Записки еврея (старая орфография)

II. Страданія дѣтства

Нѣтъ ничего скучнѣе, какъ присутствовать при рожденіи героя разсказа, и няньчиться съ нимъ до тѣхъ поръ, пока онъ не начнетъ жить жизнью сознательною. Не желая наскучать своихъ читателямъ безъ особенной надобности, я пропускаю первые семь лѣтъ моей жизни, и приступаю прямо къ тому періоду моего существованія, съ котораго я началъ туманно сознавать себя и ту горькую судьбину, которая не переставала тяготѣть надо мною во всю жизнь. Если евреи развиваются нравственно необыкновенно рано, то они этой ненатуральной скороспѣлостью обязаны исключительно безжалостнымъ толчкамъ, которыми судьба надѣляетъ ихъ съ самаго ранняго дѣтства. Бѣда — самая лучшая школа.

Первые семь лѣтъ моей жизни не представляютъ никакого особеннаго интереса. Мать моя, кажется, очень любила меня, хотя я и часто чувствовалъ на хиломъ своемъ тѣлѣ тяжесть полновѣсной ея руки. Отецъ былъ всегда суровъ и угрюмъ, почти никогда не ласкалъ меня, но въ то же время и не билъ. Если я надоѣдалъ домашнимъ своимъ ревомъ или хныканіемъ, то отцу моему стоило только посмотрѣть своими серьёзными, задумчивыми глазами, чтобы заставить меня замолкнуть и уткнуть голову въ пуховики. Онъ на меня смотрѣлъ, какъ на червяка, котораго недолго раздавить, но что пользы? — вѣдь всѣхъ червяковъ не передавишь, и онъ былъ правъ: матѣ моя народила ему цѣлую кучу такихъ червяковъ, какъ я. Жили мы въ деревнѣ, въ какомъ-то дремучемъ лѣсу. Нѣсколько избъ и избушекъ, вдали вѣчно дымящая винокурня, рѣчка, извивающаяся между высокими соснами, рогатый скотъ и тучные кабаны, откармливаежые на бардѣ, вѣчно испачканные мужики и бабы, — вотъ картина, врѣзавшаяся въ моей памяти, и непоблѣднѣвшая въ ней до сихъ поръ. Мнѣ стоитъ закрыть глаза, и вся панорама передо мною. Отецъ мой часто бывалъ въ отлучкахъ. Мы жили въ полномъ уединеніи, лишь изрѣдка заворачивали къ намъ проѣзжіе евреи воспользоваться братскимъ гостепріимствомъ и недолго оставались. Всякій разъ, при появленіи чужой личности, меня немедленно высылали въ кухню.

Я былъ очень благодаренъ матери за то, что она меня такъ тщательно прятала, потому что былъ убѣжденъ, что всякій пріѣзжій непремѣнно имѣетъ намѣреніе захватить меня съ собою и увезти куда-то въ страшную даль…

Пока я былъ еще единственнымъ дѣтищемъ у своихъ родителей и оставался всегда одинъ, мнѣ не было скучно. Я вѣчно возился то на дворѣ, то подъ кроватью, то въ кухнѣ, и меня что-то занимало, но что именно — я теперь ужь припомнить не могу.

Съ пяти лѣтъ, помощникъ отца моего, какой-то длинновязый еврей, началъ заниматься со мною еврейской азбукой. О, какъ я ненавидѣлъ и этого учителя, и эту тетрадку! Но я боялся строгаго отца и высиживалъ цѣлые часы за тетрадкой, а на дворѣ такъ ярко сіяло солнце, такъ весело щебетали хорошенькія птички, такъ хотѣлось побѣгать, зарыться въ гущу высокой и сочной травы.

Мнѣ наступилъ седьмой годъ. Читалъ я уже библейскій языкъ довольно плавно. Долговязый учитель передалъ мнѣ почти всю суть своихъ познаній. Я гордился своей ученостью и былъ очень счастливъ. Но какое же счастье бываетъ прочно и долговѣчно?

Въ одинъ истинно-прекрасный лѣтній день, отецъ мой возвратился изъ города. Я, завидѣвши его издали, вдругъ расхрабрился и побѣжалъ ему на встрѣчу. Онъ приказалъ мальчишкѣ кучеру остановиться.

— А, Сруликъ! хочешь доѣхать со мною до хаты?

Вмѣсто отвѣта, я вскарабкался на повозку. Ласка отца меня чрезвычайно обрадовала и удивила: это случалось слишкомъ рѣдко.

— А я тебѣ, Сруликъ, привезъ новое платье и башмаки!

Обычай благодарить за вниманіе мнѣ не былъ знакомъ. Я смотрѣлъ на отца и весело улыбался.

О, какъ я былъ счастливъ въ тотъ день! отъ учителя избавился, новое платье имѣю, отецъ ласковъ, а мать такъ необыкновенно часто цалуетъ, и ни одного пинка, впродолженіе цѣлаго, длиннаго дня!

