я в ужасе думала о ребенке. Маленьком мальчике, которым открывают двери. И чьими смертями измеряют степень пригодности для жизни очередного мира.

— Отец мыслил этот мир, как передышку, — продолжил меж тем Лоу. — Собраться с силами и продолжить. Но он ошибся. Собраться с силами этот мир ему уже не позволил. Он отдал мне слишком много, восстановить уже не удалось… Отец ошибся и в другом. Я не был уже ребенком. Ребенок во мне давным-давно умер. Во мне жила его душа, его жизненные силы наполняли мое детское тело. И то, что я выжил, не свидетельствовало о том, что ребенку это под силу. Отец был уже слишком слаб, чтобы это понять… Да, у нас не было другого пути, но хотя бы предупредить… Он сделал все, что мог, и даже больше, но его не простили. Ни за детей. Ни за превращение в вампиров. Ни за меня. Они так и не поняли, что тот мальчик — мертв.

— Но ты живой! — не могла согласиться я. — Ты живой, ты заботливый, ты добрый. Ты умеешь сочувствовать, ты умеешь согреть, твой дом полон тепла и света.

— Я рад, что тебе нравится мой дом, но все же… Большинство скажут, что я холодный и бесчувственный, и будут правы. Часть меня умерла. И детей у меня никогда не будет. Я почти фантом. Тело с чужой душой, мертвый коэр с недоделанным делом.

— Да что ты выдумал, в самом деле! — не могла я это слушать. Развернулась, взглянула в его глаза. — Ты — это ты. Ты сам говорил, ты не отец, у тебя ни знания его нет, ни опыта…

— Знания — это другое. Это разум. Как и память, и опыт. А душа… в отрыве от разума она — эмоции, потерявшие причину: ты стремишься к чему-то… но не помнишь, к чему и зачем, ты любишь или ненавидишь что-то, но не помнишь, за что…

Обняла его, не выдержала. Если это все было правдой, то слишком уж горькой.

— А ты думаешь, почему у меня волосы мертвые? — невесело усмехнулся мой коэр. — С вампирской-то регенерацией? Слишком многое во мне умерло так, что уже и не восстановишь…

Кажется, я целовала его тогда. То ли, чтоб доказать ему, что он живой, то ли, чтоб почувствовать это самой…

— Но это неправильно, Лоу. Неверно считать себя живым мертвецом. Если твоя жизнь не закончилась, если она продолжается — надо жить!

— Ты не слушаешь. Отец не сделал главного. Я не сделал главного. Мы не нашли мир, полностью пригодный для жизни. Я жив, потому что должен восполнить знания, которые уже не смог передать мне отец, и открыть настоящую дверь. Вычислив ее прежде, ведь у меня никогда не будет столько сил, как было у отца, я не смогу открывать все подряд. И ребенка, чтоб продолжить мое дело, у меня тоже не будет. Боги уже получили в уплату мою жизнь, и они заберут ее, как только дверь будет открыта. Я умру в том портале, Лар, моих сил хватит лишь на то, чтоб продержать его открытым достаточно долго. Да и то я боюсь, что всем не успеть.

— Я слушаю, Лоу, — не согласились я, — внимательно тебя слушаю. В тебе бьется чужая сущность, требуя исполнить чужое предназначение. Сущность без разума, забывшая что, зачем и от кого она хочет. Прошло триста лет, вы приспособились, вы живете. Да, не идеально, но уж точно лучше людей. А тобой все еще управляет страх твоего отца, что мир не тот. Шок, что он не справился. Или справился не до конца. Ты пойми, я же первая «за», чтоб вы построились в колонну по три и свалили за горизонт. Но! Ты не можешь быть один за всех. Это не могут быть только твои усилия. Это как-то неправильно. Не верно.

— Нет, Ларис. Это верно и единственно правильно. Когда-то боги потребовали мою жизнь, а забрали жизни моих родных. И я видел, как умирал отец, сломленный, всеми проклятый, отдавший последнюю частичку своей души во имя рождения той, что продолжит род коэров. Видел, как умирала мать. Я сам умер не единожды ради того, чтоб мой народ обрел хотя бы передышку… Нет, Ларис, когда придет время, я буду один. И богам нечего будет взять с меня, кроме того, что и так уже их. Вот только в этот раз жертва будет осознанной и добровольной, а это дороже. И им придется принять такую плату, — его голос был жестким сейчас. И в глазах холодела сталь. Нет, коэры не поклоняются богам. Они с богами торгуются.

— От чего умерла твоя мама?

— От ненависти, Лар. Банально — от ненависти. Ее ненавидели все, вообще все. За мужа. За меня. За Ясмину.

— Но за Ясмину за что? — поразилась я.

— Яся была первой. Первый ребенок, родившийся в этом мире. Понимаешь, они просто первые сумели понять, как. Что в этом мире является необходимым условием зачатия… И в итоге, у нее — двое детей, а у всех остальных — ни одного. Они просто сожгли ее своей ненавистью. Мама держалась ради Яськи. Держала щит над ее сознанием, чтоб ребенок не ощущал… Владыка даже не пытался переломить ситуацию. Пытался Анхен. Пыталась Арчара…

— Но Арчара же…

— Нет, она не всегда была злом. Просто она из тех, кто против. Против всего, по жизни. Из тех, кто идет налево, когда всем направо, кто отращивает волосы, когда все стригут их коротко, кто поклоняется луне просто потому, что все другие — солнцу. Да помножь все на родовую спесь, врожденную авторитарность… В это можно однажды заиграться — и она заигралась. Но в те годы ее душа была еще живой. Арчара влетала в наш дом — стремительная, порывистая — и приносила с собой радость… Она сломалась уже потом, сначала погибла мама…

— Прости, что заставила тебя вспоминать об этом.

— Ничего. Ты ж хотела понять… А я просто хочу открыть эту дверь. Не для себя. И не ради них. Для сестры. Не потому, что в том мире солнце не жжется, и ей не придется пить кровь. Она всю жизнь ее пьет, еда и еда. Да и к солнцу мы давно уж привыкли. Просто там она не будет изгоем. Понимаешь, там она станет сестрой спасителя. Мою семью вновь будут уважать — мою сестру, ее детей. Там она будет счастлива, — он чуть помолчал, а продолжил уже стихами:

— По земле, на которую мне никогда не вступить,

Ей идти суждено. И трава там пусть будет мягка,

Горизонт лучезарен и чист, а походка легка.

И пусть будут белее волос ее те облака,

Средь которых с любимым она будет в танце кружить.

На земле, где моих никогда не услышат шагов,

Будет жить ее сын, бесконечной любовью согрет,

Окруженный родными, друзьями, не ведая бед.

Его детские сны там заполнит лишь солнечный свет

И таинственный шепот к нему благосклонных богов…

— Он будет коэром? — уточнила, когда негромкие звуки его стихов растаяли в воздухе.

— Да, я уверен, сын моей сестры вырастет однажды великим коэром, иначе боги просто не дали бы отцу возможность продолжить род. А в том мире слово коэра, даже юного, будет значить многое, для всех вокруг.