Следователь по особо секретным делам

7

Ганне снилось, что она бродит по улицам какого-то огромного города – не Минска, и даже не Варшавы, где она была один-единственный раз в жизни, а куда более многолюдного, суматошного и неугомонного. Причем бродила она по нему не в своем нынешнем облике. Она как бы сама сделалась частью этого города: его многоэтажными домами; его улицами, мощеными каким-то темно-серым однородным камнем без видимых стыков и выбоин; его крытыми колясками, которые не были запряжены лошадьми, но при этом возили людей; его подземными мраморными дворцами, прекраснее которых Ганна ничего в своей жизни не видела. Но, будучи частью всего этого, она отчетливо осознавала и свой полный диссонанс с тем, что её окружало. Она была внутри этого – точнее, могла бы внутрь этого попасть, стоило ей того пожелать. Но вместе с тем она состояла в смертельном разладе с этим городом, названия которого она не знала.

И тут кто-то начал звать её. Зов этот звучал в её спальне так непривычно, противно всякому обыкновению, что она поневоле решила: слышит она его во сне, не наяву. Но всё же она разлепила глаза. Её отец, Болеслав Василевский, стоял в застегнутом на все пуговицы сюртуке подле её кровати и повторял беспрерывно:

– Ганна, просыпайся! Просыпайся сейчас же!

Даже во времена своего раннего детства она не помнила случаев, чтобы отец приходил утром будить её. Это делала сперва – няня, потом – горничная. А теперь и вовсе никто не входил к ней в спальню – дожидались, пока она встанет сама. Отец и Стефания всегда завтракали вместе, вдвоем, а Ганна – часа на два позже их, разогретой едой.

– Папенька? – Она посмотрела на своего отца, попыталась поймать его взгляд, но он смотрел не на неё, а куда-то вбок. – Что-то стряслось?

– Пан Гарчинский уезжает. Возле его крыльца стоит карета, и в неё укладывают чемоданы.

– А Мариус? – Ганна спросила это раньше, чем успела подумать, что означает подобная новость: её бывший любовник решил пуститься в бега, не собираясь выполнять выдвинутые ею требования.

– Мне сказали – он уже сидит в карете.

И Ганна – будто её отец и не находился рядом – тут же выскочила из постели, с лихорадочной торопливостью начала одеваться. Странно, но на лице её отца при этом выразилось как бы удовлетворение. Не произнеся больше ни слова, он вышел из её спальни. И только поправил по дороге маленькую картину возле двери – висевшую отчего-то чуть косо.

Кое-как напялив первое, что попалось ей под руку – фланелевое домашнее платье, – и сколов волосы шпильками, Ганна выскочила в коридор и побежала к входным дверям. Она собиралась надеть шубу и шапку, прежде чем выходить из дому, поскольку за единственным в коридоре окном видела продолжавший метаться снег. Однако сквозь это окно она увидела и еще кое-что: карета, о которой говорил её отец, уже не стояла возле крыльца господского дома, а катила по центральной аллее парка к въездным воротам усадьбы. А потому Ганна схватила первое, что попалось ей под руку – бархатный салоп, который она не надевала с осени, но оставила висеть возле двери. И выскочила из дому: без шапки и без перчаток, в домашних туфельках на тонких подошвах, натягивая легкое пальтецо прямо на бегу.

Карета остановилась возле ворот: привратник отпирал на них замок. А за каретной занавеской, в маленьком застекленном оконце, мелькнула рука, державшая тряпичный мячик на веревочке.

«Мариус, – подумала невеста ямщика, – этот негодяй увозит моего сына!»

И в этот момент у неё за спиной распахнулась дверь флигеля. Ганна услышала, как она с размаху ударилась в стену, и почти непроизвольно обернулась на этот звук. В дверях стояла Стефания – с лицом белым, как у фарфоровой куклы.

– Ганна, не ходи туда!.. – произнесла она едва слышным шепотом. – Пожалуйста, не надо.

– И ты с ним заодно – с Войцехом!

Если бы у Ганны была хоть одна лишняя минута, она вернулась бы и влепила бы сестре пощечину, а, может, и не одну. Однако времени у неё не оставалось вовсе. И прямо по глубокому снегу, который тут же мокрым холодом охватил её ноги, она ринулась к карете – дверь которой кто-то распахнул для неё.

Она заскочила внутрь, и сошедший на землю форейтор пана Гарчинского тут же эту дверь за ней захлопнул.

В карете царил сумрак. И несколько мгновений – после снежной белизны снаружи – Ганна почти ничего не видела. Только разноцветные круги вертелись у неё перед глазами. Четверка лошадей резво рванула с места, карета выехала за ворота усадьбы и проехала не меньше четверти версты, прежде чем Ганна поняла: Мариуса в карете нет. Рядом с ней сидел только Войцех. И всё ещё крутил в руке, то отпуская, то подбрасывая, красный тряпичный мячик – её подарок сыну.

– Ну, вот, – проговорил Ганнин бывший любовник и длинным взглядом окинул её с головы до ног, – теперь нам никто не помешает обсудить, каким образом ты собиралась лишить меня всего. Ни твой отец, ни твоя сестрица-сообщница, ни твой так называемый жених. Так и вижу тебя с ним вместе в крестьянской избе, в сарафане и в платке!

Он хохотнул, довольный собой, а Ганна несколько раз удивленно моргнула, пытаясь понять, что означает – сестра-сообщница? Ведь Стефания явно была с ним заодно – не с нею самой. А пан Гарчинский отложил мячик (Ганна тут же схватила его, сжала в кулаке) и вытащил из кармана своей шинели с бобровым воротником сложенные вчетверо листки бумаги. Их невеста ямщика узнала сразу.