Наступили сумерки. Родители расположились пить чай на густой травѣ. Я усѣлся возлѣ матери. Къ чаю пришелъ и бывшій мой учитель, къ которому я уже пересталъ питать прежнюю вражду.

— Когда вы думаете, раби Зельманъ, везти его въ П.? спросилъ длинновязый у отца, указавши на меня своими безцвѣтными глазами.

«Везти меня! Куда? зачѣмъ?» спросилъ я внутренно самого себя, и сердце дрогнуло въ дѣтской груди моей.

— Я думаю, чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше. Постараюсь собраться за дняхъ, отвѣтилъ отецъ.

— А письмо получилъ ты отъ дяди? спросила мать.

— Развѣ я тебѣ не сказалъ еще? Получилъ, какъ же. Проситъ привезти ученика, какъ можно скорѣе. Леа тебѣ кланяется.

— Поменьше бы кланялась, да не была бы такой змѣей. Повѣришь ли, Зельманъ? когда я подумаю, что нужно моего бѣднаго Срулика отдать въ домъ этой старой колдуньи, я готова заплакать.

— Пустяки. Никто его не съѣстъ.

— Да вѣдь онъ у насъ одинъ.

— А если и одинъ, такъ неучемъ, по твоему, и оставить его?

— Это правда, Зельманъ, но все-таки тяжело, сказала грустно мать.

Она собиралась плакать, а я — давно уже плакалъ.

Отецъ замѣтилъ мои слезы и прогналъ меля вонъ. Отойдя въ сторону, я нечаянно встрѣтился глазами съ бывшимъ моимъ учителемъ. О, сколько было злорадства въ этихъ поганыхъ глазахъ! Они ясно выражали его мысль: «ты, голубчикъ, меня ненавидѣлъ, постой, еще не то будетъ». Съ этой минуты дѣтское мое счастье кануло туда, куда исчезаетъ всякое людское счастье.

Дня чрезъ три меня, рыдающаго, усадили на повозку. Отецъ усѣлся рядомъ со мною. Мальчишка Трёшка, въ непомѣрно-глубокой, смушковой шапкѣ, чмокнулъ, хлестнулъ предлиннымъ батогомъ и мы поплелись въ дальній путь.

— Не плачь, бѣдный мой Сруликъ, повторила мнѣ въ сотый разъ рыдающая не менѣе моего мать — я скоро къ тебѣ пріѣду или возьму домой!

Отецъ мой не старался даже меня утѣшать. Онъ зналъ что дѣлалъ, и этого было достаточно для него. Какъ я его ненавидѣлъ въ эти тяжелыя минуты!

Во все время путешествія, меня ничто не развлекало. Отецъ былъ погруженъ въ свои думы или дремалъ, а я былъ занятъ разгадываніемъ своего будущаго. Куда я ѣду? Зачѣмъ я ѣду? что буду я тамъ дѣлать? А эта старая змѣя и колдунья — какъ назвала ее махъ — часто-ли будетъ она меня битъ? Тяжело и грустно было у меня на душѣ. Дѣтское воображеніе представляю мнѣ новый невѣдомый міръ, полный скорбя, грусти, скука и страданій. И дѣтскій инстинктъ не обманулъ меня.

Разбитые и усталые, пріѣхали мы въ одинъ пасмурный вечеръ въ П. Въ первый разъ въ жазни увидѣлъ я рядъ прямыхъ улицъ, окаймленныхъ досчатыми тротуарами и обсаженныхъ высокими тополями, сквозь которые выглядывали большіе, чистые и красивые дома. Въ первый разъ я увидѣлъ красиво одѣтыхъ людей, шныряющихъ туда и сюда. Мнѣ было страшно въ этомъ новомъ мірѣ; я чувствовалъ то же самое, что чувствуетъ, вѣроятно, хуторянская собачонка, очутившаяся вдругъ въ городѣ на базарной площади, среди непривычной, суетящейся толпы народа: ей кажется, что каждый затѣмъ только и суетится, чтобы ловчѣе нанести ей ударъ.

Изъ одной какой-то широкой улицы мы свернули въ переулокъ, и наконецъ, остановились у сломанныхъ ворогъ. Отецъ мой вошелъ въ дворъ. Плотно у воротъ красовался небольшой, чистенькій домикъ, выходившій фасадомъ въ переулокъ. Неужели въ этомъ красивомъ домикѣ живетъ старая колдунья? подумалъ я.

Между тѣмъ, сломанныя ворота нехотя, медленно и со скрапомъ растворились и повозка наша вползла въ дворъ.

