По ту сторону Бездны[СИ]

— Ааа… давай не будем. Я уж лучше немного попадаю.

— Не будем, душа моя, не будем, — он только улыбается. — Я просто объясняю тебе механизм.

— Ну, тогда объясни и… про секретаршу… про ваш чудовищный обычай… там же вампиров двое, а дева одна, а в обморок она вроде не падает… или падает?

— Не падает. Хотя минут пять — десять чтоб прийти в себя бывает нужно. Наш «чудовищный обычай» полноценного секса не предполагает. Пара телодвижений, полторы капли крови, имитация, не более, — он спокойно пожимает плечами. — Но, может, мы не будем возвращаться к тому, от чего ушли уже очень и очень далеко. Ты больше не моя секретарша, тебе не о чем волноваться.

— Смеешься? — улыбаюсь криво и горько. — Я теперь в этом доме кто? Твоя рабыня? Полагаешь, это лучше, чем секретарша? И волноваться не о чем?

— Лара, девочка моя, хорошая, попробуй понять, — он берет мою руку, подносит ее к губам, целует кончики пальцев. — Есть юридический статус. И есть реальное положение дел. Юридически — да, ты действительно являешься моей собственностью, я полностью за тебя отвечаю, и как самостоятельный субъект ты действовать не можешь. Но реально, Ларочка, я никогда не относился к тебе, как к рабыне, не отношусь и относиться не буду. Ты живешь под моим покровительством, да, но лишь потому, что по–другому тебе не выжить.

— А я хочу домой. Я так хочу домой, Анхен, — я не хочу выживать. Хочется просто жить. Как раньше.

— Ты привыкнешь, моя девочка. Ты привыкнешь.

— Да, наверное. Но так больно понимать, что я все потеряла, — не могу больше на него смотреть, поворачиваюсь на бок, к нему спиной.

— Не грусти. Ты жива, у твоего организма есть силы бороться за твою жизнь в любых обстоятельствах, значит, жизнь продолжается, и ты обретешь что–то новое, возможно — ничуть не менее ценное, — положив руку мне на плечо, убеждает меня вампир. — Я имею право так говорить, Лара, я терял. Я знаю, как это горько. И знаю, что если смерти нет, то жизнь продолжается. Она другая, но она тоже достойно того, чтоб ее прожить.

Я не отвечаю. Он тянется за простыней, чтоб укрыть меня, и замирает, засмотревшись. Потом рука его осторожно опускается мне на попу, очень нежно, буквально двумя пальцами, гладит.

— Не надо больше, пожалуйста, — после всего сказанного ласки желания не вызывают.

— Что? — задумчиво отзывается он. — А, нет, моя хорошая, я не пристаю. Ляг, пожалуйста, на живот.

— Зачем?

— Клеймо. Дай я посмотрю, что с ним.

Слово, как удар, вызывает воспоминание. Обжигающая боль. Большая, чем возможно стерпеть. Вздрагиваю. Но ложусь, как он просил. А я и забыла. Оно не болело, и я заставила себя не вспоминать, не думать. И забыла. А его пальцы, значит, не попу мне гладят, но ожог на ней щупают.

— И как? Нравится? — интересуюсь.

— Нравится, — спокойно отзывается он. — Очень неплохо заживает. Полагаю, через пару недель не останется и следа.

— Правда? Это хорошо, — ну хоть что–то приятное он мне поведал.

Он наклоняется и целует. Прямо туда, где клеймо. А потом ложится щекой, будто на подушку, и лежит, не двигаясь, обняв меня за бедра.

— Анхен, — зову его.

— Кровь у тебя течет, — задумчиво произносит он, не меняя позы.

— Что?

— Не сильно, едва–едва. Скоро, наверно, совсем заживет твоя рана.

— И… что не так? — медицинский осмотр на сегодня еще не закончен?

— Все так… Пропадает же, Лар. Жалко. Угости, — его пальцы начинают медленные замысловатые скольжения по моей ноге. — Я не буду кусать, Лар. Только то, что само течет. Пожалуйста.

Забавно. А когда наносил эту самую «рану» разрешения особо и не спрашивал.

— Ну… хорошо. И как ты хочешь?..

