Беззащитные гиганты

Глава двадцать третья

На другой день еще до рассвета Томпсон скомандовал: «Подъем! Вука! Подъем!» И мы соскочили с походных кроватей, нимало не сожалея о том, что это наш последний ранний подъем. По высокой траве мы прошли с фонарями к загону, чтобы перегнать в клетки последних носорогов для переброски в Гона-ре-Жоу. Было холодно, было темно, и фонари озаряли ярким желтым светом высокую траву и надежный загон, и носороги, заслышав нас, принялись сопеть и пыхтеть и бросаться на жерди, но, когда мы взобрались на верх ограды и яркий желтый свет пал на могучих, грозных серых зверей, стоявших на пыльной земле, они притихли, озадаченные сиянием шипящих фонарей. Брайтспарк Тафурандика, путаясь в траве, принес мне к загону кружку кофе, и лицо его говорило, что он сыт по горло этими подъемами ни свет ни заря во имя ловли носорогов. Я сказал ему, чтобы начал свертывать лагерь, чтобы снимал палатки и укладывал вещи в мою машину, а когда взойдет солнце, чтобы приготовил яичницу, оладьи и разогрел банку сосисок. Повар Томпсона тоже принес ему кружку кофе, и в свете утренней луны было видно, как всюду снимают палатки. Лица у всех были очень сонные. Мкондо и второй водитель подогнали к загону ревущие дизелями и освещающие фарами буш тяжелые грузовики с клетками.

Вдоль северной стороны квадратного загона была вырыта длинная отлогая яма; грузовики с клетками спустились в нее задним ходом так, что кузов оказался вровень с земляным полом отсеков. Клетки сколотили из самых прочных брусьев, укрепили стальными скобами и оснастили запорами; каждая клетка обошлась в триста фунтов стерлингов. Длина — три с половиной метра, высота — два с половиной, ширина — метр двадцать, так что, войдя внутрь, зверь уже не мог развернуться. Стенка, у которой будет голова носорога, скошена вперед так, чтобы рог скользил вверх, не находя опоры, если зверь, пытаясь вырваться, начнет бодать ее. У первых клеток стенки с обоих концов сделали вертикальными, и уже через несколько километров пути голова носорога высовывалась наружу в пробитую брешь.

Загон открывался в два коротких прохода, длина и ширина которых соответствовали размерам взрослого носорога, и, как только грузовики стали на место, рабочие, подбадривая друг друга криками, столкнули тяжеленные клетки с грузовиков и подтащили к проходам. Уже рассвело, когда клетки встали как надо и Томпсон начал отрабатывать маневр с дверью.

Широкую дверь клетки открыли в проход и привязали к ней длинную толстую веревку, за которую взялись два десятка рабочих.

— Готовы? — крикнул Томпсон.

Двадцать рабочих выстроились гуськом за клеткой, словно собираясь состязаться в перетягивании каната.

— Донса! — скомандовал Томпсон, рабочие потянули, и широкая дверь захлопнулась с громким стуком.

— Нет, нет, нет! — крикнул Томпсон. — Вы тянете, словно старые бабки! Вроде бы не первый раз переводим чипимбири в клетки, а вы тянете, будто старухи! Пока вы будете вот так закрывать дверь клетки, чипимбири успеет ее снова распахнуть, а если он испугается, вы его туда уже не заманите!

Он сердито уставился на них.

— Бабки старые!

Они ухмылялись, белые зубы сверкали в желтом свете фонарей и утренней зари. Небось радовались, что скоро избавятся от нас. Только обещанное пиво вдохновляло их тянуть канат.

Томпсон с досадой распахнул дверь.

— Повторим… Донса!

Рабочие налегли изо всех сил, торопливо переступая назад, и дверь с грохотом захлопнулась, и они натянули веревку, не давая двери открыться. Томпсон воткнул болт в ушки и повернулся к рабочим.

— Вот так! Почему сразу правильно не сделали, ждали, когда я накричу на вас? Дружней надо, ясно?

