Записки еврея (старая орфография)

IX. Первая побѣда мысли

Я опять очутился въ томъ же густомъ, тѣнистомъ лѣсу, окруженномъ сочными рощами, въ которомъ провелъ свое раннее дѣтство, относительно счастливое и поэтическое въ сравненіи съ послѣдовавшимъ затѣмъ временемъ. Опять увидѣлъ я знакомый; родной ландшафтъ съ винокурней на первомъ планѣ, и съ избушками въ перспективѣ. Но ландшафтъ этотъ не жилъ уже прежнею жизнью: мужики и бабы не суетились какъ трудолюбивыя пчелы, снуя взадъ и впередъ; винокурня не выбрасывала въ небо своей копоти и чернаго дыма; жирные, бражные кабаны не приманивали уже своимъ хрюканіемъ голодныхъ лѣсныхъ волковъ. Все кругомъ было мертво, запущено и пустынно. Мрачная тѣнь, лежавшая на всей окрестности нашего уединеннаго жилья, отражалась и на лицѣ моей матери. Она очень обрадовалась моему появленію, какъ и подросшая старшая сестра моя Сара, но въ глазахъ ихъ поминутно появлялись слезы. По самообольщенію, присущему человѣческой натурѣ, я относилъ эти слезы къ чрезмѣрной радости лицезрѣть меня, красу и гордость семейства (я слишкомъ мечталъ о себѣ), и хотѣлъ отплатить имъ такой же наглядной нѣжностью, но при всемъ моемъ желаніи — не могъ…

— Гдѣ отецъ? спросилъ я мать послѣ первыхъ изліяній.

Она вздохнула и опустила глаза.

— Отецъ уѣхалъ. Когда пріѣдетъ — не знаю.

Мать заплакала, и Сара тоже.

— Что такое случилось? объясните, не мучьте меня.

— Съ нами случилось большое несчастіе. Отецъ, кромѣ этой, винокурни, завѣдывалъ еще одной, за сто верстъ отсюда, у помѣщика Д. Такъ-какъ ему приходилось часто отлучаться, то онъ принялъ себѣ въ помощь дальняго родственника З., которому и передалъ наблюденіе за здѣшней винокурней. Этотъ родственникъ оказался отъявленнымъ лѣнтяемъ и бездѣльникомъ. Благодаря его бездѣйствію, выходы начали съ каждымъ днемъ уменьшаться; то перекисало, то недокисало; ничтожныя въ началѣ поврежденія не исправлялись, и все росли и увеличивались. Дошло до того, что когда владѣлецъ заводѣ однажды вечеромъ явился лично для присутствія при выходѣ, то вмѣсто ста ведеръ спирта нацѣдилось въ кубъ около ведра какой-то кислятины. Помѣщикъ взбѣсился и самъ растолкалъ полухмѣльнаго З. «Какой выходъ у тебя?» «Какой выходъ? а вотъ какой. Я, пане, выпилъ, а вы купите себѣ». Эта дерзость и насмѣшка окончательно вывели владѣльца изъ себя. Онъ разсчиталъ отца, а винокурню до будущаго года совсѣмъ закрылъ. Объ этой исторіи узналъ въ скорости и помѣщикъ Д. и также отказалъ отцу. Мы остались безъ средствъ къ жизни. Капиталовъ у насъ никогда не было, а тутъ пришлось закладывать все, что только у насъ было, чтобъ не умереть съ голода. Отецъ поѣхалъ искать какихъ-нибудь занятій, и уже болѣе мѣсяца ничего не пишетъ.

Мать и Сара совершенно уже расплакались.

— А тутъ еще новая бѣда, продолжала мать, стараясь сдержать свои рыданія — помѣщикъ гонитъ насъ съ квартиры. Я наняла въ деревнѣ избу у мужика, но она до того похожа на погребъ, что я боюсь туда перебираться. Недостаетъ еще, чтобы все семейство заболѣло. Какъ и чѣмъ я его лечить буду?

