Всё, всегда, везде. Как мы стали постмодернистами

Мир гендерного разнообразия и сексуальной сложности никуда не денется. Он лишь требует большего признания для тех, кто стремится жить в соответствии со своей гендерной или сексуальной ориентацией без стигматизации или не под угрозой насилия. Те, кто выходит за рамки нормы, также заслуживают права жить в этом мире без страха, любить и существовать и стремиться сделать этот мир более справедливым и свободным от насилия.[377]

В том же году, когда Батлер написала Гендерное беспокойство, Ив Кософски Седжвик опубликовала Эпистемологию чулана. Обе книги апроприировали оскорбительный для геев термин «квир» и использовали его, чтобы ниспровергнуть бинарные оппозиции — мужчина/женщина, гей/натурал — и доказать, что гендер изменчив и является вымыслом, а не фиксированным фактом. Таким образом, они развивали аргумент Мишеля Фуко о том, что тело получает значение посредством дискурса и социальных структур знания и власти. Этот аргумент глубоко постмодернистский, он размывает другую бинарность: между фактами и ценностями.

Для квир-теоретиков, таких как Батлер и Седжвик, идея о том, что пол является биологическим фактом или что у женщин есть матка, сама по себе является продуктом ценностей преобладающего дискурса. Седжвик считала аксиомой то, что люди отличаются друг от друга: «Поразительно, как мало мы имеем достойных концептуализирующих инструментов, чтобы разобраться с этим самоочевидным фактом». Она утверждала, что всё, что у нас есть, — это «крошечное количество невероятно грубых координатных осей для категоризации <…> [а именно] гендер, раса, класс, национальность [и] сексуальная ориентация». Разбивка на такие грубые категории делает безнадежным понимание разнообразия людей:

Но сестра или брат, лучший друг, одноклассник, родитель, ребенок, любимый, бывший, <…> не говоря уже о странных отношениях на работе, на отдыхе и в общественной активности, доказывают, что даже те люди, которые разделяют большинство наших характеристик по этим грубым осям, могут отличаться от нас и друг от друга, чтобы казаться представителями разных видов.[378]

Со времен Гендерного беспокойства и Эпистемологии чулана мейнстрим определенно был дестабилизирован, хотя и в незначительной степени и не во всех странах. К примеру, в Соединенном Королевстве в 1992 году в разделе 28 Закона о местном самоуправлении говорилось, что местные органы власти «не должны пропагандировать гомосексуализм» или «способствовать пропаганде приемлемости гомосексуализма как семейных отношений в любом государственном учебном заведении», однополые браки были незаконны. Прежний закон был отменен в 2003 году, а в 2013 году был принят Закон о браках однополых пар. Конечно, утверждать, что квир-исследования, начало которым положили Батлер и Седжвик, радикально изменили общественные настроения в этих вопросах, довольно проблематично, так же как очень легко привести примеры того, что гомофобия и трансфобия процветают и сегодня. И всё же было бы неверно считать, что квир-теория не улучшила жизнь для некоторых категорий людей. Вот пример того, как Кваме Энтони Аппиа снимает свою шляпу перед феминистками: «Без гендерной теории, которая постепенно освобождает всех нас от старых патриархальных представлений, я не смог бы прожить свою жизнь гея, женатого на другом мужчине, совместно делая карьеру в общественной и частной жизни»[379].

Это нужно приветствовать. Но стоит также отметить, что квир-теория подвергалась боевым крылом феминистского движения жестокой критике за ее политически инертное академическое самолюбование, примером чего может быть роман Андреа Дворкин 1990 года Милость. Там Джудит Батлер, отстаивавшая подрывную роль пародии, сама становится объектом безжалостной пародии. Дворкин заставляет одну из героинь, в которой узнается не слишком тщательно завуалированная Батлер, заявить своим академическим приверженцам:

Представление о том, что случаются плохие вещи, — одновременно пропагандистское и неверное. <…> Понимание жизни женщины требует от нас принятия скрытых или неясных измерений удовольствия, часто связанного с болью и выбором, часто с принуждением. Нужно научиться видеть тайные знаки — например, одежду, которая в современном контексте значит больше, чем просто одежда, или восстание, скрытое за мнимой конформностью. Нет жертв. Есть, возможно, недостаточность знаков, стойкая иллюзия конформности, просто маскирующая более глубокий уровень, на котором происходит выбор.[380]

Для критиков Батлер эта сатира была оправданна, поскольку они считали, что она занимается чтением академических проповедей перед хором адептов, при этом отказываясь участвовать в настоящей борьбе за улучшение жизни женщин. В то время как Дворкин и ее коллега Кэтрин Маккиннон боролись за внесение изменений в законы, направленные против сексуальных домогательств, Джудит Батлер была частью того нового феминизма, который отказывался от прямых столкновений с властью. Марта Нуссбаум так описала батлеровский квиетизм:

Мы все, так или иначе, узницы структур власти, которые определяют нашу женскую идентичность. Мы никогда не сможем существенно изменить эти структуры и никогда не сможем из них сбежать. Мы можем надеяться лишь на то, что нам удастся найти пространства внутри этих структур власти, в которых мы сможем пародировать их, издеваться над ними и преодолевать их в речи. Поэтому символическая вербальная политика не только предлагается в качестве реальной политики, но и считается единственной действительно возможной политикой.[381]

Нуссбаум обвиняла в этом новом феминизме постмодернизм, и в частности постмодернистскую французскую теорию, которая пронизывает труды Батлер. Фуко, в частности, заразил своих последователей фаталистической идеей о том, что мы являемся пленниками всеобъемлющей структуры власти и что движения за реформы в реальной жизни обычно в конечном счете незаметно оказываются новым способом служения этой власти. Так что лучше вообще не тратить на это силы. Нуссбаум писала:

Наконец, есть отчаяние в сердце беззаботного проекта Батлер. Большая надежда, надежда на мир настоящей справедливости, в котором законы и институты защищают равенство и достоинство всех граждан, была изгнана, возможно, даже осмеяна как сексуально непривлекательная. Модный квиетизм Джудит Батлер — понятный ответ на трудности в реализации справедливости в Америке. Но это плохой ответ. Он идет на сделку со злом. Феминизм требует большего, а женщины заслуживают лучшего.[382]

Это сильное обвинение — обвинение в сотрудничестве со злом. Но здесь точка зрения Нуссбаум очередной раз демонстрирует, почему постмодернизм, породивший квир-теорию и новый феминизм, имеет плохую репутацию. Он позиционирует себя как способ подрыва устоев, но в конечном счете либо кооптируется для поддержки той самой системы, которую он якобы должен ниспровергнуть своим воздействием, либо маргинализируется, полируя там, в безопасном месте, свою модную академическую репутацию, но в остальном не оказывая слишком сильного воздействия. В архитектуре постмодернизм занят возведением притягивающих взгляд фасадов для святилищ неолиберального капитала. Что касается женской борьбы за равенство, она делает нечто подобное, облачаясь в дрэг-костюмы и очаровывая себя результатами, в то время как борьба с патриархальной властью ведется другими средствами, если вообще ведется. Кэтрин Маккиннон сказала об этом так: «Постмодернизм — это академическая теория, зародившаяся в академии среди академической элиты, а не в мире обычных женщин и мужчин, корнями в который уходит феминистская теория». Маккиннон утверждала, что до тех пор, пока равенство полов не будет защищено законом, женщин будут продолжать насиловать, убивать и использовать как объекты фантазии для мужской мастурбации[383]. Постмодернистская квир-теория, предложенная Джудит Батлер, никогда не будет частью этой борьбы.