Записки еврея (старая орфография)

IV. Единственный

Послѣ позорной сцены, сдѣланной мнѣ Тугаловымъ за выданную квитанцію, я нѣсколько времени дней дулся на всѣхъ членовъ нашего кружка, впутавшихъ меня въ эту скверную исторію. Но потомъ я опять вошелъ въ прежнюю колею дружбы и согласія, совершенно примирившись какъ со своими друзьями, такъ и съ неутѣшительною будущностью, меня ожидавшею. Этому скорому примиренію содѣйствовало, вопервыхъ, то, что я на каждомъ шагу, во очію, видѣлъ безпредѣльную благодарность кассировъ, окружавшихъ меня необыкновеннымъ вниманіемъ и любовью, и высокое уваженіе всѣхъ моихъ сотоварищей, оцѣнившихъ мою жертву, а вовторыхъ и то, что мое горе сдѣлалось общимъ горемъ. Эгоистическая натура человѣка такъ уже устроена, что при видѣ общаго страданія собственныя горести дѣлаются болѣе сносными; страдалъ же не я одинъ, но и нѣкоторые изъ моихъ сослуживцевъ. Исторія описаннаго мною займа, плутовскія намѣренія Тугалова, выдача мною квитанціи заднимъ числомъ въ пику плуту не остались въ тайнѣ, а разгласились и надѣлали шуму. Огласка эта повредила нетолько мнѣ, но и обоимъ кассирамъ, и даже управляющему Ранову. Компаніонъ Тугалова, узнавъ что его кассиръ осмѣливается, вопреки приказаніямъ своего вѣрителя, выдавать капиталы на рискъ, потерялъ къ нему всякое довѣріе, и гласно объявилъ, что не можетъ быть впередъ спокойнымъ, пока касса не перейдетъ въ болѣе благонадежныя руки; Тугаловъ, признавъ своего кассира дуракомъ, неумѣющимъ служить его интересамъ, тоже собирался вытурить его со службы; Рановъ, по доносу рыжаго, былъ обвиняемъ въ потворствѣ моему безчестному, якобы, поступку и былъ объявленъ Тугаловымъ неблагонамѣреннымъ и негоднымъ къ управленію. Всѣ попавшіе въ немилость къ своимъ хозяевамъ видѣли предъ собою одинаковую грустную перспективу. Нашъ кружокъ собирался, какъ и прежде, по вечерамъ въ кабинетъ Ранова, но не для философствованія и взаимнаго обученія, а для горькаго размышленія и изысканія общимъ совѣтомъ средствъ къ жизни, послѣ потери нашихъ мѣстъ, дѣлавшейся съ каждымъ днемъ болѣе и болѣе вѣроятною. Предлагаемы были разные пути къ достиженію насущнаго хлѣба; но, по зрѣломъ обсужденіи, всѣ они оказывались безплодными или неосуществимыми, или же недосягаемыми. Сверхъ того, наша братская дружба была такъ велика и искренна, что мы рѣшились не разставаться, а найти такого рода занятія или такой промыслъ, которые не заставляли-бы насъ разсѣяться въ разныя стороны, а позволили-бы жить въ одномъ и томъ же городѣ. Но сколько мы ни придумывали, такихъ занятій не представлялось.

