Тайна для библиотекаря

VI

— А ведь не соврал Соломон, щучий сын! — Ростовцев не скрывал своего удовлетворения. — И правда, самый настоящий Голем! И даже из глины, правда, необожжённой…

И для убедительности поковырял ногтем бок статуи, занимавшей всю середину склепа. Статуя более всего походила на скифскую бабу, только усевшуюся на собственные пятки на японский манер. Голова её была запрокинута, и почти всё лицо занимал отверстый, словно у голодного птенца, рот. Даже в такой позе она возвышалась над нами — на глаз в сидячем глиняном истукане было не меньше семи футов роста.

Рядом имела место низенькая грубо сколоченная дубовая скамейка, а на стоящем рядом бочонке покрывались вековой пылью клочки маленькие клочки пергамента. Клочков было много; каждый украшало сочетание из четырёх символов, взятых словно из двух разных наборов — один чем-то напоминал скандинавские руны, другой походил на буквы еврейского алфавита. Я пошевелил бумажки острием ятагана — почему-то не хотелось прикасаться к ним голыми руками

«…нервы, что ли, сдают?..»

— Это Тетраграмматон, Четырёхбуквие. — поспешил пояснить Янкель. — Часть надписей сделана древними арамейскими письменами, другие — так называемым «квадратным письмом», его и сейчас используют при переписывании наших священных текстов. Но я ни разу не видел, чтобы их смешивали в одном начертании!

Действительно, на некоторых бумажках «руны» соседствовали с крючковатыми буквами «квадратного письма».

— Видимо тот, кто их писал, решил перепробовать все возможные сочетания. — сказал я. — В Торе ведь не сказано, каким шрифтом написано Непроизносимое Имя…

— Считается, что Тетраграмматон состоит из четырёх букв: одной «Йуд», одной «Вав» и двух «Хей». — покачал головой Янкель. — Но вряд ли Махараль из Праги отграничился только их сочетаниями, пусть даже и сделанными в разных манерах. Он таки да, знал побольше иных прочих…

— Марахаль — это Бен Бецалель? — уточнил я на всякий случай. Кто такой ребе Лёв я знал и без Янкеля.

— Да, верно. После того, как он спас во время большого пожара библиотеку императора Рудольфа Второго, тот назначил его хранителем своей библиотеки. Это книжное собрание по праву считалось самым обширным в Европе, и особое место там было уделено тайным знаниям. Когда Марахаль понял, какие тёмные и опасные тексты там хранятся, он перенёс их в отдельную тайную комнату, для защиты которой и создал своего Голема.

— Вкладывая куски пергамента с Тетраграмматоном в рот глиняному истукану?

— Именно. Наверное, библиотекарь московского царя что-то об этом слышал и попытался повторить опыт Марахаля. Но ничего у него не получилось. Мудрость избранного народа недоступна гоям.

— Недоступна, значит, Соломончик? — осведомился язвительно Ростовцев. — А вот сейчас и проверим. Говорите, надо забрасывать записки в пасть этому идолу? Кстати, тут и приступка имеется. Попробуем…

Он сгрёб первые попавшиеся клочки пергамента, вспрыгнул на скамью и совсем, было, нацелился бросить один из них в разверстый рот, когда я довольно бесцеремонно дёрнул поручика за рукав. И — не успел поймать, когда он полетел на пол. Ростовцева в самый последний момент подхватил д'Эрваль, не дав приложиться затылком о каменную скамью.

— Ты что, Витальич? Так ведь и шею сломать недолго…

— Не сломал же! — огрызнулся я. И вообще, что за манера — хватать всё, что попало руками? Тем более в таком месте… и такие вещи…

— А что в них особенного? — Ростовцев честно округлил глаза. — Записки и записки. Или ты, и правда, думаешь, что эта штука оживёт?

— Ничего я не думаю. А трогать всё же не стоит, мало ли… И вообще — за чем мы сюда пришли?

— За книгами, за чем же ещё?

— Вот и пошли смотреть книги.