Въ прахъ разлетѣлись всѣ мои мечты отдохнуть и пороскошничать дома. Я не нашелъ даже фасольной похлебки; кругомъ меня все было бѣдно, мрачно и почти голодно. Каждый день являлись мужики, посланные помѣщикомъ, чтобы вывести насъ изъ квартиры, каждый день мы переносили грубости, брань и кулачныя угрозы. Дошло до того, что изъ нашей квартиры повынимали окна, сняли двери и приступили наконецъ къ разборкѣ печей. Явилась окончательная необходимость переѣхать въ деревню хоть въ избу, хоть прямо въ погребъ.

Деревня отстояла въ десяти верстахъ отъ винокурни. Подводы наши, нагроможденныя до самаго верху, тронулись въ путь уже поздно вечеромъ. Я и сестра возсѣдали на какихъ-то кадушкахъ и боченкахъ; вечеръ былъ замѣчательно прекрасный. Хотя луны и не видно было на небосклонѣ, но за то миріады звѣздъ мерцали и блестѣли на немъ до того ярко, что ночь можно было скорѣе назвать свѣтлою, чѣмъ темною. Воздухъ былъ только болѣе, чѣмъ прохладенъ, такъ-какъ время приближалось уже къ осени. Сара, болѣзненная отъ природы, дрожала отъ вечерней прохлады и прижималась ко мнѣ. Я обнялъ ее одной рукою, а другою — вцѣпился за веревку, которою были увязаны различныя хозяйственныя вещи, и старался сохранить равновѣсіе на шаткомъ нашемъ сѣдалищѣ. Проселочная дорога, по которой плелся нашъ караванъ, была усѣяна холмами, ухабами и косогорами. Волы вяло и флегматично передвигали свои толстыя ноги; фурщики медленно шагали возлѣ возовъ, повременамъ поплевывая и вскрикивая «цобъ цабе! цобъ цобъ!» На одномъ изъ косогоровъ, возъ, на которомъ мы сидѣли, получилъ на ухабѣ такой сильной толчокъ и такъ нагнулся въ сторону, что я съ сестрою чуть не слетѣли. Я кое-какъ удержался, но вмѣстѣ съ тѣмъ почувствовалъ, что изъ-подъ меня что-то выдвинулось я скатилось. Въ то же время, я увидѣлъ небольшой боченокъ, стремившійся по косогору, куда-то внизъ.

— Иванъ, Иванъ, стой! Упалъ бочонокъ. Смотри, вонъ докатился. Лови! крикнулъ я фурщику.

— Самъ лови коли хошь, отвѣтилъ онъ грубо.

— Остановись, я самъ подниму его. Прру… Волы остановились. Я и сестра соскочили. Я бросился искать бочонка, но его уже нигдѣ не видать было. Между тѣмъ, остановился весь караванъ. Мужики обступили Ивана.

— Что такое случилось? Что такъ упало? Иванъ крестился, ничего не отвѣчая.

— Вѣдьма! прошепталъ онъ наконецъ, указавъ кнутомъ на какой-то предметъ, катившійся съ горы. Всѣ мужики сняли шапки и начали набожно креститься. Я былъ увѣренъ, что это катится именно тотъ самый бочонокъ, который выдвинулся изъ-подъ моего сидѣнья. Я пустился бѣжать за нимъ.

— Тю-тю, — дурню! куда тебе чортяка несё? задавитъ! назадъ! заорали мужики. Сара расплакалась, и кричала, чтобы я возвратился. Мы опять вскарабкались на наше сѣдалище. Обозъ тронулся. Мужики гурьбой шли возлѣ нашего воза. Дорога пошла ровнѣе. Между фурщиками завязался живой разговоръ на малороссійскомъ нарѣчіи, котораго придерживаться я не считаю нужнымъ.

