Перекресток дорог.Книга 1

— И в вас и во мне, в людях нашего круга и убеждения живет непокорная душа. Так зачем же мы вдруг сами наложим на себя цепи смирения? По-моему, лучше погибнуть в борьбе, чем сдаться на милость победителя, а?

— Да, Вадим, я тоже так думаю. Вот тебе моя рука!

"Она сказала "тебе", — взволновался Вадим. — А мне давно хотелось этого сближающего "ты". Неужели это начало моего личного счастья?"

Вадим долго держал маленькую теплую ладонь Марии в своей горсти, раздумывая о чем-то и покачивая в сомнении головой. Наконец, он заговорил:

— Помните нашу московскую встречу, Мария? Вы рассказывали о себе и о своем отце, очень богатом купце из слободы Ездоцкой города Старого Оскола. Странно, ваш отец миллионер, а вы — революционерка. Мой отец — потомственный дворянин и генерал, а я — крамольник. Но мне радостно, что вы тайком превратили дом своего отца в приют подпольщиков, а мой отец сознательно разрешил мне использовать его Теребужский дом под нахлобученной шапкой соломенной крыши для тайных сборищ членов "Крестьянского союза". В этом домике, более похожем на крестьянскую избу, было принято решение создать, по примеру Квирил-Белогорской республики в Западной Грузии, "Свободную Щигровскую республику", чтобы она разрослась до масштаба республики Всероссийской. Об этом мечтали все мы — первый президент республики Иван Емельянович Пьяных, и я — политический комиссар республики, наши боевые соратники и друзья. Запомните, Мария, наш сегодняшний разговор. Может быть, придется рассказать людям о нашей встрече и мечте. А то ведь, кто знает, что может случиться с нами, прежде всего со мною: завтра я еду на свою "бахчу".

…………………………………………………………………………………

Утром следующего дня Вадим Болычевцев уехал на север. В полдень и Мария вошла в вагон севастопольского поезда. Усевшись в пустом купе, она вспомнила, что Вадим положил в карманчик ее жакета записочку и просил не читать сразу, а лишь вскрыть в пути.

Мария долго не решалась вскрыть записку. Она мяла ее пальцами, даже закусила зубами, чтобы порвать без прочтения, но не смогла.

"Сердцем чувствую, что написано не о революции и не об опасности, — мысленно сама с собой говорила Мария. — Наверное, Вадим написал о том же, о чем говорил мне Николай Гордиенко на свиданьи? Я понимаю, для них пришла пора говорить и писать об этом, для меня — выслушивать и читать с трепетом душевным. Но пришла ли пора ответить кому-либо взаимностью?"

Наконец, вся горя в огне волнения и радостного предчувствия, она подсела к оконцу. Солнце уже близилось к закату, по земле бежали тени, золотились и розовели в небе облака. В груди от всего этого таяло и болело. А тут еще из соседнего отделения вагона доносились нежные звуки скрипки, молодой мужской тенор пел: "Передо мной яви-и-илась ты-и-и, как мимолетное видение, как ге-е-ений чистой красоты".

Розовый отсвет заката залил помятую записку и школьным почерком наведенные строки экспромтного стихотворения. Мария прочла написанные Вадимом слова про себя, потом повторила шепотом. Они казались живыми, бодрыми и в тоже время какими-то чудными:

"Пришла пора и нам признаться: не камень — сердце жаркое в груди. Не век одному скитаться, и я любовь твою зову: Ласточка, приди!"

Сунув записку за лифчик, Мария пошла в умывальник. Поплескав воды в свое разгоряченное лицо, она потом прильнула лбом к холодному дребезжащему стеклу окна и так стояла, потеряв счет минутам, глядя в туман набегавших на землю сумерек.

Кто-то загремел ручкой двери. Тогда Мария спохватилась. Перебросив полотенце через плечо, она шагнула в коридор.

Пахнущая духами высокая дама посторонилась, пропуская Марию, а потом быстро скакнула в туалетную комнату и защелкнула за собою дверь.