Он поднимает голову, вновь целует мне попу, затем проводит языком от кобчика и до основания волос на голове, вызвав этим сладостную дрожь, на мгновение накрывает меня своим телом и тут же, перекатившись, ложится рядом.

— Иди ко мне, садись, — зовет он.

— Куда? — нерешительно замираю над ним на коленях.

— Сюда, — он с улыбкой показывает на свои губы.

Краснею. Нет, мне, понятно, терять уже нечего, но все же это… как–то…

— Лар–ка, ну не будь ты жадной девочкой, — нетерпеливо зовет меня Анхен, и я решаюсь. Осторожно перекидываю одну ногу, пододвигаюсь так, чтоб ему было удобней, повинуясь уверенным движениям его рук, обхвативших меня. Замираю, шокированная неприличностью позы и тем, что я на это согласилась… И первое же прикосновение его языка прожигает меня насквозь. Жар охватывает тело, дыхание сбивается, реальность отступает, и я лечу, подхваченная безумным вихрем наслаждения, неспособная более отличать приличное от неприличного, правильное от ошибочного, достойное от недостойного. Я дышу его именем, я не знаю иной молитвы, иного способа дышать, существовать. Ан–хен, вдох и выдох, тяжело, со всхлипом, все быстрее, все безумнее… и взрываюсь, рассыпаясь миллионами искр… и остаюсь с ним, ни в какую тьму не проваливаюсь.

Он помогает мне лечь рядом, бережно укрывает простынкой. Нас обоих, ведь я прижимаюсь к нему всем телом, обнимаю рукой, и не могу и не хочу отрываться. Ну почему мне с ним так хорошо? Настолько хорошо? Ведь это неправильно. Так не должно быть. А есть.

Молчим. Я не хочу говорить, он — наверно не может, а впрочем, откуда мне знать. Разве что по излишней напряженности позы, да по губам, сжатым в тонкую линию. Молчим. Я считаю удары его сердца. Сбиваюсь, оно колотится слишком быстро. Но постепенно замедляется, замедляется. И он поворачивается ко мне. Долго смотрит в глаза, легонько проводит рукой по щеке, аккуратно целует в уголок губ.

— А ведь я люблю тебя, Ларка, — говорит он мне, отстраняясь. — Я безумно тебя люблю.

И улыбается. Вот только улыбка — такая печальная.

Вероятно, не ждет, что я отвечу ему тем же. Я и не отвечаю. Я не так уж много знаю про любовь. Но когда–то он сам мне сказал, что мое влечение к нему — это еще не она. В те времена, когда жива была дева по имени Елена, я носила длинные косы и не завязывала узлом на животе вампирских рубашек. Во времена, когда поводов доверять ему у меня было чуточку больше. Во времена, когда я еще верила в его искореженную, но светлую душу. С тех пор он предал меня всего трижды. В результате я потеряла сначала дом, потом — право называться человеком, а затем и рассудок. Откуда ж теперь взяться любви? От того, что он сделал меня женщиной, и мне понравилось? И позволяю ему и дальше?..

— Не надо сейчас про любовь… — я сажусь, обхватывая себя руками за плечи. А было так хорошо. И зачем он испортил все своими признаниями? Такие желанные слова. Каждая дева мечтает. Почему ж на душе так горько? — Ты лучше скажи мне, Анхен. Скажи так, чтобы я сумела поверить. Когда меня арестовали, и я позвала тебя на помощь — ты ведь действительно не мог прийти? Совсем, никак? Лоурэл мне рассказывал — про дальнюю дорогу и великие дела, да и ты вчера рассказывал, как отчаянно меня искал. И я даже верю, что это правда. Вот только почему мне кажется, что не вся? Почему я не могу отделаться от мысли, что услышав меня — перепуганную, потерянную, ты только усмехнулся и решил, что пара дней задержки мне не повредит? Зато оценю, каково это — без тебя. Потому, что я выбрала монстра, а монстры — не помогают. Скажи мне, что это было не так! Скажи, что ты спешил, как только мог, но не успел. Ведь ты же любишь меня. И ты не бросил, не отвернулся. Скажи, что ты спешил, просто не судьба. Пророчество. Воля богов. Злые люди, — я опять устраиваю разборки не ко времени и не к месту, я знаю, но молчать не могу, горечь разъедает меня изнутри, слишком много ее там, всю в себе не удержать. — Или ты любишь меня только теперь, когда я — твоя рабыня? Или на это ты и рассчитывал, когда всего чуть–чуть не успел?