Дверь, ведущая во второй склеп, не была заперта, и здесь действительно оказалось полно больших, чёрных от времени сундуков, откованных железными или медными полосами. Видно было, что сундуки составили сюда, и больше не трогали, что ясно подтверждали и большие нашлёпки-печати из свинца, висящие на проволочках на каждом из сундуков. Я рассмотрел одну поближе — двуглавый византийский орёл и неразборчивая вязь церковнославянскими буквами.

За спиной раздался треск. Я обернулся — Ростовцев ловко поддел ломом крышку ближайшего сундука. Проржавевшие железные петли протестующе заскрипели но всё же подались, и крышка — весу в ней, судя по усилиям поручика, было не меньше полупуда — нехотя откинулась вверх, открывая нутро.

Признаться, я ожидал, что из сундука поднимется столб особой, едкой, душной книжной пыли, и даже задержал дыхание, чтобы не отплёвываться и не откашливаться потом. Но нет — уложенные плотно, один к одному свитки, были укрыты сверху истлевшей от времени материей; пыли же не было вовсе — крышка сундука была плотно пригнана и обита кожей, потому ничего лишнего не проникло снаружи в это вместилище мудрости.

Ростовцев откинул в сторону ветхую ткань — она расползалась у него в пальцах — и взял один из свитков. Он хранился в кожаной, прошнурованной по длине тубе, и с торца выглядывали только его края скрученные плотной улиткой. Закостеневшие кожаные завязки не поддались ногтям поручика; тогда он, пыхтя от напряжения, вытолкнул содержимое наружу рукояткой ятагана и развернул бурый пергамент весь в пятнах и потёках, какие образуются от очень длительного хранения.

— Латынь. — прокомментировал он. — Картинки — святые, рыцари с мечами драконы… похоже, что-то духовное.

Сзади неслышно подошёл д'Эрваль.

— Позвольте, мсье…

Он развернул свиток.

— Это рукописная копия «Песни о Роланде». — вынес он вердикт. — Насчёт даты не скажу, но не позже двенадцатого века. Манера исполнения миниатюр ясно указывает на один из монастырей в долине По.

Он аккуратно свернул пергамент. Ростовцев уже протягивал ему следующий, такой же древний, если судить по виду, но намотанный на точёную деревянный стержень с гладкими округлыми рукоятями на концах.

— «Деяния данов» Саксона Грамматика. — определил гасконец. — тут даже указана дата, когда сделана копия — тысяча триста десятый год от рождества Христова, аббатство аббатстве Сакра ди Сан-Микеле, это в Пьемонте[1]. Похоже, в этом сундуке хранятся рукописные свитки европейских авторов.

Он прошёлся вдоль сундуков, трогая орлёные печати, свисающие с петель.

— Я ведь говорил уже, что отец запрашивал учёных мужей из Московского Университета о библиотеке царя? Ему тогда ответили, что не знают, где её искать, но в приложенном к письму списке были перечислены книги, считающиеся безвозвратно утерянными — но которые, возможно, входят в собрание. Это все сорок томов истории Полибия, «Оратории и поэмы» Кальва, соперника Цицерона в ораторском искусстве, о чьих произведениях нет никаких сведений. Это все сто сорок свитков «истории» Тита Ливия — при том, что сейчас известно только тридцать пять, полные, без купюр и сокращений, тексты «Энеиды» Вергилия и комедий «Аристофана и многое другое. Всего в библиотеке было не меньще восьмисот томов и, как было указано в том письме, для их перевозки понадобилось, ни много ни мало, семьдесят возов.

Ну, это, надо думать, вместе с сундуками… — отозвался я. Но да, объём приличный. И как это всё отсюда вытаскивать?

Так и подмывало спросить, сколько всё это может стоить. Но — сдержался; время аукционов Кристи и Сотбис ещё не наступило — хотя и тот и другой уже полсотни лет, как основаны и даже успели приобрести некоторую известность в мире любителей антиквариата.

Меня так и тянуло спросить, сколько всё это может стоить. Но — сдержался; время аукционов Кристи и Сотбис ещё не наступило — хотя и тот и другой уже полсотни лет, как основаны и даже успели приобрести некоторую известность в мире любителей антиквариата.

