Следователь по особо секретным делам

5

К удивлению Николая, который совершил прыжок первым, ветки дуба словно бы образовали под его ногами прочный настил. Лара прыгнула за ним следом, и он поймал её, а потом аккуратно опустил на переплетающиеся ветви.

Композитор на миг свесил за борт голову – удостоверился, что их спуск прошел благополучно. А после этого лишь коротко взмахнул на прощание рукой – никаких слов не произнес. И воздушный шар снова взмыл вверх – резко и внезапно, точь-в-точь как возле Сухаревой башни. Николай и Лара успели только изумленно вздохнуть – а от монгольфьера остался уже один только темный контур в сером небе.

Впрочем, а имелось ли оно здесь и в самом деле – это небо? Оно могло быть таким же иллюзорным, как и тот дуб, на который они с Ларой перебрались. А то, что дуб представлял собой абсолютную иллюзию, они уразумели немедленно. Поскольку, едва только великий композитор отбыл на воздушном шаре, дуб этот начал вдруг понижаться – уменьшаться в размерах. Он словно бы втягивался в крышу театра (А театра ли?), которая очень скоро оказалась прямо возле их ног. Фигурные листья красиво раскинулись по ней, образуя подобие гобелена – на который они с Ларой тут же и переступили.

И сразу же дерево (якобы дерево) пропало – как давеча пропали мешки с песком, закрепленные на гондоле воздушного шара. Дуб даже не растворился в воздухе: впечатление возникло такое, будто его тут никогда не и было. Да и не могло быть! Не растут раскидистые дубы на театральных крышах – ведь не висячий же это был сад Семирамиды, в самом-то деле.

– Ну, – сказал Николай, – идем искать тот иллюминатор! Или что-то похожее на…

Он не договорил: осекся на полуслове. И похолодел – потому как заметил, какое выражение застыло на Ларином лице. Девушка глядела не то, чтобы отрешенно – лицо её отображало что-то нездешнее. Другого слова Николаю просто в голову не пришло. А как она смотрела на него! Серые её глаза выражали вину и сожаление. Но вместе с тем мечтательное выражение так явственно проступало в её взгляде, что у Скрябина скрутило желудок – как если бы он впервые за всё время пребывания в сведенборгийской Москве испытал приступ голода.

– Что случилось? – спросил он, перейдя отчего-то на шепот – и уже отлично понимая, что. – С тобой всё в порядке, я надеюсь?

– Со мной всё будет в порядке. – Девушка шагнула к нему и с такой нежностью провела ладонью по его лицу, что у Николая чуть в тот же миг не разорвалось сердце – слишком уж хорошо он понял: то был жест прощания. – Я найду здесь свое место. Обязательно найду. – А потом, после кратчайшей паузы, она прибавила: – Прости меня, пожалуйста, Коля.

– Это что же ты надумала? – Он схватил её за плечи и даже слегка встряхнул. – Решила не возвращаться? Остаться тут? Да ты ополоумела, что ли?

Он рассчитывал: его грубость возмутит её. Но нет: Лара улыбнулась ему – кривовато и печально.

– Я очень тебя люблю, – сказала она. – Но я просто не могу вернуться туда. Не могу, и всё тут. Уверена: и ты не сможешь перейти, если я попробую пойти с тобой вместе. А без меня – у тебя всё получится. Ты одолеешь Ганну. И сделаешь так, чтобы Василий Комаров не выбрался из ада.

– Ну, уж нет! Дудки! Без тебя у меня ничего не получится!

Теперь Николай уже почти кричал – и во многом из-за того, что боялся закричать от ужаса. Лара, которая никогда прежде не говорила ему, что любит его, теперь произнесла это так просто, так легко! И как она могла после этого бросить его?!

