Перекресток дорог.Книга 1

— А как вам удалось изучить Ильхмана столь подробно? — поинтересовалась Мария. То ли у нее сомнение появилось, то ли зародилось подозрение. И Николай Гордиенко почувствовал, что она ни в чем не поверит ему, если он скроет хотя бы часть известной ему правды. Поэтому он рассказал обо всем, как было.

— В Луганске живет наш родственник, Сергей Петрович Сараев. Он и сейчас работает литейщиком на заводе Гартмана. Однажды, когда я гостил у Сергея Петровича, зашли к нему два человека. Один был в рабочей одежде. Он, знакомясь со мною, назвал себя Никифором Павленко. Второй же отрекомендовался Михаилом Чижиком.

Никифор поставил на стол бутылку сивухи, бросил несколько тараней. Распивая водку, разговорились. Никифор поругивал царя и порядки, жаловался на трудность рабочей жизни. Но Сергей Петрович, улучив момент, показал мне знак замочка на губах. Эдак на мгновение пальцами зажал себе рот и повел глазами на гостей.

Поговорив и выпив, гости ушли. А Сергей Петрович мне и сказал потом, что Никифору Павленко он все более не доверяет. "Хотя и рабочий человек, этот Никифор, но сумлительный, как я замечаю еще с декабря 1905 года, — говорил Сергей Петрович. — Был он вместе с другими на митингах, даже принимал участие в разоружение полицейских и городовых, а почему-то не арестован и даже ни разу не задержан полицией. Бывшие же рядом с ним на митинге многие рабочие арестованы, осуждены, сидят в тюрьмах. И еще мне очень сумнительно, что всегда Павленко появляется в гостях у наших товарищей с бутылкой сивухи и вдвоем с этим типом, который назвался Михаилом Чижиком. Но это брехня его. Мы уже докопались до его точной фамилии и до происхождения. Ильхман его фамилия, а родился где-то возле Саратова в семье немецкого колониста. Ведь я почему тебе подал знак, чтобы молчал? А потому, что эти "гости" сами царя ругают, на рабочую нашу нужду жалуются, а потом и доносы настрочут в жандармерию против нас. Думаю, что они или провокаторы или шпики…"

Потом, когда я встретился с Никитой Васильевичем Головановым и рассказал ему об этом случае, он подтвердил, что о Никифоре Павленко достоверных документов нет, будто он провокатор, но подозрения имеются, хотя и иные говорят, что он просто свихнулся на пьянстве и готов хоть с чертом выпивать, лишь бы за чужой счет. Лучше, конечно, в его общество не попадаться. А вот насчет Михаила Чижика совершенно правильно сказал вам Сергей Петрович Сараев: это платный агент охранки. Наши рабочие уже несколько раз пробовали придавить его, но он ускользает.

Через несколько дней, собравшись ехать домой, я видел этого треклятого Ильхмана возле вокзала. Он там все крутился около заезжих студентов, прислушивался к их разговору. А потом помахал кому-то платочком, и сразу из-за лавчонки пакгауза набежали человек семь морданов. Студентов потащили, наверное, в полицию… Впрочем, зачем вам, Мария, внешность этого гаденыша? Мы вас не пустим в Луганск. А если надо о чем-либо договориться с Головановым, я возьму на себя.

— Спасибо, Николай, за доброту, — недовольным тоном возразила Мария. — Я не люблю свою работу взваливать на других. А карточка — физиономия этого Ильхмана мне нужна. Я умею без промаха стрелять…

— Вот это молодец! — воскликнул Оболенцев. — А теперь давайте о наших делах, без отвлечения.