И тут до меня, наконец, дошло. Да ведь мы сделали это! Нашли самое, наверное, известное после Александрийской библиотеки книгохранилище, которое в известной мне реальности Бог знает сколько веков разыскивали легионы исследователей, археологов и всяких там чёрных копателей. И — не нашли, поскольку привезённый из Америки проходческий щит безжалостно размолотил и эти сундуки и их содержимое в труху, не представляющую интереса даже для самых дотошных реставраторов.

«… а гасконец-то недурно разбирается в старинных манускриптах. Вот что значит фамильное хобби…»

Я пошарил в сухарной сумке, нащупывая предусмотрительно запасённую фляжку с коньяком — остатки того, что притащил из Кремля д'Эрваль. Нашёл, извлёк на свет божий, выдернул зубами пробку.

— Право же, господа, за эту находку стоит выпить!

— Что верно, то верно. — отозвался Ростовцев, принимая заветный сосуд. — И скажи Прокопычу, чтобы завёл девчонку и прочих страдальцев в комнату с идолом. Сюда им соваться незачем, а там посидят на скамейках.

— Может, умника этого, который математик, тоже позвать?

— Перебьётся. И пусть Прокопыч им воды даст, что ли. И хлеба. Похоже, нам тут долго торчать.

— Боюсь, что дольше, чем вы полагаете, мсье Никита.

Я обернулся. Гасконец вернул свитки в сундук и рассматривал что-то в дальнем углу.

— Здесь ещё одна дверь. — сказал он. — В нише, вот за этим шкафом. Только очень низкая, трудно будет протискиваться…

Я подошёл. Глубокая узкая ниша, в которой помешалась дверь, больше, чем наполовину загораживал высокий стоячий сундук. Всю нишу роме густо затянуло паутиной, покрытой в свою очередь висячими фестонами пыли. Неудивительно, что мы сразу её не заметили.

д'Эрваль ножнами обмахнул и пыль и заросли паутины. Нашим взорам открылась маленькая железная дверь. Вся она — и металлические листы, и пересекающие их толстенные грубо кованые полосы, и массивные петли и четырёхгранные шляпки заклёпок, каждая размером с блюдце — была покрыта слоем рыжей ржавчины. Притолока, идущая поверху ниши, представляла из себя могучий дубовый брус, весь изъеденный то ли древоточцами, то ли безжалостным временем. А может, и тем и другим. Точно такие же брусья образовывали могучий дверной косяк.

— Н-да, такую ломом, пожалуй, не возьмёшь… — сказал подошедший сзади Ростовцев. Взорвать бы — да нечем. Тут пороха не меньше полупуда уйдёт, да и то, неизвестно возьмёт-ли…

Дверь, может и не возьмёт. — отозвался я, оценивая на глаз мощь и размеры дверных петель и чудовищного висячего замка. — А вот потолок точно обрушится, причём нам на головы. Так что лучше уж ломом.

— Здесь печати, три штуки. — сообщил гасконец. — Одна свинцовая и две восковые, чёрного и красного воска, все закаменели.

Он кое-как втиснулся в нишу и теперь, скрючившись в три погибели, изучал находку вблизи.

— Снова орлы?

— Пентаграммы. И буквы еврейского алфавита, только другие. Не те, что на клочках пергамента.

Ростовцев присвистнул.

— Витальич, ты что-нибудь понимаешь? На кой ляд московскому государю запечатывать свою библиотеку каббалистическими значками? Я ещё понимаю — там, в коридоре, но на печатях-то?..

Я подумал и кивнул.

— Пожалуй, понимаю. Видишь ли, в основу книжного собрания Иоанна Васильевича легли книги, привезённые из Рима Софьей Палеолог. Про неё на Руси ходили упорные слущи, что византийская принцесса — ведьма, и в Москву из Италии она привезла с собой кое-что посерьёзнее травников да духовных книг на латыни и греческом. Поговаривали даже, что она, устроив тайник для своей библиотеки, наложила на него проклятие фараонов, которое узнала из пергаментов, там же и хранящихся. А Иван Васильевич, унаследовав бабкину библиотеку, чернокнижные тома жечь не стал, но запер их в особой тайной комнате, о которой никто, кроме самого царя, не знал. И, по примру Софьи, наложил на ту комнату заклятье, поражающее всякого, кто покусится на тайник "сохлой болезнью" и замкнул её на "замок неухватный". Вот, на этот самый, как я понимаю.