Двое мужчин в изящных костюмах (они, видимо, только что приставали к надушенной даме или сопровождали ее), обратили свое внимание вслед Марии.

— Не дурна, — сказал один из них.

— Очаровательна, — возразил другой. — Такая скорее нас узнала бы, где студент? Наш департамент допускает ошибку, не оценивая возможности красавиц…

— Ну, это ты врешь! — возразил собеседник. — Красавицы и у нас, — он прильнул к уху партнера, зашептал что-то, не расслышать Марии. Но, уже заходя в свое купе, она ухитрилась скошенными глазами глянуть в сторону мужчин. По спине ее подрало морозом: в одном из них она узнала сыщика Дадалова.

"Неужели он за мною охотится? — всю ночь думала, не смея заснуть, Мария. Она щупала пальцами револьвер в сумочке: — Живая не дамся!"

Сама того не ожидая, Мария все же уснула. И снилось ей разное. То общество подружек в гимназии, цветение сада и весенний гром, дождь при солнце, когда крупные продолговатые капли летят на землю сверкающими кусками хрусталя.

Потом приснилась ей Москва, где пришлось быть в дни декабрьского вооруженного восстания и познакомиться с удивительной Зинаидой Васильевной Коноплянниковой. Ей было на три года больше лет, чем Марии. И она тогда сказала: "Мы состоим в разных партиях, но принадлежим одному народу, во имя свободы которого должны бороться и бесстрашно умирать". И вот она явилась к Марии во сне. Круглолицая, большеглазая, с высоко взбитой прической подстриженных волос. Воротничок глухого платья закрывал шею, упирался в женственно округлый подбородок.

"Я пришла за тобой, Мария, — сказала она. — Пора. Друзья нас ждут, оружие готово к мести и сражению".

Мария знала, что двадцатишестилетнюю Зинаиду Васильевну Коноплянникову повесили в августе 1906 года в Шлиссельбургской тюрьме по приговору военно-полевого суда за убийство палача краснопресненских рабочих генерала Мина. Суд был скорый и жестокий: 13 августа Зинаида застрелила генерала Мина, а 29 августа она уже раскачивалась на перекладине виселицы в том самом крошечном дворике Шлиссельбургской тюрьмы, откуда вход в каземат, где не царствующий царь Иван VI Антонович Брауншвейг провел 20 лет в заточении.

"Куда же она зовет меня?! — не в силах проснуться и не в силах уйти от Зинаиды, кричала Мария во сне. — Неужели она зовет в могилу? Но я хочу жить, хочу, хочу!"

И хотелось Марии бежать, но не двигались отяжелевшие ноги. Хотелось ей кричать о помощи солнцу и небу, кудрявым облакам, всей природе, но звуки гасли в горле. Но вдруг гром, сначала слабый, а потом потрясающий наполнил пространство своими раскатами.

Холодея от страха, Мария проснулась. Она увидела, что ручка двери вертится, в отчаянии сунула руку в сумочку, взвела курок револьвера. Но из-за двери послышался знакомый голос вагонного проводника:

— Барышня, барышня, проснитесь! В Севастополь приехали…

"Значит, не арест, а разбудили меня по службе, — облегченно вздохнула Мария, начала собирать свои немногочисленные вещи. — А вдруг там, в коридоре арестуют? Не дамся живой!"

Она не стала замыкать сумочку, чтобы можно было молниеносно выхватить револьвер, осторожно вышла из купе.

Вагон был уже пустым, она выходила последней.

Никто ее на вокзале не встретил. Да и не нужно было: она сама знала сообщенные ей адреса явок.

Неподалеку от вокзала стояли фаэтоны, пролетки, экипажи. Мария было шагнула туда, чтобы нанять извозчика, но тотчас отпрянула: двое мужчин, один из которых был Дадалов, заботливо усаживали в фаэтон ту самую красивую даму, с которой пришлось столкнуться вчера при выходе из туалетной комнаты.