Тѣмъ не менѣе, въ концѣ концовъ, мы напали на очень оригинальную мысль, дотолѣ неприходившую никому изъ насъ въ голову, а именно: образовавъ маленькую колонію, исходатайствовать у правительства кусокъ земли, поселиться тамъ и посвятить себѣ земледѣльческому труду. Мы знали, что смотритель нѣмецкихъ колоній Редлихеръ, подъ вѣденіемъ котораго состоятъ и немногія еврейскія земледѣльческія колоніи, человѣкъ хорошій, добрый и честный; что онъ, на первыхъ порахъ, наряжаетъ для каждой еврейской колоніи учителей-нѣмцевъ; нѣкоторые изъ насъ даже знали Редлихера лично. Съ величайшимъ энтузіазмомъ взялись мы за эту мысль, и торжественно поклялись посвятить нашу жизнь хлѣбопашеству и сельскому хозяйству, не отставать другъ отъ друга и жить братьями. Не знаю, какъ было на душѣ у другихъ, но на моей душѣ было свѣтло и празднично. Мое пылкое, услужливое воображеніе рисовало уже прелестныя картины будущей сельской жизни. Все читанное мною по идиллической части, всѣ собственныя деревенскія впечатлѣнія сгруппировались разомъ и манили меня къ себѣ. Всѣ чувства были возбуждены: я слышалъ, казалось, далекій глухой лай деревенской собаки, я видѣлъ колеблющееся мерцаніе далекаго огонька, маяка нашихъ необозримыхъ степей; я внималъ пѣснямъ деревенскихъ красавицъ, я вдыхалъ ароматъ полевыхъ цвѣтовъ и свѣжей травы. Я блаженствовалъ.

Я имѣлъ благоразуміе скрыть свое восторженное состояніе отъ моей ворчливой половины, зная по опыту, что она незамедлитъ обдать меня холодной водою. Эти вспрыскиванія не успокоивали, а раздражали меня еще больше, а потому я пріучился къ скрытности и замкнутости. Въ нравственномъ отношеніи, мы сдѣлались совершенно чужими другъ другу людьми. Когда послѣ этого рѣшенія, мы опять собрались вмѣстѣ, я имѣлъ радость убѣдиться, что ни одинъ изъ нашихъ будущихъ колонистовъ не поколебался въ своемъ намѣреніи; напротивъ, всѣ еще больше утвердились въ немъ.

Разсуждали и спорили цѣлую ночь, и на этотъ разъ планъ дѣйствій былъ установленъ окончательно. Мы должны были обратиться цѣлой массой съ прошеніемъ къ подлежащей мѣстной власти объ отводѣ удобнаго мѣста для колонизаціи на общихъ основаніяхъ, льготахъ и выгодахъ, на которыхъ въ то время колонизировались евреи. Чрезъ нѣкоторое время, должна была прибыть въ городъ очень вліятельная административная личность, командированная спеціально по предмету поселенія евреевъ, отвода имъ земель, постройки избъ и проч. Къ этой личности мы рѣшили отправить депутацію объ испрошеніи нѣкоторыхъ экстраординарныхъ милостей. По отводѣ намъ земли и по постройкѣ избъ, что, по нашему соображенію, не должно было замедлиться, мы обязаны были продать все наше наличное хозяйство и даже гардеробъ, а деньги употребить на сельскохозяйственное обзаведеніе. Между же тѣмъ, одинъ изъ нашихъ долженъ быть немедленно командированъ къ смотрителю нѣмецкихъ и еврейскихъ колоній Редлихеру съ письмами, для испрошенія у него совѣта и содѣйствія въ нашемъ предпріятіи. При чемъ обозрѣть, кстати, и большую еврейскую колонію, подъ вѣдѣніемъ Редлихера состоящую, и узнать можно-ли приступить къ хозяйству при томъ казеиномъ вспомоществованіи, которое было оказано поселенцамъ-евреямъ, и каковъ результатъ ихъ труда. Для этой командировки Рановъ выбралъ меня. Въ заключеніе было условлено, до осуществленія нашего плана, хранить его въ строгой тайнѣ, не сообщая о немъ ни знакомымъ, ни роднымъ, ни даже женамъ.

Чрезъ нѣкоторое время я былъ командированъ Тугаловымъ для подробной ревизіи той части уѣзда, гдѣ резидировалъ Редлихеръ. Снабженный рекомендательными письмами, я явился къ смотрителю нѣмецкихъ колоній и имѣлъ удовольствіе быть принятымъ имъ чрезвычайно ласково и любезно. Любезность эта простиралась до того, что, помимо моего вѣдома, онъ распорядился перенести мой тощій чемоданъ изъ нѣмецкой Wirthshaus, помѣстилъ меня у себя въ свѣтлой комфортабельной комнаткѣ и представилъ своему семейству въ весьма лестныхъ выраженіяхъ.

