Записки еврея (старая орфография)

I. Отецъ и его покровитель

Я сказалъ выше, что мнѣ наступилъ нынѣ уже сороковой годъ. Добросовѣстность разсказчика, однакожъ, не позволяетъ мнѣ подтвердить это съ достовѣрностью, по неимѣнію къ тому фактовъ. Съ средневѣковыхъ временъ еще, евреи привыкли смотрѣть на жизнь, какъ на пытку, а на смерть, какъ на спасительницу тѣла отъ поруганій, а души — отъ смертныхъ грѣховъ. Рожденіе у евреевъ совсѣмъ не считалось такимъ радостнымъ событіемъ, чтобы о немъ помнить. Смерть и похороны семейныхъ членовъ гораздо счастливѣе въ этомъ отношеніи. Этимъ и объясняется то обстоятельство, что у евреевъ празднуются не дни рожденія, а дни похоронъ, хотя и самымъ грустнымъ образомъ[1]. Да и чему радоваться при рожденіи на свѣтъ новаго страдальца?

Единственный фактъ для опредѣленія моихъ лѣтъ — это мой паспортъ; но онъ, сколько мнѣ извѣстно, такъ же неточенъ, какъ и его примѣты, нарисованныя воображеніемъ секретаря думы. Я помню цѣлую эпоху въ моей жизни, въ которую секретарь думы называлъ мои глаза пивными, собственно по особенной его любви къ пиву. Лишь по смерти этого добраго секретаря, глаза мои были пожалованы въ каріе, и то, кажется, потому, что новый секретарь питалъ особенное уваженіе къ карему цвѣту своихъ лошадей. Лѣта мои, по метрическимъ отмѣткамъ, то стояли на одномъ пунктѣ, то подвергались приливу и отливу, смотря по обстоятельствамъ. До записки меня въ ревизскую сказку, я долгое время совсѣмъ еще не родился[2], а существовалъ не въ зачетъ. Потомъ, долгое время считался груднымъ ребенкомъ. Когда мнѣ наступилъ, по вычисленію моей матери, пятнадцатый годъ, и когда мои родители начали серьезно задумываться, какъ бы скорѣе покончить съ моей холостой жизнью, я вдругъ выросъ по метрическимъ книгамъ до восемнадцати лѣтъ[3]. Совершеннолѣтіе мое, однакожъ, продолжалось не болѣе полугода послѣ женитьба, потому что рекрутскую повинность начали отбывать по числу совершеннолѣтнихъ членовъ семейства. Было необходимо толкнуть меня назадъ, и я вдругъ опять сдѣлался шестнадцатилѣтнимъ. Въ этомъ возрастѣ я оставался около двухъ лѣтъ. Въ промежуткѣ этого времени большое семейство наше разбилось на нѣсколько маленькихъ семействъ[4], и рекрутская очередь отдалилась отъ насъ опять на нѣсколько лѣтъ. Любовь моихъ родителей заставила сдѣлать новый и послѣдній скачокъ, и вотъ я внезапно выросъ до двадцати-двухъ лѣтъ. «Еще нѣсколько лѣтъ, и мой Сруликъ не годится уже въ солдаты!» воскликнула моя мать, прижимая меня къ сердцу, и я вполнѣ сочувствовалъ ея радости.

Когда отецъ мой женился на моей матери, онъ былъ молодымъ вдовцомъ послѣ первой жены, съ которой развелся. Отецъ мой остался круглымъ сиротой въ самомъ раннемъ возрастѣ дѣтства. Отецъ и мать его скончались отъ холеры, оба почти въ одинъ и тотъ же день. Утверждали, что бабушка моя умерла не отъ холеры, а отъ любви къ мужу, котораго не могла пережить, но такъ-какъ у старосвѣтскихъ евреевъ, особенно хасидимской секты[5], любви, даже въ законномъ смыслѣ, не полагается (любовь есть увлеченіе, и увлеченіе абсолютно тѣлесное, а слѣдовательно — постыдное, недостойное каббалистки), то дѣло и было свалено на холеру. Отецъ мой былъ принять въ дои богатаго и бездѣтнаго дяди, гдѣ онъ и получилъ свое воспитаніе.

Въ тогдашнее время, особенно въ литовскихъ и польскихъ городахъ и посадахъ, всѣ евреи учились по одному образцу. Всѣ одинаково проходили несвязную систему ученія еврейскихъ меламедовъ[6]. Всѣхъ одинаково заставши ломать голову надъ кудрявыми коментаріями, не понимая общаго смысла текста[7]. Всѣмъ одинаково преподавался талмудъ, для пониманія котораго способны только рѣдкія натуры. Всѣ одинаково напитывались наукой при помощи толчковъ и пинковъ.

