Том 2. Эфирный тракт

10

Жаренов остался ночевать у Душиных и ночью увидел во сне деда, как дед порол его в детстве веткой сирени. Жаренов кричал деду, что ему больно, что его и так вечером уже били, но дед порол без отдыха и без ответа.

Проснувшись, Жаренов вспомнил деда более подробно и душевно: лучше бы он жил до сих пор и пусть бы порол Ваньку по-прежнему. Деда ведь тоже пороли: он сколько раз говорил, как старуха-принцесса Мекленбургская, баба великанского роста, любила сама пороть своих дворовых молодых мужиков, делая в себе развитие сил; она лично щупала время от времени страдающее тело, дабы наказать лишь физику, но сохранить без повреждения душу, не дав ей исчезнуть путем смерти. Эта мощная старая принцесса умерла через два дня после смерти сына, и их хоронили вместе…

– Душин, вставай скорее! – вскричал Жаренов.

Душин поднялся на кровати с безумием на лице; Лида спала отдельно и сопела заложенным носом, раскидываясь во сне ногами. Утреннее осеннее солнце уже освещало всю страну и губернию.

– Семен! – сказал Жаренов. – Знаешь что, Семен! Мы же с тобой старуху выбросили из гроба, а сын ее принц тоже помер – он лежит в маленьком гробу. А старуха была великаном, поэтому сын ее, хотя он тоже старичок, но ребенок против матери. Это его остался гробик там!

– Там сабля золотая!? – воскликнул Душин.

– Там. А мы думали, что это ребенок лежит, – там старичок! Я про своего деда вспомнил…

– Беги скорей туда, – распорядился Душин. – Не бойся: в могилы и днем никто не ходит. Я тебя на весь день от службы освобождаю…

Жаренов стал одеваться. Лида повернулась во сне на бок и полуприкрытыми, закатившимися глазами как бы глядела на Жаренова. Беспомощно, увлекательно дышал ее рот, и лицо розовело в глубоком отдыхе; волосы взбились диким черным бурьяном и оттуда, наверно, шел запах природы, покоилась тишина наслаждения. Жаренову вдруг ничего не захотелось делать – уйти и лечь в траву на солнце. Но будет неудобно перед революцией и перед всеми неустанными товарищами по общей трудовой жизни…

– Семен, баба у тебя хороша!

– Ничего, – сказал Душин.

– Редкость! И ведь нищенка, дочь батрака – пролетарское дело, короче говоря… Только на живот толста!

– Ест всякую гадость, кормить нечем. Набьет себе в живот что попало и лежит как жирная… Кругом ведь засуха, сельское хозяйство всего боится – и солнца, и дождя, и ветра. Техники нет никакой – одни избушки, плетни да костлявые лошади, мощностью в один гектоватт. Такая лошадь может давать силы на одну лампу – свечей в сто…

– Ну да! – сказал Жаренов. – А для красоты, наверно, нужна сильная мощность, как для целого социализма.

Здесь Жаренов оделся и ушел. Скоро Лида встала и пошла печь десять картошек в тюремной пекарне.

Позавтракав, Душин пошел к Чуняеву говорить о дальнейших перспективах электричества – ждать и жить в таком положении больше нельзя: народ всюду слаб и держится не телом, а революционной душой – запасом радости и надеждой. А нам нужна не столько радость, сколько политическая экономия, основанная на электрической технике.

Чуняев, когда пришел к нему Душин, сказал всем военным людям, бывшим в его кабинете:

– Выйдите вон на полчаса. Дайте мне слово с нашим инженером сказать!

– Садись, инженер!.. Гадко ведь дело-то.

– Что – гадко? – спросил Душин.

Чуняев набил махоркой деревянную трубку и закурил, утешая дымом беспокойство в уме.

– Все гадко. Мужик весь мордуется – от засухи, от беды, от дурости – и нас замордовал. Где же твоя молния, чтоб бедность рассечь? Ты же обещал… Написал книжку?

– Написал. Она уж печатается.