— Рекомендую тебѣ, Mütterchen, представилъ онъ меня своей супругѣ, жирнѣйшей нѣмкѣ: — рекомендую одного изъ новыхъ евреевъ, признающихъ пользу земледѣльческаго труда. Авось, перестану имѣть только единственнаго…

Я почтительно поклонился, нѣмка сдѣлала пансіонскій книксенъ и протянула мнѣ руку. Въ первый разъ встрѣтилъ я власть съ такимъ простымъ, человѣческимъ обращеніемъ. Со сколькими чиновниками мнѣ ни приходилось сталкиваться, всѣ они, болѣе или менѣе, относились ко мнѣ гордо, небрежно или покровительственно, хотя и состояли на жалованьѣ у откупа.

Прочитавъ мои рекомендательныя письма, Редлихеръ ничего не сказалъ, а только улыбнулся. Вплоть до самаго ужина онъ былъ занятъ.

Чтобы убить время, я гулялъ по нѣмецкой колоніи и любовался чистотою, порядкомъ, тишиною и спокойствіемъ, царствовавшими на улицахъ и въ дворахъ, тогда какъ сотни нѣмецкихъ рукъ работали всюду, методически, не торопясь. Лица всѣхъ встрѣченныхъ мною людей дышали здоровьемъ и невозмутимостью. Я воображалъ себѣ нашу будущую маленькую колонію, и напередъ уже гордился и восхищался ею.

Когда меня пригласили къ ужину, я, признаюсь, нѣсколько поколебался. Еще ни разу я не пробовалъ пищи, приготовленной не еврейскою, каширною кухнею. Я очень трезво смотрѣлъ на этотъ предметъ, сознавалъ всю нелѣпость подраздѣленій пищи, былъ убѣжденъ, что всякая свѣжая и питательная пища одинаково угодна Боту, но привычка сильнѣе всякихъ убѣжденій. Мнѣ казалось, что говядина, невымоченная и невысоленная по еврейскому закону[71], что цыпленокъ, зажаренный не на жирѣ, а на сливочномъ маслѣ[72], должны непремѣнно произвесть тошноту и рвоту. Тѣмъ не менѣе, я сѣлъ за столъ съ твердою рѣшимостью преодолѣть мое отвращеніе. Я сообразилъ, что необходимо же къ этому привыкнуть, тѣмъ болѣе, что въ будущей нашей колоній мы общимъ голосомъ рѣшили, между многими нововведеніями, замѣнить еврейскую кухню европейскою, какъ болѣе дешевою и, слѣдовательно, болѣе доступною! (Рѣзника[73], раввина и кантора мы имѣть въ колоніи не намѣревались). Ужинъ кончился для меня благополучнѣе, чѣмъ я ожидалъ; я ѣлъ съ большимъ аппетитомъ и нашелъ трафную нишу вкуснѣе и на видъ привлекательнѣе каширной.

Впродолженіе всего ужина, Редлихеръ и вся семья ѣли молча, серьёзно, запивая каждое блюдо пивомъ и накладывая на мою тарелку гигантскія порціи. По окончаніи ужина, когда нѣмка, поцаловашись съ мужемъ, и дѣти, облобызавъ мозолистую руку отца, убрались спать, Редлихеръ пригласилъ меня въ свой кабинетъ.

— Ну, теперь, я свободенъ. Садитесь, потолкуемъ. Но, прежде всего, закуримъ сигару. Торопиться не слѣдуетъ: langsam und gelassen — всегдашній мой девизъ.

Пока я раскуривалъ копеечную сигару, нѣмецъ глубокомысленно прочелъ еще разъ мои рекомендательныя письма.

— И такъ, junger Mann, васъ нѣсколько человѣкъ желаетъ сдѣлаться колонистами, хлѣбопашцами?

— Да. Насъ наберется человѣкъ пятнадцать.

— Это очень хорошо, очень хорошо. Но чѣмъ могу я быть полезенъ? Я не совсѣмъ понимаю, чего отъ меня просятъ.

