Изобретение прав человека: история

Странная судьба женщин

В трех рассматриваемых здесь романах в фокусе психологического отождествления оказывается молодая женщина – героиня романа, созданная писателем-мужчиной. Разумеется, не было редкостью и отождествление с героями мужского пола. К примеру, Джефферсон жадно следил за приключениями главного героя романа «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена» Лоренса Стерна (1759–1956), равно как и за альтер эго писателя, Йориком, в «Сентиментальном путешествии» (1768). У писательниц-женщин тоже были свои почитатели как среди мужчин, так и среди женщин. Лидер жирондистов и деятель Французской революции Жак-Пьер Бриссо постоянно цитировал «Юлию» Руссо, его любимым английским романом была «Цецилия, или Воспоминания наследницы» (1782) Фанни Берни. Пример Берни служит подтверждением тому, что женщины в романах занимали почетное место: три ее романа были названы в честь главных героинь[52].

Притягательность женских образов объяснялась тем, что их поиски своей автономии никак не могли увенчаться успехом. Женщины, находившиеся под опекой отцов и мужей, были наделены лишь несколькими законными правами. У читателей стремление героини к независимости вызывало особенно живой интерес, поскольку они прекрасно представляли то давление, с которым неизбежно сталкивалась такая женщина. История Памелы заканчивается счастливо: она выходит замуж за мистера Б. и принимает следующие за этим ограничения своей свободы. Кларисса, напротив, предпочитает умереть, чем стать женой Ловеласа после того, как он над ней надругался. Юлия, хотя, на первый взгляд, и подчиняется воле отца отказаться от возлюбленного, в конце концов тоже погибает.

Сегодняшним критикам наши героини кажутся склонными к мазохизму мученицами, однако современники видели в них совершенно другие качества. По той причине, что они открыто демонстрировали свою волю и индивидуальность, с ними отождествляли себя не только мужчины, но и женщины. Читатели не только ратовали за спасение героинь, но и хотели походить на них, даже на Клариссу и Юлию, несмотря на трагичность их судеб. Практически все действие в рассматриваемых нами романах крутится вокруг проявления этими женщинами воли, как правило, в тех случаях, когда им приходится противостоять ограничениям, накладываемым родителями или обществом. Памела должна противостоять мистеру Б. для сохранения своей добродетели и чувства собственного достоинства. В конце концов ее стойкость покоряет его. Кларисса противостоит семье, а затем и Ловеласу практически по тем же причинам, и под конец Ловелас отчаянно желает взять Клариссу в жены, но она отклоняет его предложение. Юлия вынуждена бросить Сен-Пре и научиться наслаждаться жизнью с Вольмаром; эта борьба принадлежит ей всецело. В каждом романе все так или иначе возвращается к желанию героини обрести независимость. Действия мужских персонажей служат лишь фоном и помогают вывести проявления женской воли на первый план. Читатели, с состраданием относившиеся к героиням, узнали, что все люди – и женщины здесь не исключение – стремятся к большей автономии, и в своем воображении они пережили психологическое напряжение, вызванное этой борьбой.

Романы XVIII века отражают все большую культурную озабоченность автономией. Философы-просветители были уверены, что эти изменения произошли благодаря их стараниям. Когда они говорили о свободе, то имели в виду личную автономию, будь то свобода высказывать собственное мнение, исповедовать выбранную религию или отстаивать самостоятельность, которой обучаются мальчики, следуя наставлениям, изложенным Руссо в его педагогическом трактате «Эмиль, или О воспитании» (1762). Просвещенческий нарратив стремления к автономии достиг своего апогея в статье Иммануила Канта «Ответ на вопрос: что такое Просвещение?», в которой он, как известно, определил его как «выход человека из состояния своего несовершеннолетия, в котором он находится по собственной вине». «Несовершеннолетие по собственной вине, – продолжает Кант, – это такое, причина которого заключается не в недостатке рассудка, а в недостатке решимости и мужества пользоваться им без руководства со стороны кого-то другого». Таким образом, для Канта Просвещение означало интеллектуальную автономию, способность думать за себя[53].

Свойственный эпохе Просвещения особый акцент на личной автономии вырос из переворота в политическом мышлении, начатого в XVII веке Гуго Гроцием и Джоном Локком. Они утверждали, что автономный человек, вступающий в общественный договор с другими такими же людьми, является единственным возможным основанием законной политической власти. Но если власть, подкрепленная божественным правом, Священным Писанием и историей, должна быть заменена на договор между автономными людьми, то мальчиков необходимо учить думать самостоятельно. Теория воспитания, в значительной мере сформировавшаяся под влиянием Локка и Руссо, таким образом, сместила акцент с послушания, к которому принуждали через наказание, на всестороннее развитие разума – главного инструмента независимости. Локк объяснил значение новых практик в работе «Мысли о воспитании» (1693): «Когда дети подрастут, мы со своей стороны должны видеть в них людей, равных нам… Мы желаем, чтобы к нам относились как к разумным созданиям, мы стремимся к свободе, мы не любим, если нам надоедают постоянными выговорами и окриками». По мнению Локка, политическая и интеллектуальная автономия зависит от воспитания детей (как мальчиков, так и девочек) в новых условиях; автономия требует нового отношения к миру, а не просто новых идей[54].

