Двойная старуха

Бессмертие

Памяти А. Д. Вяльцевой

Один из редакторов большой газеты Николай Семенович Пименов уже целую неделю чувствовал себя нездоровым. Не хотелось никуда идти, не хотелось работать, не хотелось ни с кем разговаривать, не хотелось читать полученных писем…

Он сообщил издателю о том, что болен, и просил заменить его кем-нибудь другим. Чтобы окончательно избежать всяких встреч, Пименов, с небольшим чемоданчиком, временно переехал в pied à terre на Сергиевской.

Но были люди, которые нашли его и здесь, и некоторых из них нельзя было не принять, потому что приходили они с исключительным желанием узнать о его самочувствии.

Вечером зашел брат его покойной жены, студент-медик Сережа Миляев. И потому, что Миляев не имел никакого отношения ни к редакциям, ни к театру, ни к издательствам, – Пименов ему даже обрадовался.

Сережа повесил пальто, потер рука об руку и спросил:

– Ну, что с вами?

– Да неважно. Болен и не могу поставить себе диагноз.

– А что болит?

– Да все и ничего. Тошнит меня, но не так, как это бывает после пьянства, а, понимаешь, Сережа, тошнит мою душу, тошнит от всякого соприкосновения с действительной жизнью. Особенно противны мне все эти разговоры о гонорарах, о клише, о листах и строках… Противно лганье беспросветное… Чувствую я также, что все, до сих пор мною сделанное, нужно было делать иначе, а как иначе, я не знаю. Начинать же сначала глупо и поздно, – впереди смерть. И хочется знать наверное, что такое эта самая смерть: абсолютный конец, или начало чего-нибудь нового и более интересного?

Сережа протер свое пенсне, надел его снова и внимательно поглядел на Пименова.

– Мне кажется, что у вас просто неврастения, и вам бы следовало попробовать гидротерапию, – сказал студент.

Пименов отрицательно покачал головой.

Илл. Н. Герардова

– Нет. Неврастения ведь всегда на почве интоксикации, а у меня все органы в порядке: и почки, и легкие, и температура нормальная. Я просто хочу знать то, чего еще никто не знает, но так же, как и многие другие, чувствую себя дураком и поэтому сержусь на людей, и на свою работу, и на все, что мешает мне понять, зачем я живу.

Пименов прошелся взад и вперед по комнате и остановился перед студентом. Тот молчал.

– Что ж ты ничего не отвечаешь?

– Да что ж я вам могу сказать? Вы многого хотите… Почитайте Мечникова, вот у меня с собой одна из его книг: «Этюды о природе человека». Могу вам ее оставить дня на два. Хотите?

– Хочу. Только ведь и Мечников всего не знает. Вернее, не знает самого главного, тех законов, которые действуют за пределами земного шара. Ведь не станет же и он отрицать, что жизнь есть и на других планетах. Может быть, то, что управляет нашими телами, когда наши сердца остановятся, переходит туда вместе с сознанием: что вот я, Николай Семенович Пименов, тот самый, который жил на земле, есть и буду им всегда. Ты понимаешь, Сережа, всегда, какое это вкусное слово. И как смешно будет нам оттуда наблюдать страх смерти у земных людей. Как бы ни умоляли они нас помочь в их «бедствиях», как бы ни просили нас явиться или, как говорят спириты, материализироваться, нам будет только смешно, потому что с нашей точки зрения все эти их земные «страдании» будут в сравнении с новой жизнью не большей драмой, чем та, которую испытывает человек у зубного врача в течение двух секунд, пока тот выдернет у него крохотный беленький кусочек.

Студент с тревогой посмотрел на Пименова и, ничего не отвечая, припоминал что-то из лекций по психопатологии.

Редактор заметил этот взгляд, улыбнулся и продолжал:

– Не пугайся, дорогой Сережа, я еще не сошел с ума. Я и сам не верю в то, что говорю, но чувствую, что ни ты, ни я, ни Мечников еще не знаем чего-то такого, что будет рано или поздно открыто и опрокинет вверх дном все наши представления о жизни и смерти. Может, это будут новые свойства радия, может, этот самый радий окажется тем, что мы называем душой. Но чувствую наверное, что такое открытие не за горами.

Сережа опустил глаза и пожал плечами, зачем-то расстегнул крючок на тужурке и спросил:

– Да что вас натолкнуло на эти мысли?

– Что? Сравнительно пустое обстоятельство. На прошлой неделе умирала артистка и не только артистка, а храбрый, обаятельный человек и большой художник. Она еще говорила, еще думала, а ко мне в редакцию уже пришел фотограф со снимками с ее портретов. И я торговался с ним. И мы рассчитывали вместе, умрет или не умрет она к вечеру, – к выходу следующего иллюстрированного приложения. А потом мне стало противно и страшно. И не хотела примириться голова с представлением, что как только опустят ее гроб в землю, так и конец, навсегда конец, и большому художнику, и храброму, обаятельному человеку… Я послал издателю записку, что заболел и уехал на квартиру, а оттуда сюда.

– Так ведь все это вполне естественно, – спокойно произнес Сережа.

– Вот в этой естественности и весь ужас и вся мерзость, и все ничтожество наше. И не может быть, чтобы все наше существование было таким же «естественным». Где-то есть другое…

– Нигде нет, – коротко сказал студент. – Вы вот возьмите да почитайте Мечникова…

– Значит, и твоей сестры, а моей бывшей жены тоже больше нигде нет? – спросил Пименов.

– Нет…

– А по-моему, есть.

– Вы больны, переутомились.

– Не знаю.

– Посидите здесь еще с неделю, прочтите несколько научных книг. А затем поезжайте за город на охоту, – чудесный снег выпал.