После репетиции мы сделали перерыв на завтрак. Солнце только-только выглянуло из-за горизонта. Я пошел обратно на свою площадку; она выглядела голой, тоскливой и неприглядной: палатки сняты, вещи разбросаны… Брайтспарк Тафурандика попытался навести какой-то порядок, поставив у костра складной стул и стол с моим завтраком. Я сел и принялся за еду, поглядывая кругом. Приятно было погреть у костра озябшие ноги, приятно сидеть на солнышке за столом, и теперь, когда настало время уезжать, мне взгрустнулось. Нам неплохо жилось на Руйе, мы поймали много чипимбири и каждый раз радовались своему успеху, и я с удовольствием возвращался ночью в лагерь, где меня ждал старый Брайтспарк Тафурандика.

— Ты рад, что мы уезжаем, Старая Непьющая Лошадь?

— Э, — ответил Брайтспарк Тафурандика, — мне очень грустно. Хотя мы поймали много чипимбири.

— Кто поймал?

— Мы поймали, — прошамкал Брайтспарк Тафурандика щербатым ртом. — Армейский кашевар — тоже солдат.

— Желудок в армии главный мотор? — спросил я Брайтспарка Тафурандику, самого нерадивого из экспедиционных поваров.

— Нкоси, — сказал Брайтспарк Тафурандика, — а сколько чипимбири поймали вы лично?

— Ладно, мы с тобой квиты. Скажи-ка, кто дал тебе имя Брайтспарк — Смышленый?

— Моя мать дала.

— Великое дело — материнская любовь, — заключил я.

После завтрака я вернулся к загону; солнце уже взошло.

Я оказался первым, и носороги, фыркая, сопя и вздымая пыль, пошли в атаку на ограду в надежде достать меня рогом. Особенно бесновалась самка, которую мы назвали Барбарой. Я велел ей угомониться, в ответ она попятилась и снова долбанула жерди. Барбара никого не признавала. Я влез на ограду, чтобы обозреть носорогов сверху. Когда человек оказывался заведомо вне пределов досягаемости, носороги переставали пыжиться и принимались жевать ветки или находили себе еще какое-нибудь занятие, например — особенно Барбара — пытались достать рогом друг друга через щели между жердями. Иногда казалось даже, что им отчасти приятно общество человека; зная, что все равно до вас не добраться, они все-таки вроде бы огорчались, когда вы слезали с ограды и уходили.

По верхней поперечине я добрался до середины загона, откуда мог заглянуть во все четыре отсека; и каждый из зверей — особенно Барбара — воспользовался этим предлогом, чтобы с фырканьем броситься в мою сторону. Сорвутся с места и топают через стойло, чтобы, резко затормозив огромными копытами в облаке пыли, попытаться зацепить рогом мои ступни, хотя знают, что все равно меня не достать. Одного за другим я рассматривал стоящих внизу могучих серых зверей высотой в рост человека, с громадной головой, увенчанной грозным рогом, с поросячьими ушами. Они томились скукой и, раз уж меня нельзя изничтожить, готовы были терпеть мое присутствие — все-таки развлечение. Они вяло уставились на меня, надеясь, что я свалюсь с ограды или придумаю еще что-нибудь интересное в этом роде. Самец, прозванный нами Освалдом, принялся задумчиво жевать здоровенный, длиной и толщиной с ногу человека, куст молочая с длинными шипами. Приподняв голову и следя за мной, он мерно шевелил цепкими губами, и молочай торчал из его пасти этакой огромной сигаретой, и белый сок струйками стекал по подбородку. Носороги обожают молочай, готовы все отдать за изрядный кусок колючего лакомства; африканцы говорят, будто носорог от молочая пьянеет. Но Освалд жевал просто так, чтобы чем-то заняться. В соседнем отсеке стояла большая носорожиха — та самая, что убегала от нас вместе с белым носорогом, и томящийся скукой детеныш бродил вокруг нее, скуля и всячески докучая матери. Скользнув по мне безучастным взглядом, он продолжал, скуля, трусить по отсеку. Ему было около полутора лет, и рог его представлял собой черный тупой пенек в окружении шершавой, бугристой кожи. На ушах, где вырезали метки, запеклась кровь, смешанная с пылью; ранки еще не совсем заросли. Он метался по стойлу, ища себе занятие, решил хотя бы пососать мамашу, подошел к ее широким чреслам, опустился на колени и вяло ткнулся в соски головой, задрав кверху зад. Носорожиха продолжала стоять не двигаясь.