"Кто же она есть, эта красивая дама? — недоумевала Мария, укрывшись от взора ее и ухаживающих за нею за выступом стены. — Не похоже, что ее арестовали: весела, расфуфырена. Не служит ли она сама в департаменте полиции?"

…………………………………………………………………………………

До осени никто Марию в Севастополе не тревожил. И она, установив связи со многими членами местных нелегальных организаций, возобновила свое активное участие в революционном действии.

В двух письмах, полученных ею от Вадима Болычевцева, рассказывалось, что и после разгона Второй Государственной думы, возвратившись в свое родное село Васютино, крестьянский депутат Иван Емельянович Пьяных, не сложил оружия.

Терпеливо расшифровав второе письмо от Вадима, Мария прочла: "Мы полностью оформили наш Крестьянский союз, в котором объединено более тысячи членов. Наши боевые дружины действуют на всей территории Щигровского и ряда смежных уездов. Если Иван Емельянович с трибуны Второй Государственной думы страстно призывал крестьян не платить налогов, не давать рекрутов царю и подняться с дубиной на помещиков и перестать таскать на своей спине ослов и пиявок, то теперь мы практически осуществляем эти призывы, проводим в жизнь. Днем и ночью полыхают помещичьи имения, гудит набат восстания. В панике бежали помещики из уезда, земля фактически стала собственностью нашей Щигровской республики. Было бы очень хорошо и послужило для нас огромной моральной поддержкой, если бы там, где живете сейчас, вспыхнуло вооруженное восстание… Даже не в размере дело, а в самом факте. Резонанс может быть сильнее самого взрыва. Ведь стены древнего Иерихона пали от трубного звука…"

На второй день пришла весточка из Юзовки. Николай Гордиенко сообщал, что"…все привезенные Марией в Донбасс старооскольские и батумские боевики благополучно размещены, работают и набираются сил для будущих сражений. Голованов пока при браслетах, но товарищи готовят ему "голубя" в подарок… Приезжайте на праздник дня его рождения. Все ждут, особенно я. И вашу записку о свидании никогда жечь не буду. А как у вас дела и предвидится ли пикник?"

Обо всем этом Мария не стала говорить Нине Николаевне, которая чувствовала себя в подавленном состоянии с того часа, когда Константин рассказал ей о перепалке с жандармским полковником Поповым на квартире Ивановых в день взрыва тюремной стены. Она настаивала, чтобы Константин скорее покинул Севастополь и очень боялась за его жизнь и свободу. Но Константин медлил и медлил с отъездом.

— Без приказа партии, которая послала меня сюда не только для организации побега товарищей из тюрьмы, я не могу покинуть Севастополь. Да и, кроме того, я не могу покинуть тебя в таком положении… Ты же — моя фактическая жена и у нас будет ребенок…

— Все это верно, Костя, — глядя на него умоляющими глазами, возражала Нина Николаевна, — Но разве наш ребенок станет счастливее, если его отца замучают на каторге? Да и служить революции можно не только в Севастополе…

— Нина, мне же сказали товарищи, что и ты не захотела покинуть Севастополь, когда Максим и Матвей почувствовали опасность ареста, выехали. Вспомни, ты выкрикнула: "Я не в силе вырвать из сердца город, где выросла и стала революционеркой!" Мне товарищ Максим рассказывал об этом еще в Москве. Ты рискнула остаться в городе, лишь заменив квартиру: ушла из дома Мурыгина на Азовскую, 27. Если боишься, давай перейдем еще куда-нибудь…

Конец этого разговора невольно услышала Мария, сидя в соседней комнате за расшифровкой писем Вадима Болычевцева и Николая Гордиенко. И у нее возникла мысль показать эти письма Константину, чтобы вместе с ним подумать, нельзя ли хотя бы частично выполнить изложенную в них просьбу. Свое решение обратиться к Константину Мария оправдывала еще и тем, что в письме Вадима была приписка: "Скучаю я без лезвия бритвы, а мастер так и молчит, направил он ее или нет?"