– Завтрашний день прочтешь ее вслух нашему активу после партсобрания… Приходи! Я нынче вечером ляжу в чулан и обдумаю твой вопрос. Ничего у тебя не выходит?

– Нет, – ответил Душин, – Пробуем средства собирать, но трудно… Рублей на тыщу золотом у нас есть кой-чего…

– Это чушь! – в размышлении произнес Чуняев. – Вот госбюджета мы тебе дать не можем, вот что зря! Так ведь у нас и нету никакого бюджета – мы живем как-то суммарно и хаотично, красноармейские остатки доедаем… Слушай, а нельзя ли без денег электричество добывать?…

– А как же, товарищ Чуняев?

– Да прямо с неба, из какой-нибудь природной пропасти – откуда хочешь!

– Ненаучно, товарищ Чуняев!

– Ну тогда не надо!.. Погоди – а науку нельзя выдумать получше, чтоб она бедноте была доступна?

– Электричество – самая дешевая наука, товарищ Чуняев. Электротехника самая верная подруга бедных масс!

– Хорошо сказал! – обрадовался Чуняев. – Люблю я жить, люблю, когда ум сверкает предо мной… Трудно нам, но трогательно в сердце: хлеба вот мало, черного чёрта! Смотрю, понимаешь, на хлеб – и вижу в нем кулака: лежит темное глупое тело и пахнет теплым навозом. Сволочь, а не пища! А революция голодает! Вот идиотизм деревянной жизни!.. Ну, ступай, дай я бандитизмом займусь, приходи завтра в клуб нашей партии… Нет – постой!

И здесь Чуняев со стеснением, с неохотой выговорил Душину про вечер во Дворце Труда.

– Зачем ты так, товарищ Душин?.. На этом ничего не построишь, на срамных копейках! Ты народ вокруг себя собери, ты организуй его силу, объясни ему нашу мысль – вот где будут твои миллиарды!.. А обманывать нам не нужно, обставлять своих товарищей не надо – кто же тогда будет строить электричество, если ты их обманешь!..

Чуняев отвернулся на окно и умолк. Душин вышел, не сказав ничего от своей тоски.

По дороге в тюрьму Душин зашел к Щеглову на Черепичный завод; тот задумчиво чертил левой рукой шаровую мельницу, а сердцем мечтал о Лиде. Душин подождал конца занятий, а потом направился со Щегловым по вечернему городу – по тому же направлению, как, бывало, они ходили, будучи еще отроками; им тогда казалось, что в мире стоит беспрерывное лето; зима и дожди не сохранились в их памяти.

Город Ольшанск был незначительным пунктом, и только потому, что на сотни верст кругом были почти порожние пространства, за которыми нужно как-то наблюдать, Ольшанск некогда назначен был губернским городом. Прежние начальники губернии, равно как и комиссар Временного правительства, считали, что главное назначение губернского города состоит в руководстве борьбой с оврагами, поэтому в городе сильно развился ивово-прутяной промысел для производства плетней, которые затем ставились в размытые пропасти оврагов. И до нынешнего времени кое-где еще сидели старики в сенцах и плели потихоньку хворостяные огорожи для сбыта их в крестьянство и в конторы казенных земель. Остальные люди, населяющие Ольшанск, находились теперь больше всего около печек и ожидали, когда сварится что-нибудь в горшке, потому что иначе их ожидала смерть. По утрам олыпанские люди брали домашнюю нажитую утварь и шли в деревни по полевой целине, поскольку на трактах, у городских застав, жили во временных будках заградительные отряды. К вечеру население возвращалось, принося в карманах пшено, обмененное в селах на утварь, и садилось на отдых вокруг кулеша в печке, жалея, что опять много людей живет на свете и мало умерло от тифа и войны: хлеба не хватает на всех!

Сейчас был вечер. Изредка по теплой, сумеречной улице ехал крестьянин, ухитрившийся провезти мешок проса или пузырь самогона; далеко было слышно, как гремели колеса его телеги – сначала по мостовой, а затем по деревянному мосту и замирали наконец в долгом мягком мире полей, в синеве потухшего пространства.

