Семейные тайны

Глава 15. Список Ломского

— Истуканы безмозглые! Обезьяны криворукие! Пентюхи бестолковые! Вам только за говночистами надзирать, и то не справитесь! Вычет на этот месяц по рублю с полтиной из жалованья каждого! Прочь с глаз моих, обалдуи, пока я вам ещё какое наказание не придумал!!!

Двое стоявших навытяжку дюжих губных стражников с красными мордами и выпученными глазищами неловко повернулись кругом и не особо твёрдым шагом вышли за дверь. Старший губной пристав Шаболдин шумно выдохнул и бессильно плюхнулся в кресло.

— Вот, Алексей Филиппович, с какими олухами служить приходится! — пожаловался он. — Это ж надо было так обделаться! Тупицы несчастные!

— Да что стряслось-то, Борис Григорьевич? — таким я Шаболдина ещё не видел.

— Евдокия Ломская ночью в камере удавилась, — пристав обречёно махнул рукой. — Велел же этим балбесам смотреть за ней крепко, а они прошляпили! Дурачьё!

Да... Не ожидал, честно говоря. Хотя и предвидел, что сложностей с взятием доктора Ломского побольше будет, чем толку, но такое как-то в голову не приходило. Правда, пока что я не предполагал, какие именно сложности последуют для меня после самоубийства Ломской, но что-то, не иначе как то же предвидение, подсказывало, что тут всё ещё впереди, успею с теми сложностями познакомиться.

Немного успокоившись, Борис Григорьевич поделился подробностями. Евдокия Ломская исхитрилась сделать петлю из своих чулок и приладить её к спинке кровати, а потом перекатилась набок, да с кровати и свалилась. В глазок камеры стражники, понятно, поглядывали, но, видать, делали это не так часто, как следовало, поэтому когда непорядок они заметили, оказалось уже поздно. И что же такого страшного, хотелось бы знать, числила за собой преуспевавшая в жизни целительница, если решилась на самоубийство? Кстати...

— Борис Григорьевич, а что в приказе на вычет из жалованья этих стражников записано будет? — спросил я.

— Так и напишу — за ненадлежащий присмотр за арестантами, — полностью остыть пристав ещё не успел.

— Не стоит, — покачал я головой. — Напишите лучше, что за ненадлежащее усердие по службе или ещё что-нибудь этакое, а самим этим болванам накрепко велите молчать о Ломской, да припугните их ещё чем, чтобы уж точно языки за зубами держали. Её же сегодня с утра должны были в монастырь отвезти?

— Должны были, да, — кажется, Шаболдин ещё не понял, куда я клоню.

— Ломскому-то сообщили? — решил я дать ему подсказку.

— Нет ещё, — а вот сейчас пристав, похоже, начал соображать.

— Вот и хорошо, — кивнул я. — Смерть Ломской надо скрывать как можно дольше. От всех. Даже в управе не всем стражникам и прочим служивым про то знать следует, а тем, кто знает, велите помалкивать.

— Согласен с вами, Алексей Филиппович, — Шаболдин уже всё понял. — Самоубийц на кладбищах же не хоронят, так что тело прикопать велю по-тихому, а вывезут его в арестантской карете, как будто живую в монастырь. И поговорю строго со всеми, кто будет знать про Ломскую.

— Так оно лучше будет, — согласился я. — А что у нас с остальным?

— Да ничего пока особенного, — ответил пристав. — Список, что Ломский вчера наговорил, мы с Фёдором Павловичем поделили. Он взялся Милёхина и Фиренского проверять, я — Есина, Земцова да Полянову. Так что дня три ещё, боюсь, ничего нового и не появится.

Дальше отвлекать Шаболдина от дел я не стал, на том мы и попрощались, договорившись встретиться по появлении новостей, благо, занятия на эти дни у меня были.

Главное из тех занятий оказалось не шибко приятным, но избегать его я посчитал себя не вправе. Останки Петра Бабурова наконец предали земле, как оно положено, и я был рядом с Лидой. То, что мне пришлось провожать в последний путь вора и вымогателя, в данном случае значения не имело — главным тут было поддержать свою женщину. Посидел потом на скромных поминках, да пообщался с Иваном, братом Лиды. Не видел я его все те годы, как выпустился из гимназии, так что нашлось у нас с ним, о чём поговорить.

