Всё, всегда, везде. Как мы стали постмодернистами

Перри Андерсон обвинил Хабермаса в «эвдемонизме разума и пораженчестве воли», предполагая, что он пришел к такому горькому выводу: «Не могло быть ничего, кроме капитализма. Постмодерн был приговором альтернативной иллюзии»[345].

Два других левых критика считали, что постмодернизм возник после исторического поражения левых в революционной борьбе конца 1960-х годов. Алекс Каллиникос в своей книге Против постмодернизма: марксистская критика утверждал, что постмодернизм отражает разочарование революционеров поколения, бунтовавшего в 1968 году, особенно во Франции, и включение многих его членов в новый профессиональный и управленческий средний класс[346]. На эту тему наиболее активно писали французские социологи Люк Болтански и Эв Кьяпелло, утверждая в книге Новый дух капитализма, что капитализм омолодился благодаря новой крови, высосанной, по иронии истории, как раз из тех, кто пытался сокрушить его, строя баррикады в 1968 году.

Для Каллиникоса постмодернизм был не столько интеллектуальным или культурным феноменом, сколько симптомом политической фрустрации. Терри Иглтон развил эту тему в своей книге 1996 года Иллюзии постмодернизма, утверждая, что рост его популярности нельзя полностью объяснить поражением, которое политические левые потерпели в конце 1960-х годов. Постмодернизм, по мнению Иглтона, вызвал настоящую революцию в представлениях о власти, желаниях, идентичности и теле, которые должна принимать во внимание любая радикальная политика; но он не желал принимать то, что считал «его культурным релятивизмом и моральным конвенционализмом, его скептицизм, прагматизм и узость интересов, его отвращение к идеям солидарности и организации, к дисциплине, отсутствие какой-либо адекватной теории политического действия»[347].

Наиболее частым обвинением в адрес постмодернизма — как слева, так и справа — будет обвинение в культурном релятивизме. По мнению Иглтона, теоретики постмодерна «произвели <…> мощный парализующий скептицизм и свергли суверенитет западного человека, по крайней мере теоретически, с помощью абсолютного культурного релятивизма, который бессилен защитить западную или восточную женщину от унижающих достоинство социальных практик»[348].

Проблема здесь, как мне кажется, в том, что критика постмодернизма Иглтоном создает «соломенное чучело», подмену тезиса. Ричард Рорти отлично уловил это: «„Релятивизм“ — такой взгляд на вещи, при котором всякое убеждение в чем-либо — или даже в чем угодно — столь же приемлемо, как и всякое другое. Такого взгляда не придерживается никто. За исключением случайно попавшего в вуз недоумка-первокурсника, никто не согласится с утверждением, что два несовместимых мнения об одной и той же вещи могут быть равно верны. Философы, которых называют „релятивистами“, — это те, которые утверждают, что основания для выбора между такими несовместимыми мнениями гораздо менее подчинены алгоритму, чем обычно думают»[349].

Не существует такого человека, как культурный релятивист, который признавал бы, что его или ее ценности не лучше, чем у других.

И всё же для критиков постмодернизма его предполагаемый релятивизм был его самым серьезным недостатком. «Серьезно, — проворчал великий лингвист Ноам Хомский, — каковы принципы их теорий, на каких доказательствах они основаны, что такое они могут объяснить, что бы не было уже давно очевидным, и т. д.? Это справедливые требования для кого угодно. Если они не могут на них ответить, я бы посоветовал прибегнуть к совету Юма в аналогичных обстоятельствах: в топку»[350]. Хомский был возмущен утверждением постмодернистов о том, что не существует таких вещей, как истина и объективность, есть только сила и интересы. Но ярость Хомского направлена не в ту сторону. Сжигать книги — не самый лучший способ утвердить свои аргументы в споре. Лучшей тактикой будет насмешка. Рассмотрим, предложил презирающий постмодернизм философ Дэниел Деннет в своей статье 1998 года Постмодернизм и истина, следующую историю. Группа американских исследователей непреднамеренно заносит в страну третьего мира, которую изучает, опасный вирус. Этот вирус приводит к ухудшению здоровья женщин, повышает уровень детской смертности и при этом укрепляет власть правящего там тирана. Эти исследователи наверняка должны понести наказание за свой поступок. Вовсе нет, отвечают они. Их критики, утверждают они, пытаются навязать «западные» стандарты той культурной среде, в которой они не используются[351]. Но в рассказе Деннета не всё так просто. Эти исследователи — не биологи, химики или врачи, это «постмодернистские критики науки и другие мультикультуралисты, которые утверждают <…> что западная наука лишь один из множества равнозначных нарративов и не должна иметь „привилегий“ в конкуренции с местными традициями, которые другие исследователи — биологи, химики, врачи и т. п. — пытались ею заменить. Вирус, который они занесли в эту страну, был не макромолекулой ДНК, а мемом (самовоспроизводящейся идеей): идеей о том, что наука является „колониально“ навязанной извне, а не достойной заменой тех традиционных практик и верований, которые, собственно, и привели страну третьего мира к ее нынешнему состоянию»[352].

Но наука, утверждает Деннет, не навязана колониально извне и знания не относительны, а поиск истины не является подозрительной деятельностью, маскирующей стремление к власти. Однако мыслители постмодернизма, утверждает он, проповедуют именно такую нелепицу.

