Всё, всегда, везде. Как мы стали постмодернистами

Этот терапевтический поворот, отмеченный Фукуямой в 1960-х, теперь широко распространился за пределы чистой медицины. «Это стало частью миссии университетов, затрудняя установление образовательных критериев в противовес критериям терапевтическим, направленным на то, чтобы студенты не чувствовали себя ущемленными. Это то, что ведет ко множеству конфликтов вокруг мультикультурализма». Он упомянул, как Стэнфордский союз чернокожих студентов в конце 1980-х настаивал, что университетская программа истории западной цивилизации «наносит такой моральный и эмоциональный ущерб, о котором многие даже не подозревают». Фукуяма считал подобное отвратительным: «Вместо того чтобы сказать, что мы хотим читать авторов, которые выходят за рамки западного культурного канона, потому что они важны в образовательном, историческом и культурном плане, студенческий лидер сформулировал это так: исключение этих авторов из программы вредит самооценке людей: „Из-за того, что мой народ не представлен в равной степени с другими, я чувствую себя хуже“. <…> Мы думаем о себе как о людях, внутреннее „я“ которых отрицают, игнорируют, к которому не хотят прислушиваться. Бо́льшая часть современной политики о том, чтобы это внутреннее „я“ было раскрыто, публично заявлено и признано политической системой».

Он предположил, что многие из этих общественных движений «нашли приют слева, вызвав ответную реакцию справа. Они говорят: а как же мы? Разве мы не заслуживаем признания? Разве элиты не игнорировали нас, не преуменьшали нашу борьбу? Это основа сегодняшнего популизма». Не вся аудитория популистов, но довольно значительная ее часть состоит из гетеросексуальных белых мужчин из рабочего класса, выражающих свое возмущение по поводу того, что ими пренебрегают, в то время как в результате борьбы за признание женщины, цветные, инвалиды, геи и трансгендеры добились значительных успехов и в учете своих интересов в законодательном плане, и в положении в обществе в целом.

Одно из открытий Фрэнсиса Фукуямы имело значение еще долгое время после того, как его тезис о-конце-истории был отправлен на свалку истории. Он считал постмодернизм брехней; или если не брехней, то интеллектуальным и политическим позором человечества. К 1989 году постмодернизм, возникший как критика модернизма, сам стал предметом исследования. В 1989 году американский философ-марксист Фредрик Джеймисон опубликовал книгу Постмодернизм, или Культурная логика позднего капитализма, в которой утверждалось, что в эпоху постмодерна искусство оказалось колонизировано коммерцией.

Джеймисон также писал об «ослаблении аффекта», которое, как он утверждал, характеризовало постмодернистскую субъективность. Художники сейчас не отрезают уши, как ни жаль. Великие демиурги и пророки модернизма — Джеймисон говорил о Фрэнке Ллойде Райте в его кепке или шляпе-поркпай, о Прусте в его комнате, обитой пробкой, о Пикассо с его «силами природы», о «трагическом», как-то по-особенному обреченном Кафке — были невозможны в эпоху постмодерна. «Но если постструктуралистский мотив „смерти субъекта“ хоть что-нибудь значит в социальном плане, — писал Джеймисон, — он указывает на конец предпринимательского, обращенного вовнутрь индивидуализма с его „харизмой“ и сопутствующим ему категориальным множеством причудливых романтических ценностей, таких как сама ценность „гения“»[339]. Модернизм был визионерством элиты, не приспособленным для выживания в нашу как бы демократическую эпоху.

Но в постмодернизме было и кое-что, что готовы были приветствовать левые, такие как Фредрик Джеймисон. Он запустил процесс выравнивания, с помощью которого великие гении модернизма были урезаны до размеров обычного человека. Как писал Перри Андерсон в книге Истоки постмодерна: «Хоть и не без своеобразного мрачного удовлетворения, такая плебеизация несет с собой не столько рост народного просвещения, сколько новые формы опьянения и иллюзий. <…> Определенно, феномен культурного огрубления <…> сегодня обнаруживается в глобальном масштабе»[340].

Несмотря на это огрубление, Андерсон сравнил переход от модернизма к постмодернизму с переходом от Возрождения к Реформации: «Ибо Ренессанс был, по сути, делом элиты, ограничивавшимся привилегированным меньшинством даже среди образованных людей, тогда как Реформация была массовым движением, изменившим взгляды половины европейских обывателей». Возможно, постмодернизм был светской реформацией после элитарного возрождения, которым был модернизм. Если так, размышлял Андерсон, возможно, постмодернизм в конечном итоге сможет избавить нас от опьянения и иллюзий. В конце концов, Реформация, утверждал Андерсон (следуя направлению мысли, заданному итальянским философом и основателем Итальянской компартии Антонио Грамши), была необходимой прелюдией к Просвещению. Необычайно изощренная культура Возрождения должна была «упроститься и огрубеть, чтобы ее разрыв со Средневековьем мог быть сообщен низам как рациональный импульс. Реформа религии была тем необходимым мошенничеством, переходом интеллектуальных достижений через суровое испытание популяризации на более широкую и поэтому, в конце концов, более прочную и свободную социальную основу»[341]. Эту популяризацию осуществили протестантские церкви.