— Что-жь, ты ее видѣлъ?

— Кого? Вѣдьму-то?

— Ну да, вѣдьму.

— Еще бы!

— Да какъ же она показалась тебѣ?

— Да вѣдьмой и показалась.

— А какова она съ виду?

— Сказано вѣдьма, вѣдьма и есть.

— А хвостъ видѣлъ?

— Увидишь тутъ хвостъ, когда она не ходитъ почеловѣчески, а колесомъ кувыркается.

— Такъ оно, можетъ быть, и не вѣдьма?

— Да нѣшто я ослѣпъ? сказано вѣдьма!

— Спаси насъ Господи и помилуй!

Хохлацкая аргументація меня не убѣждала: я привыкъ уже сомнѣваться въ бредняхъ даже вполнѣ систематизированныхъ. Но бѣдная Сара дрожала отъ испуга и все болѣе и болѣе прижималась во мнѣ. Она инстинктивно чувствовала, что ея хилый братишка, относительно вѣдьмъ и прочихъ сверхъестественныхъ выдумокъ, гораздо храбрѣе и сильнѣе всѣхъ этихъ грубыхъ колоссовъ, изъ которыхъ каждый могъ поспорить съ медвѣдемъ въ физической силѣ.

— А знаешь, Иване, кто это была?

— Кто?

— Авсинька Тупогузая, прости Господи!

— Надоть — она.

— Ну, и напакостила же она вдоволь! сколько коровъ и парней перепортила она на своемъ поганомъ вѣку!

— А Хайкѣ, шинкаркѣ на слободѣ, какъ искривила жидовскій ротъ, а?

— Ну, за это дай Богъ ей здоровье. Эта проклятая Хайка, хоть тресни въ долгъ не даетъ. И крестишься и божишься — не вѣритъ да и только! А человѣкъ съ похмѣлья, хотъ помирай.

— Сказано, жидовская душа!

— Да развѣ у нехристей бываетъ душа?

— Хоть поганенькая — а все же есть.

Я мысленно былъ благодаренъ мужикамъ за то, что они оставили въ моемъ распоряженіи хоть какую ни на есть душенку.

— А вѣдь Авсинька уже подохла, хлопцы!

— Ой ли?

— Право-слово, подохла. Холера задавила.

— Туда ей и дорога!

— Такъ она это, стало быть, послѣ смерти мандруетъ?

— Обыкновенно, послѣ смерти.

— То-то послушалась бы меня громада (общество), она бы теперь не шмыгала по бѣлу свѣту.

— А что?

— А вотъ что. Какъ только холера ее скрутила, она какъ будто примерла, но была еще теплехонька совсѣмъ. Наши парни схватили ее, да прямо въ яму, какъ бѣшеную собаку и бросили, только кой-какъ присылали землею. Ночью, мужики пришли въ кабакъ переполошенные и баютъ: шли это они мимо кладбища, и наткнулись на свѣжую яму. Одинъ изъ нихъ, возьми да и спроси «чья эта могила?» а въ отвѣтъ ему изъ самой могилы: «Охъ, охъ!» да такъ громко, какъ будто живой человѣкъ стонетъ. Мужики до смерти испугались. Хотѣли бѣжать, да ноги ни съ мѣста, какъ будто кто за пятки вцѣпился, а охи и ахи все громче да громче. Какъ вдругъ надоумило Степку Кавуна перекреститься и крякнуть: «Бѣги, ребята, тутъ Аксинька!» Степка бросился во всѣ лопатки, а за нимъ — и другіе мужики.

Я какъ разъ былъ тутъ въ кабакѣ. Судили и рядили долго, да и рѣшили: отрыть на утро проклятую вѣдьму, да и вбить ей въ снину осиновый колъ. Это я имъ посовѣтовалъ. Но при томъ и осталось: мужики побоялись начальства.