Барбара мрачно созерцала меня, надеясь, без особого оптимизма, на какой-нибудь случай. Каждый раз, как я поворачивал голову в ее сторону, она шла в атаку. Наклонив голову и роя копытами землю, с фырканьем вонзала рог в жерди, над которыми я стоял, так что вся ограда шаталась. Попятится, поглядит на меня с отвращением, посмотрит по сторонам — ничего, и уныло прижимает уши к голове; потом опять накачивается злостью для новой атаки на жерди. Пободав ограду и видя, что я не поддаюсь на провокации, она принялась фыркать на Освалда в соседнем стойле и дубасить рогом разделяющие их жерди. Освалд, знай себе, продолжал уписывать молочай. Барбара попятилась с грозным видом, поразмыслила, затем обратила свою ярость на жерди, отделяющие ее от носорожихи с детенышем. Те никак не реагировали. Наклонясь над пустым стойлом, я взял одну из зеленых веток, которые положили туда накануне в расчете на поимку белого носорога, и протянул Барбаре. Объятая свирепой радостью, она пошла в атаку на ветку и пырнула ее рогом. Я убрал ветку, и Барбара попятилась со злобой во взоре, ожидая, что я повторю маневр. Я бросил ветку на землю в ее отсек, и Барбара, опустив голову, сверкая налитыми кровью глазами, бросилась в атаку и изничтожила зеленые побеги. К этому времени Освалду надоел молочай, он выплюнул остатки и несколько раз боднул жерди, за которыми продолжалась расправа с веткой. Барбара возликовала, отвернулась от растерзанной ветки и с грохотом ринулась на Освалда. Некоторое время два тысячекилограммовых зверя отводили душу, молотя разделяющие их жерди. В облаках пыли они фыркали, топали, бодали жерди, яростно сверкая глазами. Внезапно раздался глухой щелчок, и рог Барбары обломился у самого основания, осталась только круглая красная кровоточащая рана, а сам рог лежал в пыли у топочущих копыт. Но Барбара, как ни в чем не бывало, пырнула шершавые толстые жерди окровавленной мордой, добираясь до Освалда, попятилась, наклонила голову и снова пошла в атаку, и Освалд с грохотом дубасил жерди со своей стороны. Снова и снова Барбара бросалась в атаку, размазывая мордой кровь по перегородке. Оба зверя упивались таким времяпрепровождением, но я достал из пустого стойла еще одну ветку и с криком сделал выпад в сторону Барбары, чтобы она перестала колотить жерди раненой мордой. Я кричал и хлопал веткой по ограде, и Барбара повернулась в мою сторону и пошла в атаку на ветку, обратив на нее всю свою ярость. Освалд продолжал бодать стенку, и я дразнил Барбару веткой, чтобы отвлечь ее от Освалда, до которого она так упорно добиралась, и Барбара терзала ветку, окропляя листья своей кровью. Наконец Освалду надоела вся эта история, он отвернулся и понуро принялся жевать молочай. Барбара еще некоторое время терзала ветку, но пыл ее заметно убывал, а затем она и вовсе потеряла интерес к этому занятию. Рог лишен нервной ткани, но рана все-таки была чувствительной.

Барбара с надеждой поглядела в сторону Освалда, еще раз атаковала перегородку, пырнула мордой жерди, я снова хлопнул веткой по ограде, Барбара развернулась и сделала короткий выпад, потом окончательно остыла. Вытянув большую цепкую губу, словно палец, забрала листья в рот, перекусила ветку и принялась уныло жевать, озаренная восходящим солнцем.

Подошел Томпсон, и она снова стала кидаться на жерди, добираясь до него. Когда у ограды собрались рабочие, Барбара вложила душу в грозные атаки, вознамерившись всех их казнить. Освалд с видом полного отвращения ко всему на свете жевал молочай.