«Но являются ли банки и корпорации подходящими кандидатами на ту же историческую роль?» — спрашивает Андерсон лишь наполовину всерьез. Он полагал, что не являются. Постмодернизм, несмотря на популяризацию, не сможет создать социальную основу, которая будет прочнее и свободнее. Скорее, он лишь еще больше затянет нас в общество спектакля. Это общество, вместо того чтобы восстать против своего угнетения, рискует окончательно отупеть. И всё же спектакль, зрелище — особенно телевидение, кино и спорт — представляли собой raison d’être, саму основу существования того, что Франкфуртская школа называла культурной индустрией, а именно: заставить массы самих желать господства над ними.

Андерсон указывает на массовый туризм как на типичный пример постмодернистского общества спектакля «с его замечательным коктейлем из освобождения и ограбления». И всё же к этому следует подходить диалектически: дальние путешествия когда-то были привилегией солидных господ в париках; теперь они доступны любому работяге с грязной шеей и картой Interrail в кармане. С другой стороны, постмодернистская мода на массовый туризм, зародившаяся из поощрения масс к покупке авиабилетов, вполне может ускорить смерть планеты от загрязнения, не говоря уже о банализации человеческого опыта, сводя и природу, и искусство, и архитектуру к загрузке фотографий в Instagram.

В конечном счете проблема в том, что аналогия Андерсона — как он сам хорошо понимал — не выдерживает критики: постмодернизм не создавал более прочную и свободную социальную основу, как это сделала Реформация. Постмодернизм скорее напротив, сбил человечество с пути Просвещения, отправив его в такие места, где следует предаваться опьянению и низменным удовольствиям — своего рода Фалираки[342] души, куда профессоров с патрицианскими замашками, даже неомарксистских, не затащишь на аркане. Неоконсервативный взгляд Фрэнсиса Фукуямы заключался в том, что постмодернизм необходимо преодолеть, потому что он ослабляет решимость демократического либерализма. Для левых, таких как Андерсон, это означало, что он упускает из виду роль постмодернизма как инструмента внедрения неолиберализма и содействия его процветанию. Андерсон признавал, что плебеизация культуры служит неолиберализму, порождая потребительский политический квиетизм и увеличивая возможности для накопления капитала. Если в странах позднего капитализма и должна была произойти социалистическая революция — а ее, вероятнее всего, никогда не случилось бы, — постмодернизм был бы первым, кто встал бы плечом к плечу с капиталом.

Юрген Хабермас в одной из ключевых инвектив против постмодернизма утверждал, что модернистская программа Просвещения провалилась до ее завершения. В своей лекции под названием Модерн — незавершенный проект, прочитанной им во Франкфурте-на-Майне в 1980 году по случаю получения Премии Адорно, он утверждал, что у этого проекта были два аспекта. Первый заключался в том, что наука, искусство и мораль были разделены на отдельные ценностные сферы, каждая из которых регулируется собственными нормами, а именно истиной, красотой и справедливостью соответственно. Вторым аспектом должно было стать высвобождение каждой из этих ценностных сфер в повседневную жизнь, ее обогащение и освобождение.

Но этого не произошло: скорее, эти ценностные сферы превратились в эзотерические специализации, их значения всё в большей степени становились доступными только экспертам — обычно академикам, массирующим друг другу самооценку с помощью рецензируемой болтовни в закрытых журналах. «Растет дистанция между культурами специалистов и широкой публикой», — вздыхает Хабермас. Оптимистическая мечта мыслителей Просвещения, утверждает он, заключалась в том, что «искусства и науки обеспечат не только контроль над силами природы, но и истолкование мира и человека, моральный прогресс, справедливость общественных институтов и даже счастье людей»[343].

Реформация (как предполагал Перри Андерсон) подготовила нас к возможности просвещения широких масс, к развитию коммуникативной рациональности на беспрецедентном уровне; но само Просвещение было извращено. Система власти и денег накладывала ограничения на свободу человеческих действий.

Хабермас пытался смягчить резкую критику Просвещения со стороны своих предшественников и наставников, соратников по Франкфуртской школе Адорно и Хоркхаймера, чья Диалектика Просвещения утверждала, что ценности Просвещения сами по себе не являются прогрессивными и что потенциально освободительный процесс раскрытия человеческих свобод, как утверждали Гегель и, конечно, Маркс, был иллюзией. Будучи пессимистами, они утверждали, что мы были порабощены капитализмом именно благодаря индустрии культуры, которая создает ложное представление о мире и заставляет нас самих желать господства со стороны правящего класса. Хабермас возражает: для него это не тотальная система заблуждений; скорее, это проект модерна (modernity), который еще можно вернуть на правильный путь.

Через год после своего выступления во Франкфурте Хабермас прочитал лекцию в Мюнхене, в которой выразил сомнение в том, что этот проект когда-либо будет завершен. В лекции под названием Архитектура модерна и постмодерна он размышлял о том, что мечтатели модернизма полагали, что города можно было бы строить рациональным образом, освобождая при помощи правильной среды связанный дотоле ограничениями человеческий потенциал[344]. Ле Корбюзье писал, что дом — это машина для жилья. Города в целом тоже можно рассматривать как большие машины. Следствием таких мыслей была идея, что наш образ жизни, как внутри дома, так и в городе, можно рационально спланировать. Но Хабермас приходит к выводу, что это ошибочная идея. Кривые доски человеческого материала невозможно выпрямить легко и без потерь; город находится вне досягаемости примитивного человеческого планирования.