Деннет предложил три неоспоримые истины: жизнь впервые возникла на этой планете более трех миллиардов лет назад; во время Второй мировой войны случился Холокост; Джек Руби застрелил Ли Харви Освальда в 11:21 утра по далласскому времени 24 ноября 1963 года. «Это истинные утверждения о событиях, которые действительно произошли. Их отрицание будет ложью. Ни один здравомыслящий философ никогда не думал иначе, хотя в пылу полемики они иногда делают заявления, которые можно было так истолковать», — заключил Деннет[353]. Возможно, это и так, но многие философы — некоторые из них даже здравомыслящие — беспокоились о том, кто будет решать, что считать истинным, а что ложным. Для них истина не была невинна, но была связана с борьбой за власть.

В эпоху постмодерна Мишель Фуко подробно разъяснил, что означает эта борьба за истину, предположив, что то, что считается истинным, переходит от одного общества к другому; «Каждое общество имеет свой режим истины, свою „общую политику“ истины, то есть типы дискурса, которые оно принимает и заставляет функционировать как истинные; механизмы и примеры, позволяющие различать истинные и ложные утверждения, средства, с помощью которых каждое из них санкционируется; методы и процедуры, с помощью которых придают значение в процессе обретения истины; статус тех, кому поручено говорить то, что считается истиной»[354].

Ясно, что в этом что-то есть. Люди, живущие в режиме истины, отличном от нашего, могли бы признавать, что Солнце вращается вокруг Луны. Католики давно признали, что Бог создал мужчину и женщину и что вторые были созданы, чтобы служить первым. Британские империалисты вполне могли считать аксиомой, что они интеллектуально превосходят покоренные ими народы. Ни одно из этих утверждений не будет считаться истинным всегда и везде. Для Фуко факты всегда являются продуктом того, что можно сказать о них в определенном режиме истины. Для Деннета это не так: для него существуют утверждения, истинность которых неоспорима, независимо от режима истины, в котором живет человек, — например, три приведенных им ранее. Только сумасшедшие или антисемиты сомневаются в том, что Холокост имел место.

Битва по поводу множественности истин между постмодернистами и их критиками наиболее ярко видна в спорах об эпизоде из книги Джорджа Оруэлла 1984, в котором партийный босс О’Брайен заставляет Уинстона Смита поверить в то, что два плюс два равняется пяти, пытая его током и угрожая крысами. Некоторые считали, что этой сценой Оруэлл наглядно демонстрирует необходимость защищать здравый смысл от тех интеллектуалов, которые утверждают, что никаких объективных истин не существует, а есть только человеческие интересы и потребности. Ричард Рорти в книге Случайность, ирония и солидарность 1989 года — классической работе постмодернистской философии — утверждал, что этот эпизод совершенно о другом. Суть истории Оруэлла не в том, что два плюс два равняется четырем является истиной, а в том, что на самом деле в действительности важна только свобода высказывания: «Заставить Уинстона поверить, что два плюс два равняется пяти, имеет единственный смысл — сломить его волю. Принуждение к отрицанию своих убеждений без всякого на то основания — первый шаг к тому, чтобы сделать личность неспособной иметь самость, поскольку она становится неспособной связно сплетать ткань своих убеждений и желаний. Это делает ее иррациональной в точном смысле слова: она не может представить основания для своих убеждений, которые сочетаются с остальными ее убеждениями. Она становится иррациональной не в том смысле, что утратила контакт с реальностью, а в том, что она не может более рационализировать — оправдывать себя перед собою»[355].

Именно эта иррациональность и имеет значение в данном эпизоде: если О’Брайен сможет разрушить разум Смита, заставив его поверить, что два плюс два равно пяти, он уничтожит Смита. И такое жестокое уничтожение личности другого человека — это худшее, что можно сделать. Как выразился Рорти в другом месте книги, «либералы — это люди, считающие, что самое худшее — это быть жестоким». В отличие от таких насущных проблем, пристальное философское вглядывание в пупок не имеет особого значения: «Так или иначе, мы все знаем, что философски изощренные дебаты <…> об объективной истин <…> являются совершенно безобидными разговорами»[356].

Рорти был постмодернистом, который хотел отрицать ценность истины. Для него истина не только является необязательной; бесконечная погоня за ней ученых и историков является для него безнадежным суррогатом прежнего поклонения богам. Рорти соглашался с Ницше в том, что теперь, когда Бог умер, интеллектуалы пытаются заменить его метафизическими вымыслами, такими как истина. Рорти утверждал, что люди были бы свободнее, если бы отказались от таких суррогатов. В таком ключе постмодернистская философская мысль выглядит как теология освобождения, избавляющая нас от тирании истины, навязанной нам могущественной элитой. Постмодернизм не сообщает истину власти; скорее, он убеждает власть, что истина — не то, чем кажется.

Но подобное постмодернистское отрицание ценности истины возмутило критиков. Британский философ Бернард Уильямс в книге Истина и истинность утверждал, что эти ценности необходимы в любом человеческом обществе и что следует ценить двойное достоинство истины — искренность и точность[357]. В своей лекции в Оксфорде в 2002 году, чтобы подтвердить эту мысль, Уильямс рассматривает сцену пытки из романа Оруэлла: «Почему лучше верить с миссис Харрисон [гипотетической женщиной, которую он придумал для примера], что Африка — это континент, через который проходит экватор, чем с О’Брайеном, что 2 + 2 = 5? Причиной не может быть то, что миссис Харрисон мила с вами, а О’Брайен угрожает вам крысами. Причина в том, что уверенность миссис Харрисон связана с истинным утверждением»[358]. Иными словами, истина — это не только о власти и интересах. Истина имеет дело с объективными фактами.