Гимназию Ваня закончил в прошлом году, получил при выпуске третий разряд одарённости и устроился артефактором на часовой завод братьев Славиных.

— И как тебе там? — поинтересовался я.

— Да не очень, — Ваня даже поморщился. — Учат плохо, а чтобы к хорошему мастеру в ученики прикрепили, надо три года отработать без нареканий. А платят пока, понятно, тоже не сильно много. Ты-то, смотрю, при орденах, на войне побывал, — поменял он неприятную для себя тему.

— Побывал, да, — признал я. — И не только орден оттуда принёс, — я приподнял трость.

— Да, Лидка рассказывала, — покивал Иван.

Долго мы у Лиды не засиделись, оставаться у неё в такой день было бы неуместно, и вскоре я собрался домой. Ваня вызвался посидеть с сестрой, но Лида сказала, что лучше ей помолиться да поплакать в одиночку, так что с её братом мы вышли вместе.

— С Лидкой-то что дальше думаешь? — спросил он на правах старшего мужчины в семье.

— Тут, Ваня, думать нечего и никакого «дальше» скоро и не будет совсем, — не стал я скрывать. — Меня осенью женят, Лида тоже говорила, что хочет снова замуж...

— И ладно, — согласился он. — Я за Лидку на тебя не в обиде, пусть и грех на вас с ней. Спасибо тебе, что Петьку нашёл, хоть он её теперь держать не будет.

Ну да, не будет. Глядишь, и правда, выйдет Лида вскорости замуж, родит детишек, и всё у неё наконец-то станет хорошо. В конце концов, она семейное счастье заслужила.

— Ты, Ваня, будь добр, присмотри за сестрой, чтобы мужа себе нашла не такого, как тот Петька, — мягко сказал я. — Хорошая она, светлая, жаль будет, если опять ошибётся.

— Ну да, Петька не подарок был, — признал Ваня. — Но деньги в семью приносил хорошие.

— Нет, Ваня, не хорошие, — я даже остановился. — Петька Бабуров был вором и деньги домой приносил ворованные. А потом он перешёл дорогу другим ворам, они его и зарезали. Вот так.

— Ты-то откуда знаешь? — недоверчиво вопросил Иван.

— Знаю, Ваня, знаю, — нажал голосом я. — Я же с губными вместе его искал. — Тут я, конечно, слегка прихвастнул, но именно что слегка. Всё-таки без моего участия попадание Ломского в заботливые руки смиренных монахов не обошлось.

— Вон оно как... — Ваня озабоченно нахмурился. — Лидке о том говорил?

— Нет, — ответил я. — Пожалел. Ей и так нелегко сейчас.

Сколько-то шагов мы прошли молча. Ну да, Ивану сейчас не позавидуешь, такое узнать...

— Хорошо, что мне сказал, — выдал наконец он. — И правда, надо за ней присмотреть. Я твой должник теперь, если что.

— Сочтёмся, — пообещал я. — А расскажи-ка мне, Иван, как тебя на том заводе учат...

Следующим занятием, которое я себе нашёл, стала работа над услышанным от Ивана. Я добросовестно разложил всё, что он рассказал мне о своём заводском обучении, по тем полочкам, к коим приучили меня в университете. Получилось очень и очень грустно. Уже на этапе определения свойств будущего изделия артефакторы Славиных показывали, скажем предельно мягко, неполное понимание стоящей перед ними задачи, а дальше всё становилось ещё хуже. Материалы подбирались на глазок, а вместо справочников использовались либо собственный опыт, либо рассказы товарищей по работе. Ванька вообще от меня только в первый раз и услышал, что соответствующие справочники существуют! В общем, позорище полное. Ничего удивительного, что покупателями часов братьев Славиных становились лишь те, у кого потребность в знании точного времени уже появилась, а на немецкие часы денег ещё не хватало.