Душин и Щеглов вышли за ближайшую заставу города, приникшего к мелкой реке. Налево был дубовый мост, справа на берегу виднелась тюрьма, и в ее сторожевой башне горел огонь – значит Лида находилась дома. На другом берегу реки лежала во мгле своего тления торфяная залежь. Друзья пошли по берегу, дошли до железнодорожной линии и снова посетили депо и свой паровоз № 401, все так же томившийся без движения на заржавленном, обросшем пути. Они залезли на тендер, и им открылся вид губернии, уходящей своими горизонтами в темноту.

– Митя! – сказал Душин. – Так жить нельзя: смотри, какой мрак кругом! Неужели нас похоронят в могилах бесследно? Ведь на свете живет Ленин!.. Давай строить электрическую станцию! Мы скоро организуем социализм и победим самую сущность материи!

Щеглов молчал: ему не нравилась гордость Душина, стремившегося к абсолютному техническому завоеванию всей вселенной; он не чувствовал в себе такой драгоценности, которая была бы дороже всего мира и была достойна господства. Щеглов имел скромность в душе и человека ставил в общий многочисленный ряд случайностей природы, не стыдясь жить в таком положении; наоборот, эта скромность осознания позволяла ему думать над несущимися стихиями естественного вещества с максимальной тщательностью и усердием, не опасаясь за потерю своего достоинства. Он не верил, что в человеке космос осознал самого себя и уже разумно движется к своей цели: Щеглов считал это реакционным возрождением птолемеевского мировоззрения, которое обоготворяет человека и разоружает его перед страшной скрежещущей действительностью, не считающейся с утешительными комбинациями в человеческой голове. Поэтому Щеглов молчал.

– Не хочешь? – спросил Душин. – Ну ладно: я и без тебя обойдусь.

– Обходись! – ответил Щеглов.

– Так ты против электричества и коммунизма? Ты не веришь?

– Нет, я не против… Ты скажи мне, по твоему проекту – сколько нужно меди на провода?

– Хорошо, я скажу: около миллиона тонн – на первую очередь!

– До свидания! – сказал Щеглов. – С такими проектами ты не победишь даже губернской тьмы, не только мрака вечности, как ты говоришь…

– Ты дурак и сволочь!

Щеглов близко и без волнения подошел к Душину.

– Семен, ты погляди, – он указал в ночь над пустыми пахотными угодьями. – Гляди, как тихо все и темно, под нами мертвый паровоз, в животе у людей переваривается необрушенное просо и даже не хватает силы от голода, чтоб нормально билось сердце – оно бьется реже… Ты понимаешь что-нибудь?

– Ну дальше!

– Дальше вот что… Когда у нас будет хотя бы одна тысяча тонн меди, то из нее надо сначала делать копейки, а не провода…

– Ты мелкий, несчастный человек! В тебе мещанский умишко – почему я с тобой был товарищем? – понять не могу!

По мосту гремела чья-то одинокая телега, лунная заря начинала светить на востоке. Щеглов молча вытерпел слова Душина и сказал ему:

– Если бы ты слушал не свой ум, а весь тот мир, который ты хочешь завоевать для чего-то, наверно – чтоб уничтожить его, если б ты стал простым, грустным, может быть, человеком, тогда бы ты даже телегу, какая едет сейчас на мосту, мог бы использовать для электричества… Семен! – ты знаешь что? На свете много всего есть… И у нас в губернии найдется добро! Ты не мучайся из пустого воображения, ты гляди на бедные предметы, собирай их по-новому, что тебе нужно! Вот река, по мосту мужик проехал, там торфяное болото, вон тюрьма – сумей сделать из этого электротехнику…

– Ты стервец, Димитрий, и глупый человек – ты совсем не электрик!

– Пусть… Ты только не обижайся. Ну, до свидания!

– Отныне и навеки! – произнес Душин и не подал Щеглову руки.

Щеглов молча сошел с тендера и пошел ночевать в свой угол – к чужим людям.