— Не я виновата, что немного отвлеклись, — возразила Мария, посмотрев на нахмурившегося Гордиенко и на благосклонно подморгнувшего ей Оболенцева. — Дайте мне точный ответ, сколько наших товарищей и где можете укрыть? Учтите, что нам ожидать более суток опасно: жандармы могут пронюхать и напасть на след. Ведь в книжном магазине сестер Баклановых в Старом Осколе, где мы обсуждали план эвакуации своих боевиков, разыскиваемых полицией, а также прибывших к нам батумских товарищей, на нас напала группа жандармов во главе с уездным исправником Плешковым. В перестрелке ранен Дегтерев, приехавший к нам из Севастополя еще до взрыва стены тюремного двора, убиты два жандарма

Нам удалось избежать ареста и покинуть город лишь с помощью железнодорожников. Вместе с боевиками и батумскими товарищами мы выехали в замкнутом товарном вагоне, зафрахтованном купцом Земляновым. Я вам о нем уже рассказывала. Он активно помогает нашему комитету РСДРП. В его подвале спрятана наша типография, а ряд боевиков — Бессонов, Безбородов, Лазебный — скрываются у него под видом батраков.

Приехавшие со мною товарищи частью временно укрыты у моих знакомых, рабочих юзовского мелкосортного завода. Часть их нашла приют у шахтеров Кардашовки, часть просто прячется в шурфах выработанных шахт. Как, по-вашему, долго они могут ждать?

— Да-а-а, — собеседники, простонав, закурили, вопросительно посматривая друг на друга. Мария сердито отмахнула от себя ладонью синий махорочный дым, сухо кашлянула. И тогда Гордиенко с Оболенцевым одновременно зажали папиросы пальцами у самого огонька, будто душили змею. Бумага лопнула, красные головки огоньков, чертя за собой дымный следок, упали на пол и погибли под широкими подошвами шахтерских штиблетов.

— Положение хрусткое, вроде как трещат в штольнях крепи, — вздохнул Оболенцев. — Но и сами решить сейчас не можем. Нужно с ребятами посоветоваться, возможности наши еще раз проверить, чтобы без обмана… Поэтому сейчас наше совещание прервем. Ответ наш дадим в полном смысле часов в одиннадцать ночи, при новой встрече. Но только сюда приходить больше нельзя. Заметил я через окно одного типа, на противоположной стороне улицы прогуливался. Это неспроста…

— Я согласна встретиться в любом месте, — сказала Мария.

— Встреча состоится у моста через балку, что на половине пути от "Смолянки" к Юзовке. Там в прошлом году рабочие утопили в аммиачной воде ручья двух жандармов. Теперь этого места полиция опасается, как черт ладана. Ну а встретитесь вы вдвоем, — Оболенцев повел глазами на Гордиенко и на Марию. — Молодые, вам, в случае чего, легче отговориться: вышли, мол, на свидание, вот и весь сказ…

— Хорошо, пусть будет так, — быстро встав и выйдя из-за стола, сказала Мария. Она поднесла часы поближе к Гордиенко, показала пальцем на циферблат: — Я буду у моста ровно вот в этот час. А теперь, если можно, проводите меня. Уж если версию о любовной встрече мы думаем применить потом, то сейчас даже очень будет кстати, что пойдем рядом на виду у подозрительного типа…

На улице свистел ветер, крутя черные тучи песка и угольной пыли.

— Мария, Ласточка, — тихо, заботливо ворковал Николай Гордиенко, — Вам бы надо укрыться…

Мария молча обвязала голову своей синей косынкой. И тогда Гордиенко совсем застонал:

— Разве же можно за таким лоскутом спрятаться от шахтерской пыли? Надо вот так, — он смахнул с себя плащ и набросил на плечи спутнице.

— Косынкой не спастись, плащом тоже не спастись, — не поблагодарив, двусмысленно сказала Мария, быстро взглянув острыми глазами на Николая. Тут же, замкнув горстью борта плаща у своего подбородка, чтобы не снесло плащ ветром, она ускорила шаг. А чтобы Гордиенко не подумал лишнее, сказала ему, наклонившись поближе: — Понюхает Ильхман плащ, да и скажет: "Ага, запах резины и перегорелого угля… Не учительница это, а крамольница с рабочим духом…"

— А разве плохо, если в человеке "рабочий дух"?