– Если я поеду на охоту, я там застрелюсь.

– Ну тогда, значит, вам нужно лечиться очень серьезно.

– Тебя испортила медицина…

– Может быть. Ну, а я пошел. Так Мечникова оставить?

– Оставь.

Сережа положил книгу на стол, машинально застегнул тужурку, надел пальто и крепко пожал руку Пименову.

– Я еще зайду завтра.

– Заходи, заходи.

Пименов посмотрел вслед студенту, перенес электрическую лампу к постели, взял книгу и лег. Читал он долго, почти до пяти часов утра. Сначала о том, как живут и умирают крохотные организмы бактерий и насекомых, затем сколько живет щука, слон и попугай… Прочел, как постепенно отравляется организм человека и как он старится, даже без отравления… Читал об анимализме: о вере всех народов в существование души человеческой самостоятельной, зависящей от тела только временно. Книга сказала ему много нового, но ничего утешительного. Чувствовалось, что автор ее огромный ученый и честный человек, но чувствовалось также, что этот автор не все знает и что область, о которой он пишет, тоже еще не все.

От долгого лежания на спине снова разболелась голова и затекла шея.

Пименов встал и заходил по комнате. Остановился у окна. Уже потухли электрические фонари и слышно было, как скребут лопатами дворники панель. Гудел далекий колокол Исаакиевского собора.

Захотелось спать, только спать и ни о чем не думать. Он заставил себя умыться, разделся и лег под одеяло на бок.

«Сон похож на смерть, но он не смерть. Во сне психика еще работает, но работает свободно, не скованная никакими научными доктринами, иногда вопреки логике, и потому сны бывают такими интересными. Но сегодня я устал и, наверное, ничего интересного не увижу…» – плыло в голове Пименова.

И потом, уже в полудремоте, хотелось быть как можно подальше от всех своих мыслей: отдохнуть, отдохнуть…

Пименов очень обрадовался, когда очутился в большом саду, где-то за городом, и как будто очень далеко от Петербурга.

«Сюда уже не придут никакие сотрудники и фотографы», – радостно мелькнуло в сознании.

Он медленно пошел по широкой липовой аллее. Хорошо пахло вокруг и было слышно, как гудят пчелы. Уже не хотелось, да и не было сил понять, почему он здесь, только еще раз пришла мысль: «Значит, очень далеко от Петербурга, потому что там зима, а здесь лето».

Направо была такая же аллея, но с более молодыми деревьями, сквозь просветы между листьями виднелось розовое вечернее, необыкновенно красивое небо. Кричали где-то воробьи. Пименов постоял с минуту на перекрестке и повернул в эту аллею.

Ноги ступали как-то особенно легко. Когда он прошел саженей двести, то заметил далеко впереди две сидевших на скамейке человеческих фигуры. Затем уже можно было видеть, что это два пожилых господина. Один, в широкополой белой шляпе и с большой седой бородой, часто жестикулировал и указывал большим пальнем правой руки куда-то в сторону. Второй старичок был поменьше и борода у него была подстрижена коротко, а шляпа на голове – серая фетровая.

Пименов подошел к ним совсем близко, но старики почему-то не замечали его.

«Где же это я их видел и вот точно в таких позах? Где же?»… – старался припомнить Пименов и вдруг сообразил, что перед ним Лев Толстой и Мечников…

«Ага. Там еще была надпись: „Гордость России“», – вспомнил он уже совсем ясно и подошел еще ближе, но великие люди как будто совсем его не видели и продолжали свой разговор.

– По моему, наша жизнь здесь – это сон, смерть – пробуждение, а самоубийца – рано проснувшийся человек, – сказал Толстой.

Мечников отрицательно покачал головой и ничего не ответил.

– Я знаю, Илья Ильич, – продолжал Толстой, – что вы мне будете говорить о теле и о том, что оно разрушается, – и тогда конец всему. Я сам так думал, но чем ближе приближался к смерти, тем яснее чувствовал, что ошибаюсь и только после 7-го ноября увидел и узнал наверное то, что предугадывал и что узнаете и вы, когда все ваши теории окажутся бессильными… Ваша наука велика, но чутье художника больше и сильнее, и это я всегда знал. Вы точно едете верхом на крепкой, бодро выступающей лошади, но только на слепой лошади и сами недостаточно хорошо и точно знаете дорогу, и потому вам нужно потратить еще много времени, прежде, чем вы очутитесь там, где вам хочется.

Мечников снисходительно улыбнулся и снова ничего не ответил.

«Какое счастье, какое счастье, что я их снова вижу вместе», – подумал Пименов и решил сейчас же, как можно энергичнее, заявить о своем присутствии. Но в это время Мечников сказал:

– Я не совсем понимаю вас и согласен с вами лишь в одном: человек неспособен разрешить задачи о цели своего существования…

Пименов хотел взять Мечникова за руку и… сейчас же проснулся.

Все его существо было еще полно радостным волнением, точно он вернулся от очень близких и дорогих ему людей.

«Это лучше всякой действительности подтверждает все то, о чем я говорил вчера Сереже», – подумал он и попробовал еще заснуть, но понял, что из этого ничего не выйдет. Встал и быстро оделся. Потом долго умывался свежей водой и почувствовал себя совсем здоровым.

К завтраку пришел Сережа.

– Ну что? – спросил студент. – Сегодня вам лучше? У вас совсем другой цвет лица.

– Да, лучше, – ответил Пименов.

– Отдохнули и выспались хорошо?

– Отлично выспался.

– И о бессмертии, вероятно, больше не думали, и сновидений, конечно, никаких не было?

– Никаких, – снова солгал Пименов и хитро улыбнулся.