Он тоже садится и пытается обнять меня за плечи. Передергиваю. Его руки падают.

— Скажи мне, Анхен. Скажи, что я не права.

Он молчит. И я уже особо ничего и не жду, его молчание — это тоже слова.

Но он все–таки произносит:

— Ты права…

Разворачиваюсь. Стремительно, с ужасом, немея. Мне так хотелось услышать, что это не так. Что хоть в этом я обвиняю его несправедливо, что это просто мой бред, тем более, что он и не был мне ничего должен, но все же все бросил и прилетел. Да, не успел, но все же отыскал, вызволил…

— Ты права, — он смотрит на свои сцепленные в замок руки, а слова льются из него лавиной — все, о чем он молчал своими «прости», все, от чего он бежал, увидев мое безумие, все, что он пытался зацеловать и залюбить в безразмерной своей постели. — Да, я был занят, и был далеко, и оттуда и впрямь — три дня пути. Но на этой машине! На этой милой гражданской машинке для неспешных прогулок над цветочными полянками! Но у нас есть и другие. Наша военная техника самая мощная и быстроходная в мире, как иначе мы сумели бы намертво закрыть свои границы? Да, я лично такими не владею, но Герат — военная база в приграничье, мне достаточно было приказать — и меня доставили бы до Новограда за пару часов, я авэнэ, никто не посмел бы ослушаться. Да, внутри страны их не используют, и уж тем более на них не летают над людьми. Да, она не смогла бы там приземлиться, для этого нужна специальная площадка, но ведь и не надо было приземляться, я бы просто спрыгнул… А я не стал. Я ничего этого не стал, я полетел на своей. Самоуверенный идиот, я чувствовал, что смертельной опасности нет, ты напугана, да, но может это заставит тебя стать умнее, а я прилечу и со всем разберусь. Все решу, все исправлю… А потом… а потом я увидел, что навсегда опоздал, и просто сбежал, не вынес твоего взгляда… и снова тебя подвел… Ты права, что не веришь. Я не знаю, как исправлять. И можно ли еще хоть что–то исправить…

— Но зачем… тебе исправлять? — слова находятся с трудом. Ему тяжело, я вижу. А мне? А мне — как? — Разве не этого ты всегда и хотел? Я живу в твоем доме, лежу в твоей кровати, являюсь твоей собственностью…

— Нет, Ларка, нет, — в его голосе — почти отчаянье. — Так — я не хотел никогда. Я хотел видеть тебя в своем доме, я звал тебя в свой дом, был силой готов увести… В тот дом, что в Светлогорске. Я хотел, чтоб ты жила со мной там. Только там. Не здесь. Мне и в кошмарах не снилось, что тебе придется жить здесь.

— И в чем разница?

Он вздыхает. Протягивает ко мне руку, словно собираясь провести по волосам, но рука бессильно падает, так меня и не коснувшись.

— В том доме ты была бы хозяйкой, — наконец отвечает он. — Принимала бы гостей, звала к себе по любому поводу друзей, родных. Там ты закончила бы университет, стала бы врачом. Сделала бы карьеру, тебя уважали бы коллеги, любили пациенты, а здесь… здесь ты даже врачом никогда не станешь… Ты правда думаешь, что я мог такого для тебя хотеть?

Не отвечаю. Спускаюсь на пол, поднимаю белую рубашку, закутываюсь в нее. Ох уж эти вампирские кровати, вечно в них холодно и нечем укрыться.

— Не уходи, — просит меня Анхен.

— Можно подумать, мне есть, куда уйти, — пожимаю плечами. И возвращаюсь. Приближаюсь к нему, обнимаю за шею и впиваюсь в его губы поцелуем. Горьким, отчаянным. Не из любви. Не в порыве страсти. Но в попытке утопить в этом поцелуе свою боль. Безысходность. Тоску. Он отвечает, но на губах его та же горечь, и мотив его — то же забвение, и мы падаем обратно на подушки и позволяем себе какое–то время не быть. А потом еще долго лежим обнявшись, молча, без сил, без мыслей. Без желаний. Самый горький мой поцелуй. Когда губы сливаются, а души — нет.