Сказать какому-нибудь отцу, что его хилый золотушной сынишка не рожденъ для пониманія тонкостей талмудейскаго ученія, значило его осрамить и лишиться его милостей навсегда. Какому же меламеду могла придти охота подвергнуться такой непримиримой враждѣ? Поэтому меламеды, терзая несчастныхъ учениковъ въ стѣнахъ хедера, аттестовывали ихъ предъ родителями съ самой лучшей стороны. А изъ этого выходило, что родители благодарили меламедовъ, а меламеды, оставаясь довольны родителями, раздавали ученикамъ-мученикамъ двойную порцію побоевъ, чтобы выжать изъ нихъ что-нибудь. Путаница эта продолжалась очень долго, и изъ-подъ колотушекъ выдвигалось новое поколѣніе, истощенное тѣломъ, робкое, пугливое, забитое, съ совершенной пустотой въ головѣ и сердцѣ.

Отецъ мой былъ исключеніемъ между своими сотоварищами по хедеру. Одаренный отъ природы способностью быстраго пониманія, порядочной памятью и терпѣніемъ, онъ въ восьмилѣтнемъ уже возрастѣ удивлялъ всѣхъ еврейскихъ ученыхъ городка Р. неимовѣрными успѣхами въ изученіи талмуда. Къ одиннадцати годамъ, курсъ его ученія былъ совершенно оконченъ, такъ что онъ былъ въ состояніи вступать въ диспутъ со всѣми знаменитостями ученаго міра города, и одерживать надъ ними побѣдѣ.

Такой феноменъ не могъ оставаться долго въ безвѣстности. Богатый дядя, у котораго онъ воспитывался, гордился имъ и позаботился о немъ, какъ о родномъ сынѣ. Слѣдствіемъ было то, что моего бѣднаго отца — въ двѣнадцать лѣтъ женили на дочери знаменитѣйшаго и бѣднѣйшаго раввина во всей губерніи.

О тѣлесныхъ и душевныхъ качествахъ первой супруги моего отца исторія умалчиваетъ; извѣстно только, что отецъ мой, не видѣвъ назначенной ему спутницы жизни до втораго дня свадьбы[8], нашелъ ее, при дневномъ свѣтѣ, не слишкомъ соблазнительною. Спустя нѣкоторое время, онъ не могъ скрыть своего горя и невольно высказался одному изъ своихъ. друзей, принадлежавшему хасидимской школѣ. Въ отвѣтъ онъ получилъ слѣдующій выговоръ въ свое утѣшеніе:

— Смотри, Зельманъ! Ты поддаешься вліянію діавола-искусителя. Ты ропщешь на Бога, именно за то, за что истинный служитель Его долженъ бы благодарить и восхвалять. Будь твоя жена красивѣе и привлекательнѣе, она отвлекала бы тебя отъ. молитвы и благочестиваго служенія, а съ такою женою, какъ твоя, ты можешь остаться чистымъ душою и тѣломъ.

Послѣ такого отвѣта, отецъ мой твердо рѣшился таить свое горе отъ всѣхъ. Между тѣмъ, богатый дядя его, единственная поддержка его существованія, лопнулъ на какихъ-то подрядахъ, и, въ довершеніе горя, умеръ, не оставивъ ничего, кромѣ неоплатныхъ долговъ и казенныхъ взысканій. Необходимо было серьезно подумать о средствахъ къ жизни, тѣмъ болѣе, что Богъ благословилъ уже отца моего дочерью. Отецъ мой ни къ чему не былъ приспособленъ, кромѣ преподаванія талмудейской мудрости. И вотъ, онъ въ пятнадцать лѣтъ сдѣлался меламедомъ

Сколько я могъ заключить изъ разсказовъ отца, профессія эта ему очень надоѣла. Эта была вѣчная возня съ учениками, которые были гораздо старше учителя, и не уважали его по той простой причинѣ, что не боялись его физической способности отпускать назидательныя пощечины. Онъ ясно видѣлъ всю безплодность своихъ трудовъ и грубость умственныхъ способностей своихъ почти бородатыхъ уже питомцевъ. Въ домашнемъ быту онъ терпѣлъ крайнюю бѣдность. Въ женѣ онъ встрѣтилъ сварливую и вѣчно воркующую голубку съ ястребинымъ клювомъ. Одно развлеченіе заключалось въ талмудейскомъ ученіи, которому онъ и предался всей душой. Но все не прочно подъ луною. Однажды, порывшись въ скудной библіотекѣ, наслѣдованной имъ отъ покойнаго дяди, онъ нечаянно наткнулся на книгу Маймонида[9], и хотя по уставу хасидизма книга эта считается запрещенною, но отецъ не могъ преодолѣть любопытства, и унесъ книгу тайкомъ въ свой хедеръ.