Разсказъ этотъ произвелъ сильное впечатлѣніе на Сару. Она все тѣснѣе и сильнѣе прижималась во мнѣ и дрожала. Мое воображеніе тоже разыгралось не на шутку. Память оказала мнѣ при этомъ медвѣжью услугу: вся чертовщина и колдовщина, вычитанная мною изъ книгъ и талмуда, выплыла при этомъ случаѣ наружу и подтверждала возможность подобныхъ явленій. Если не было вѣдьмъ, то для чего же Моисей повелѣлъ не оставлять ихъ въ живыхъ? Кто, и какимъ образомъ, вызывалъ тѣнь царя Саула? Талмудъ даетъ даже средство убѣдиться наглядно въ существованіи чорта: стоитъ только достать черную кошку, родившуюся отъ матери такой же шерсти, убить ее, сжечь, и пеплъ этотъ разсыпать вокругъ кровати экспериментатора, на утро, на этомъ пеплѣ, видны будутъ ясные слѣды куриныхъ ножекъ тѣхъ чертей, которые имѣютъ привычку посѣщать людей во время ихъ сна. Я вспомнилъ и владыку чертей Асмодея, и соблазнительную, ночную Лилисъ[51] съ ея чертовской свитой. Нервы мои все больше и больше возбуждались. Предъ глазами носились какіе-то фантастическіе образы, приводившіе меня въ трепетъ.

— Сруликъ, я боюсь! прошептала сестра.

— Не бойся, Сара, всѣ они врутъ, отвѣтилъ я сестрѣ, чтобы успокоить ее. Наступило долгое молчаніе. Мужики разбрелись къ своимъ возамъ. Меня ничто не развлекало. Суевѣріе и мысль затѣяли борьбу между собою. Вѣрить ли на слово, или нѣтъ? Столько людей вѣритъ всему, что имъ ни говорятъ; какое право а имѣю не вѣрить? Вопросы pro и contra кишѣли въ моей головѣ, мысль копошилась долго, и нечаянно попала на логичный путь.

Для чего вѣдьма, Аксиньха, искривила шинкаркѣ Хайкѣ ротъ? Вѣдь не для одного же удовольствія, иначе она могла бы, силою своего всемогущаго колдовства, искривить цѣлую дюжину ртовъ у другихъ евреекъ. Почему вѣдьма избрала въ жертву именно Хайку? Вѣроятно, она мстила шинкаркѣ за то, что та не даетъ водки въ долгъ. Нужно предполагать, что Аксинька просила водки въ кредитъ, а Хайка была неумолима. По какой же причинѣ вѣдьма вынуждена была унижаться предъ шинкаркой и просить водки въ вредитъ? Вѣроятно, потому, что у ней наличныхъ денегъ не оказалось. Но вѣдь Аксинька могла принимать на себя какой угодно образъ. Доказательство предъ глазами: она недавно обратилась въ бочонокъ. Владѣя такимъ искусствомъ, спрашивается, что стоило бы Аксиньвѣ обратиться въ штофъ, положимъ, и, находясь возлѣ бочки, напиваться сколько душѣ угодно, не испрашивая на то согласія шинкарки? Наконецъ, если Аксиньвѣ нужны деньги, то она можетъ принять форму одного изъ мѣшечковъ, лежащихъ у мѣняльныхъ столиковъ, и невидимо загребать со стола деньги, сколько нужно. Это было бы гораздо удобнѣе и проще, чѣмъ прибѣгать къ милости безсердечной кабачницы. Если же вѣдьма этого не дѣлаетъ, то, значитъ, она не въ состояніи этого сдѣлать. Что же она за вѣдьма послѣ этого? Гдѣ же ея сверхъестественная сила, которою она творитъ чудеса для другихъ, а не для самой себя? Додумавшись до этого пункта, я твердо поднялъ голову, смѣло посмотрѣлъ въ ночную даль и невольно прошепталъ: «вздоръ, чепуха!».