— Сюда, Трёшка! крикнулъ отецъ кучеру, и мы потянулись по длинному, широкому, грязному двору, въ какому-то покосившемуся флигельку на куриныхъ ножкахъ, обратившему на себя все мое вниманіе, какъ потому, что онъ, повидимому, долженъ былъ служить мнѣ печальнымъ пріютомъ, такъ и потому, что между наружностью домика и флигеля существовалъ поразительный контрастъ. Стѣны флигелька были опачканы грязью и лишены почти всей своей штукатурки. Какія-то подслѣповатыя окна уныло косились во дворъ. Одно изъ этихъ оконъ было заткнуто сомнительнаго цвѣта подушкой, разрисованной случайными узорами…

Отецъ помогъ мнѣ сойдти изъ повозки. Онъ взялъ меня за руку, ощупью прошелъ со мною темныя, длинныя сѣни, нащупалъ дверь и ввелъ меня въ комнату.

Какъ ни скромно жили мои родители въ деревнѣ, какъ ни мало я привыкъ къ роскоши и блестящему комфорту, но дома я все-таки видѣлъ чистоту и опрятность, цѣльную, хотя и незатѣйливую, простую мебель. Тутъ я увидѣлъ совсѣмъ другое.

Комната быта довольно обширная, неправильныхъ размѣровъ. Двѣ боковыя двери, раскрытыя настежь, вели въ какія-то темныя пространства и напоминали собою зѣвъ беззубыхъ стариковъ. Комната освѣщалась однимъ сальнымъ огаркомъ, торчавшимъ въ заплывшемъ мѣдномъ высокомъ подсвѣчникѣ. Простой столъ, три или четыре некрашенныхъ стула у низенькій шкафчикъ составляли всю мебель этой комнаты. Въ восточномъ углу красовался небольшой кивотъ, завѣшанный полинялой парчою.

У стола сидѣлъ нагнувшись старый еврей. Предъ нимъ лежала раскрытая книга громаднаго формата. При вступленіи нашемъ онъ медленно поднялъ голову и лѣниво повернулъ ее къ намъ. Съ робостью я поднялъ на него глаза. Лицо его сразу поразило меня. Имъ-подъ нависшихъ сѣдыхъ бровей выглядывала пара сѣрыхъ глазъ. Почти все лицо утопало въ пушистыхъ длинныхъ пейсахъ и такой же широкой и длинной бородѣ. То, что осталось въ лицѣ непокрытымъ растительностью, отличалось какимъ-то пепельно-желтымъ цвѣтомъ. Плоскій лобъ быль изборожденъ безчисленнымъ множествомъ морщинъ. Полинявшая, засалившаяся плисовая ермолочка, сдвинутая на затылокъ, образовала какое-то жирное и грязное пятно на его плѣшивомъ, черепѣ.

— Ну, садясь, раби Зельманъ, гостемъ будешь, привѣтствовалъ онъ отца сиплымъ гортаннымъ голосомъ. — А это твой мальчуганъ? какой же онъ у тебя слабенькій… Чему его учили тамъ дома?

— Онъ знаетъ немного читать побиблейски, и больше ничего пока.

— Это очень мало, очень мало; придется сильно трудиться, мальчуганъ мой! У меня не лѣнись, баловать не люблю.

Я молчалъ, но рыданія подступили къ горлу. Я употребилъ, всю силу дѣтской воли, чтобы не разразиться ревомъ. Это, вѣроятно, и случилось бы, еслибы новая личность, шмыгнувшая сквозь одну изъ боковыхъ дверей, не отвлекла моего вниманія. На сцену явилась сгорбленная, сморщенная старуха низенькаго роста, съ лицомъ, напоминающемъ собою моченое яблоко, съ маленькими, черными, какъ бы колючими глазками, лишенными, всякаго слѣда рѣсницъ и съ носомъ хищной птицы самаго кровожаднаго свойства.

— Вотъ и ты, Зельманъ! ну, и слава Богу! затрещала старуха, самымъ непріятнымъ дискантомъ. — А я уже полагала, что вы раздумали привезти къ намъ сынишку.

— Почему же вы, тетушка, такъ думали? спросилъ отецъ.

— А Богъ васъ тамъ знаетъ! Твоя Ревекка такая модница, что и сына, пожалуй, считаетъ лишнимъ обучать?

— Вы напрасно нападаете на мою Ревекку, тетушка; она у меня большая умница.

— Ну, вѣдь я ее раньше твоего знаю. Она всегда любила засматриваться куда не слѣдуетъ, и судить о томъ, о чемъ набожная дѣвица и помыслить не посмѣла бы.

— Леа! обратился къ женѣ мой будущій учитель съ нѣмымъ упрекомъ во взорѣ.

— Чего тамъ Леа? я говорю что знаю, и ни предъ кѣмъ не стѣсняюсь. Я Зельмана въ первой разъ вижу, я скажу ему въ глаза, что удивляюсь брату Давиду, какъ онъ рѣшился отдать свою вѣтреницу Ревекку человѣку съ подобнымъ прошлымъ, какъ у Зельмана, и Богъ знаетъ, какого происхожденія.