Нашлись у меня и другие дела, но так, мелочь всякая. Да и находил я их себе для того лишь, чтобы скрасить ожидание известий от Шаболдина. Но всё когда-то кончается, и настал день, когда Борис Григорьевич позвонил мне по телефону и пригласил в знакомый уже трактир Дятлова. Ну наконец-то!

Поскольку время встречи было поздним, как раз по окончании присутственных часов в губной управе, я прибыл туда, уже отобедав дома. А вот Борис Григорьевич и Фёдор Павлович заказали не только напитки да закуски, но и поесть, видимо, выбор между служебным рвением и обедом сделали сегодня не в пользу горячего питания.

— С умолчанием о самоубийстве Евдокии Ломской порядок, — с довольным лицом рассказывал Шаболдин, — в управе о том знают четыре человека всего, да я с отцом Романом. Ломскому я сказал, что её в монастырь отправили, как и его недавно. Испугался...

— Как он, кстати? — стало мне интересно.

— Всё так же, — усмехнулся пристав. — Ведёт себя тихо, на вопросы отвечает, изворачиваться не пытается, аж подозрительно... Но мы с Фёдором Павловичем его за эти дни мало видели, список проверяли. Потом да, допросили доктора по некоторым вопросам, что по итогам проверки появились. Но не в том дело. Давайте, Фёдор Павлович, вы начинайте. Только сначала по рюмочке!

Как раз принесли можжевеловую водку, сыры, ветчину и паштеты. Дождавшись, пока половой уйдёт и плотно закроет за собой дверь кабинета, Борис Григорьевич предложил выпить за общие успехи. Ну это да, как же за успехи-то не выпить...

— Милёхин и правда обкрадывал подопечную племянницу, — начал рассказывать Елисеев. — Использовал её деньги для игры на бирже. Вроде как взаймы их брал, но без её ведома, без ведома поверенного, ну и сами деньги возвращал полностью, а вот от прибылей, с них полученных, большую часть присваивал. Бумаги он подчищал искусно, там всё как бы в порядке, но ежели сравнивать с биржевыми выписками, картинка совсем другая получается. И надо ж было такому случиться, что маклер, по поручению Милёхина те деньги обращавший, сорвал на совсем другом деле большой куш, на радостях напился, спьяну споткнулся и сломал себе ногу. Его свезли в Головинскую больницу, где он по пьяному делу и начал хвастать доброму доктору, какой он удачливый да богатый, и как щедро он доктора вознаградит... А дальше Ломский на него магией поднажал, тот и расказал всё без утайки. Доктор его и выписки сделать заставил.

— Да уж, что у трезвого на уме... — припомнил я народную мудрость, за что мы тут же и выпили.

— Про Фиренского проболталась хозяйка комнаты, что он снимал для встреч со своим любовником, — продолжал Елисеев. — Прихворала, обратилась в ту же Головинскую больницу, а там такой обаятельный и внимательный доктор Игнатий Федосеевич. Вот она ему и рассказала, что дескать, два содомита у неё комнату снимают, а она, бедная да несчастная, и рада бы их погнать поганой метлой, да в деньгах очень уж нуждается, а они, значит, платят, да не торгуются. Доктор Ломский её потом и дома навещал, как бы для лечения, а заодно и чтобы в ту комнату проникнуть да в бумагах порыться, не иначе...

Тоже неплохо. Одинокая немолодая женщина нашла себе внимательного и доброжелательного собеседника, готового с интересом выслушивать её болтовню, а собеседник нашёл себе, на чём нажиться... «Хороший психолог», — сказали бы о Ломском в бывшем моём мире.

Дальше эстафету с рассказом о списке Ломского перехватил Шаболдин. Он поведал, что про Есина с дочерью Ломский узнал, когда его вызвала служанка отравившейся купчихи. Служанку эту Шаболдин нашёл и допросил, да очную ставку с Ломским ей тоже устроил. По словам пристава, девушка тогда была в таком расстройстве, что не заметила ни того, что Ломский украл предсмертную записку хозяйки, ни того, что та записка вообще была.