Двойная старуха

II

С утра налезали тучи, родившиеся в сырых ущельях Уральских гор, кольцом охватили истомное небо, и только над заводом еще жмурилось белое солнце и в душной тишине стучала кровь в одурманенные головы.

Труба бродил по мастерским. Угарно пахло железом и маслом, и скрежет резцов рвал воздух на узкие, пестрые полосы.

Слесаря и токаря, черные и потные, угрюмо стояли у станков.

В кузнице бил молот мерно и резко, летели прямые и сильные искры.

Трубе казалось, так бьется его сердце.

Рыжий мастер повернулся к нему.

– Не ждать добра, господин инженер.

– Что?

– Не ждать добра, говорю: сегодня ночью часы на башне били.

Это было так неожиданно и зловеще, что Труба остановился и уронил папироску.

– Что вы, Матвей Никитич, охота вам верить в глупости, послышалось кому-нибудь.

Мастер насупился:

– Вспомните мое слово, либо пожар будет, либо еще что нехорошее; народ с утра не хотел за станки становиться, да цеховой мастер уговорили.

Труба пожал плечами: как глупо! Вспомнился вчерашний вечер, поцелуй и тихий свет сквозь ставни.

«Прелесть моя, – подумал он, – нежная, робкая, как полевая птичка».

После свистка он пошел в школу. Учительница, в розовой блузке, встретила его, опустив глаза, посреди узкой, полутемной комнаты; сквозь щели ставней лился белый свет плоскими полосами, пахло сухими травами и свежестью недавно проснувшейся девушки.

Все было так невинно и чисто, что Труба не вспомнил о вчерашнем, весело пожал ей руку и сказал:

– Знаете что, сегодня ночью часы звонили!

Девушка побледнела.

– Что вы говорите! Вы слышали?

– Нет, Матвей Никитич рассказал. Мне слышно, как все здесь боятся обыкновенных часов; какой-нибудь озорник…

– Нет, не говорите так, я очень боюсь несчастья, мой дедушка умер в ночь, когда звонили часы… Пойдемте к Бубнову, расскажем ему… И потом… – она покраснела: – неловко, что мы одни в школе, будут говорить…

Она так красиво опустила голову, перевитую светлой косой, ее тонкие уши так порозовели, что Труба прошептал: «Милая!» – и нежно взял ее руку.

Но в это время вошел техник, мрачный и похудевший.

– Меня за вами директор прислал, – обратился он к Трубе, – рабочие хотят домну потушить, говорят, ночью часы звонили, так все равно быть беде.

– Чудеса! – выходя, сказал Труба.

Тучи надвинулись к самому заводу. Бабы запирали ставни, ребятишки хворостинами загоняли поросят в ворота, где-то завыла собака. Контора освещалась свечой, воткнутой в чернильницу.

У клеенчатого стола сидел важный и строгий Бубнов; управляющий ходил взад и вперед, заложив руки за китель; жирные щеки прыгали от гнева.

– Черт знает, – кричал он, – потушили домну, требуют прибавки, и все из-за дурацких часов, тут пахнет или чертовщиной, или пропагандой.

Но, очевидно, управляющий трусил.

– Господа, – сказал Труба, – неужели вы верите?

– Поверите, – буркнул управляющий, – вас в Питере не учили страху.

– Да ведь никто же не слыхал звона.

– Я слышал, – важно произнес Бубнов, – медленно ударили три раза.

– Очевидно, кто-нибудь озорничал.

– К башне можно подъехать только на лодке. На заводе их всего три и все стоят под замком в заводской купальне.

– Знаете что, я пойду уговорить народ, – сказал Труба и, выходя, слышал голос управляющего.

– Молокосос, а смелости ковшом отбавляй… Оботрется…