Он мог бы напомнить ей о её родителях – которые жили в одном из райцентров неподалеку от Москвы. Мог бы сказать, что её переселение на территорию теней они воспримут однозначно – как самоубийство. Да и как он станет рассказывать им о том, куда подевалась их дочь? Но он подозревал, что его доводы не подействуют. Что-то произошло в городе призраков с девушкой, которую он любил. И Николай считал, что повинен в этом тот человек, который её сюда отправил – Федор Великанов. Так что – старший лейтенант госбезопасности снова дал себе зарок: «Убью его».

Однако мысль эта не принесла ему никакого облегчения. Лара, которую он всё еще держал за плечи, при его последних словах выскользнула из его рук. И произнесла – голосом словно бы отдаляющимся:

– Я уверена, что без меня в том мире обойдутся все. Включая тебя – хотя, наверное, сейчас ты думаешь иначе.

– Ну, ладно, – сказал Николай. – Я тебя очень хорошо понял.

И он уселся прямо на железный настил крыши – по крайней мере, это выглядело железным настилом. Гладкая поверхность, выкрашенная темно-зеленой краской, не была ни теплой, ни холодной, ни жесткой, ни, уж конечно, мягкой. Она была никакой. Как был никаким и весь этот мир, который сумел залучить в свои сети Ларису Рязанцеву, неполных двадцати одного года от роду, выпускницу Московского историко-архивного института.

Но всё же Лариса Рязанцева проявила к действиям Николая некое подобие интереса.

– Ты должен спешить, – напомнила она ему. – Тебе нужно еще сделать то, что велели те трое!

– Да плевать я хотел на то, что они мне велели, – сказал Николай весело; и впервые за все последние часы у него стало спокойно на сердце. – Я к ним в услужение не нанимался.

Он сел на крыше, как мог удобно – вытянув одну ногу. И взялся бы, пожалуй, обозревать окрестности, но крыша под ним оказалась плоской, и сплошной парапет по её периметру полностью перекрывал ему обзор. Зато он слышал звук – напоминавший здесь однозвучное звяканье колокольчика на старинной тройке. И видел расходившиеся веером, пронзавшие серый воздух лучи яркого света. Большой Николопесковский переулок получил свое название в честь церкви Николая Чудотворца на Песках, находившейся в нем. И в этой Москве её не снесли: она стояла там, где и должна была.

Лара посмотрела на Николая пристально, и на лице её отобразилось неверие. Плутоватое такое неверие – дескать: знаю, знаю. Как если бы кто-то невидимый нашептывал девушке на ушко, что хитроумник Николай Скрябин пытается просто-напросто задурить ей голову.

– И ты что же – просто останешься тут сидеть? – спросила она, изображая смешок. – Никуда не пойдешь, если я не пойду? Да? Ты это хочешь мне сказать?

Николай обдумал её слова. Потом поднялся на ноги, вытащил из кармана брегет, не так давно игравший мелодию Моцарта, и, держа часы за длинную золотую цепочку, поднял их над темно-зеленой поверхностью крыши.

– Нет, – сказал он, – просто сидеть я не стану. И для начала – уничтожу вот эту вещь.

Лара закричала – громко, испуганно, но как будто чужим голосом, – когда Николай разжал пальцы, позволяя часам упасть на крышу. И бросилась к нему – желая ему помешать.

Но всё-таки бросилась она недостаточно быстро. Это место – оно подчинило себе её волю, что да, то да. Но одновременно с этим оно и замедлило, затормозило девушку. И Скрябин с хрустом впечатал каблук своего ботинка в золотую крышку дареного брегета.

– Что там сказал Михаил Андреевич Достоевский? Бойтесь данайцев, дары приносящих? – Николай возвысил голос, который будто эхом разнесло над поверхностью крыши. – Так вот что я сделаю с их дарами и с их гарантиями!

И он дважды провернул каблук, так что злополучные часы, звякнув напоследок обиженно и коротко, рассыпались на тысячу золотых клякс. И темная зелень крыши тотчас же впитала эти кляксы в себя, как если бы она состояла из мелкого песка, а золото брегета было всего-навсего глянцгольдом: золотой краской для росписи.