Незамѣтнымъ образомъ даръ мышленія, спавшій въ немъ, какъ казалось, непробуднымъ сномъ, пробудился, и мало по малу различныя сомнѣнія выростали въ головѣ. Но въ книгѣ Маймонида все-таки многое оставалось недоступнымъ отцу моему, и требовались хоть первоначальныя, поверхностныя познанія въ математикѣ и астрономіи, то-есть въ такихъ наукахъ, которыя были знакомы отцу моему по одному лишь еврейскому ихъ названію. И вотъ, онъ твердо рѣшился познакомиться съ этими предметами, на сколько возможно будетъ.

Чтобы не предаваться слишкомъ большимъ подробностямъ, я вкратцѣ скажу, что послѣ неимовѣрныхъ трудовъ и удачныхъ случайностей, отцу моему посчастливилось достать старинныя еврейскія книги по части математики и астрономіи, и онъ на изученіе ихъ бросился съ невыразимою жадностью.

Онъ постигъ, что солнце восходитъ и заходитъ не для одного опредѣленія часа молитвы, что луна всплываетъ на горизонтѣ не для того только, чтобы къ ней подпрыгивать[10], что человѣческая голова создана не для одной ермолки. Новый рядъ идей, родившихся въ его головѣ, поглотилъ всѣ его способности; новый яркій свѣтъ, озарившій его умъ, придалъ блескъ окружающей его грязноватой обстановкѣ. Ученики перестали ему казаться глупыми, а домашній бытъ — горькимъ. Въ немъ создавался новый міръ, и онъ всѣми чувствами и всѣмъ чутьемъ души прислушивался въ процессу собственнаго возрожденія.

Недолго однакожь суждено было бѣдному отцу моему блаженствовать. Внутренніе помыслы человѣка невольно вырываются по временамъ наружу и разрываютъ плотину внутренней замкнутости, какъ бы крѣпка она ни была. Въ диспутахъ моего отца вырывались иногда такія мысли и выраженія, которыя были совершенно чужды талмудейскому и хасидимскому ученіямъ. Даже съ своими учениками онъ при удобныхъ случаяхъ отдалялся отъ прямаго предмета преподаванія, и объяснялъ имъ значеніе и законы новолунія, причины затмѣній[11] и тому подобное. Въ своемъ забытьи, онъ не замѣчалъ той пропасти, которая образовалась мало по малу вокругъ него; не замѣчалъ возраставшей холодности своихъ прежнихъ друзей, и подозрительныхъ пріемовъ родителей своихъ учениковъ, число которыхъ съ каждымъ днемъ уменьшалось подъ различными предлогами. Онъ уже тайно обвинялся въ эпикуреизмѣ,[12] и катастрофа подкрадывалась къ нему все ближе и ближе.

Въ одну изъ пятницъ, вдругъ самымъ неожиданнымъ образомъ, притащился на одноколкѣ тесть отца моего, знаменитый раввинъ города X. Раввинъ этотъ родился, учился, достигъ высокаго сана и состарѣлся въ родной норѣ, выѣзжая изъ своего городка всего раза два въ теченіе семидесяти лѣтъ жизни, и то въ самыхъ торжественныхъ случаяхъ. Въ этомъ дряхломъ фанатикѣ содержалось болѣе стоицизма и пренебреженія къ жизни, чѣмъ въ цѣлой дюжинѣ самыхъ сумасбродныхъ факировъ. Его внезапный пріѣздъ, натуральнымъ образомъ, возбудилъ много толковъ въ городкѣ Р. Послѣ холоднаго, истинно-раввинскаго привѣтствія, гость, не сообщая никому о цѣли своего посѣщенія, отправился въ баню. Возвратившись оттуда раскраснѣвшимся донельзя, съ пейсами и бородою, похожими на мочалки, онъ, не говоря ни слова, переодѣлся въ субботнее платье и побѣжалъ въ синагогу[13]. Цѣлый вечеръ затѣмъ и весь день субботній онъ такъ былъ поглощенъ различными религіозными обрядами[14], такъ былъ погруженъ двойною своей душою[15] въ небесныя созерцанія, что отцу моему рѣшительно не было возможности подступить къ нему съ разспросами. Да и было бы напрасно его разспрашивать: этотъ святой по субботамъ даже не разговаривалъ о житейскихъ вздорахъ и вообще не выражался будничнымъ языкомъ[16]. Тѣмъ не менѣе отецъ мой не могъ не замѣтить какой-то скрытой перемѣны въ обращеніи дражайшей своей половины, и какой-то холодной злобы со стороны святаго тестя, выражавшейся въ частыхъ косвенныхъ взглядахъ и мурлыканіи.