— Не плохо, но опасно для конспиратора, — возразила Мария, возвращая плащ. — Для конспиратора должно быть все продумано, чтобы не противоречило разыгрываемой роли…

— Значит, мне нужно не забыть об одеколоне, готовясь к ночному свиданию? — иронически спросил Гордиенко.

— В данном случае одеколон опасен, — ловко парировала Мария. — Потянет ветерком в сторону дороги, жандарм сразу и поймет, что у моста кто-то скрывается. Но кое о чем подумайте. И я подумаю. Мне очень даже интересно убедиться, сколь вы догадливы…

…………………………………………………………………………………

На свидание Николай Гордиенко пришел почти на целый час раньше срока, чтобы убедиться, нет ли засады и не угрожает ли какая опасность? "Ведь Мария предупредила, чтобы кое о чем подумать, — вспомнил он, легши у груды булыжников и наблюдая отсюда за мостом. — Вот я ей и скажу о своей догадливости придти пораньше".

Из черноты подмостного пролета бил в разгоряченное лицо Николая упругий ветер с острым запахом аммиака, принесенного в ручей по сточным канавам азотно-химического завода компании Хаммер.

Когда вспыхивала фиолетовая полымная молния, становились отчетливы видными, мерцающие чернотой, мокрые сваи, пустота. "Нет, там, как будто никого нет, — успокаивал себя Гордиенко. — А что мне шепот почудился, так это ветер шелестит травой…"

Молния все чаще вспыхивала, охватывая широким сухим огнем полнеба и заливая его мгновенным розовым накалом землю донецкую.

"С Азова наплывают тучи, — мысленно определил Гордиенко, ощущая в груди все более нарастающую тревогу и не совсем понимая ее причину. — Ну и что ж, пусть идут тучи. Разве мне в первый раз быть под тучами. И даже если хлынет дождь, не убегу… Но это ли меня беспокоит? Кажется, нет. Здесь примешивается что-то мое, глубоко личное. Да-да, наверное, я люблю ее, Ласточку. Плохо это или хорошо? Некоторые считают, что влюбленность для подпольщиков — преступление, распадение характера. Даже зубоскалят. Признаться, раньше и я верил таким зубоскалам. Но теперь… Мне двадцать пятый год, пора подумать о себе. В сущности, мне еще не удалось свершить в жизни что-либо, заслуживающее внимания. Но ведь я хочу свершить. Кто его знает, может быть, для этого свершения как раз и нужна любовь. Бабушка часто рассказывала мне старинные сказки. В них самые большие и смелые подвиги совершались людьми именно во имя любви к человеку, к народу. Значит, любовь — не преступление, не измена рабочему классу. А что если я сегодня наберусь смелости признаться во всем Ласточке?"

Размышления Николая были прерваны почудившимся шепотом, переросший в шорох. Он начал внимательно вслушиваться и всматриваться в пространство. Но там ничего не было видно.

"Нет, Мария не придет досрочно. Она владеет своими чувствами, как сказано в недавно прочтенной мною книге об Индии. Один философ изрекал так: "Человек должен быть властелином своих чувств, предоставив полную свободу разуму". Пожалуй, это правильно. Но вот Мария сможет именно так поступить, а я? Не знаю. Может, и в самом деле, какая у нас может быть любовь и семья? Мы с ней — профессиональные революционеры и подчинены безоговорочно, как року и судьбе, диктату дисциплины. Да, подчинены, как ни говори и как не пытайся приукрасить наше романтическое положение. В любое время нас могут разлучить или тюрьмой или ответственным заданием, послав в разные концы страны и даже света. И будешь молчать, подчиняя свое личное счастье тому общему и огромному, которое еще только должно быть завоевано в будущем. Не лучше ли подождать это будущее, чем разорвать в клочья настоящее? Но вот вопрос, перестанут ли в этом будущем люди мешать друг другу в устройстве семейной жизни, в творчестве, в любви и мечте? Нет, я, наверное, не смогу ни признаться Марии, ни говорить с ней об этом. Тяжело говорить о нашем личном счастье, когда товарищи отсиживаются полуголодными в шурфах выработанных шахт…"