Чтобы думать и решать за себя, одного философского переосмысления было мало – для этого требовались психологические и политические изменения. В трактате «Эмиль, или О воспитании» Руссо советовал матерям возвести психологическую стену между детьми и любым социальным и политическим давлением, приходящим извне. «Строй с ранних пор, – призывал он, – ограду вокруг души твоего дитяти». Английский проповедник и политический памфлетист Ричард Прайс, выступая в 1776 году в поддержку американских колонистов, утверждал, что одним из четырех видов свободы является свобода физическая: «такой принцип спонтанности, или самодетерминации, который конституирует нас как личность». Для него свобода была синонимом саморегуляции или самоуправления. В данном случае политическая метафора предполагала психологическую, но они обе были тесно связаны между собой[55].

Вдохновленные идеями Просвещения реформаторы не хотели больше замыкаться на защите тела и ограждении души, как советовал Руссо. Они ратовали за расширение границ, в которых отдельный человек мог принимать решения. Из принятых французскими революционерами законов о семье видно, насколько глубоко волновали общество традиционные ограничения независимости. В марте 1790 года вновь сформированное Национальное собрание отменило право первородства, согласно которому имущество наследовалось старшим сыном, а также печально известные lettres de cachet[56], которые позволяли семьям отправлять детей в тюрьму без суда и следствия. В августе того же года депутаты решили не предоставлять отцам исключительную власть над их отпрысками, а учредили семейные советы для слушания споров между родителями и детьми в возрасте до двадцати лет. В апреле 1791 года Собрание постановило, что все дети, как мальчики, так и девочки, имеют равные права на наследство. Затем, в августе и сентябре 1792 года депутаты снизили возраст совершеннолетия с двадцати пяти до двадцати одного года, заявив, что достигшие его дети больше не подчиняются родительской власти, а также впервые в истории Франции разрешили развод, предоставив одинаковые права мужчинам и женщинам. Короче говоря, революционеры сделали все возможное, чтобы раздвинуть границы личной автономии[57].

В Великобритании и ее североамериканских колониях желание обрести бо́льшую автономию прослеживается скорее по автобиографиям и романам, а не в законодательстве. По крайней мере, так обстояли дела до Американской революции. В действительности закон о браке 1753 года запрещал жениться лицам, не достигшим двадцати одного года, без согласия отца или опекуна. Несмотря на укрепление родительской власти, прежнее патриархальное господство мужей над женами и отцов над детьми в XVIII веке потеряло былую силу и жесткость. Начиная с Даниеля Дефо с «Робинзоном Крузо» (1719) и заканчивая Бенджамином Франклином с «Автобиографией» (1771–1788) английские и американские писатели восхваляли независимость как главную добродетель. Роман Дефо о потерпевшем кораблекрушение матросе стал азбукой самостоятельного выживания. Не случайно Руссо рекомендовал юному Эмилю обязательно прочесть эту книгу, а ее первое издание появилось в американских колониях в 1774 году, в самый разгар набиравшей обороты борьбы за независимость. В 1775 году «Робинзон Крузо» стал одним из американских бестселлеров, за успех у читателей с ним соперничали только «Письма к сыну» лорда Честерфилда и «Наследство, оставленное отцом дочерям» Джона Грегори – популярно изложенные взгляды Локка на воспитание для мальчиков и девочек[58].

Реальная жизнь людей, пусть медленно, но развивалась в том же направлении. Молодые люди все чаще полагались на собственные решения в выборе пары, хотя семьи продолжали оказывать на них большое давление, в чем легко убедиться на примере любого романа, посвященного этой теме (той же «Клариссы»). Едва заметные перемены в общественном умонастроении отразились и на воспитании детей. Англичане раньше французов перестали пеленать младенцев (что касается французов, то большая заслуга в этом принадлежит Руссо), но дольше применяли телесные наказания к мальчикам-школьникам. К 1750-м годам английские аристократические семьи уже не использовали во время прогулок детские поводки, стали раньше отнимать малышей от груди, и поскольку детей больше не пеленали, их начали быстрее приучать к горшку. Все эти факты указывают на усиление независимости[59].

Однако не во всем дела обстояли столь же радужно. В Англии, в отличие от других протестантских стран, в XVIII веке развестись было практически невозможно; с 1700 по 1857 год, когда в результате принятия Закона о бракоразводных процессах появились специальные суды для слушания дел о разводах, были расторгнуты всего триста двадцать пять браков на основании закона в отношении конкретных лиц, принятого парламентом Англии, Уэльса и Ирландии. Хотя число разводов значительно выросло – с 14 в первой половине XVIII века до 117 во второй половине, – фактически обрести свободу могли себе позволить лишь немногие аристократы-мужчины, тогда как шансы женщин, с учетом причин для расторжения брака, практически сводились к нулю. Таким образом, согласно вышеприведенным данным, во второй половине XVIII века в течение года положительно разрешалось только 2,34 дела о разводе. Во Франции ситуация развивалась совершено иначе. После того как революционные власти разрешили развод, здесь с 1792 по 1803 год прекратили существование 20 000 семей, то есть по 1800 в год. Североамериканские колонии Британии в целом придерживались английских традиций: разводы не разрешались, но было узаконено раздельное проживание супругов. После обретения независимости новые суды в большинстве штатов стали принимать прошения о разводе. Особенно большой поток заявлений от женщин хлынул в первые годы существования нового независимого государства. Подобная тенденция впоследствии повторилась и в революционной Франции[60].