— Мы, прежде всего, желали бы состоять подъ вашимъ начальствомъ и попеченіемъ.

— Zu dienen!

— Мы слышали, какъ вы заботитесь о несчастныхъ еврейскихъ колонистахъ, какъ вы имъ помогаете, какъ вы ихъ учите…

Нѣмецъ недовольно покачалъ головою.

— Nein! воскликнулъ онъ, махнувъ рѣшительно рукою — Diese armen sind verloren, изъ нихъ ничего не выйдетъ путнаго. Я усталъ уже съ ними возиться!

— Развѣ они лѣнивы? полюбопытствовалъ я.

— Нѣтъ; напротивъ, они слишкомъ дѣятельны и суетливы, слишкомъ неусидчивы и нетерпѣливы; поэтому, изъ нихъ хорошихъ земледѣльцевъ никогда не создать. Они этого дѣла не любятъ.

— Зачѣмъ же они принялись за него?

— Зачѣмъ? А затѣмъ, чтобы избавиться отъ рекрутской повинности, отъ подушной платы, чтобы выйдти изъ какого-то четвертаго разряда. Они желали бы только именоваться земледѣльцами; на самомъ же дѣлѣ только шляться и шахровать имъ хочется.

Редлихеръ расходился и цѣлый часъ не переставалъ разсказывать о томъ, какъ онъ сначала принялъ близко къ сердцу дѣло еврейской колонизаціи; какъ онъ въ буквальномъ смыслѣ слова обиралъ своихъ нѣмцевъ для пополненія нуждъ еврейскихъ колонистовъ; какъ онъ снабжалъ ихъ безвозмездными учителями изъ зажиточныхъ нѣмцевъ; какъ онъ имъ выстроилъ и бани и синагоги; какъ онъ ихъ кормилъ нѣмецкими общественными запасами и проч. и проч.

— И ваши усилія увѣнчались успѣхомъ?

— Behütte der Himmel! Все напрасно; иные разбѣжались и гдѣ-то бродяжничаютъ, а другіе — хотя и сидятъ на мѣстѣ, но никуда не годятся. Я собралъ у моихъ болѣе богатыхъ нѣмцевъ штукъ двадцать швейцарскихъ коровъ съ тѣмъ, чтобы раздѣлить ихъ между еврейскими колонистами, наиболѣе многодѣтными. Но между этими коровами были, конечно, и лучшія и худшія. Какъ тутъ сдѣлать совершенно справедливый раздѣлъ? Вотъ я и назначилъ жребій. На рогахъ всякой коровы наклеилъ нумеръ, затѣмъ положилъ въ мою фуражку свернутые въ трубочки билетики съ такими же нумерами по числу коровъ. Всякій вынулъ изъ фуражки билетикъ, и попавшійся нумеръ указалъ ему вмѣстѣ съ тѣмъ и нумеръ коровы. Билетики были разобраны и евреи отправились за своими коровами, ожидавшими своихъ новыхъ хозяевъ въ особомъ загонѣ. Дѣло было послѣобѣденное, и я прилегъ отдохнуть. Но едва успѣлъ я вздремнуть, какъ вдругъ страшный гамъ, крикъ и споръ разбудили меня. А бросился на дворъ. Необыкновенный гвалтъ раздавался въ загонѣ. Я побѣжалъ туда. Вообразите же, что я увидѣлъ! Евреи обратили загонъ въ скотный рынокъ: одни покупаютъ коровъ, другіе — продаютъ, громко расхваливая свой товаръ; одни мѣняютъ своихъ коровъ на худшія, получая рублевыя додачи; въ одномъ углу загона два еврея вцѣпились другъ другу въ бороды, дерутся, а жены, крича караулъ, разнимаютъ ихъ… Я человѣкъ вообще сдержанный, но тутъ не вытерпѣлъ, схватилъ палку и начать лупить кого ни попало, всѣхъ безъ разбора. Затѣмъ, я повторилъ жребій, самъ роздалъ коровъ по нумерамъ и предостерегъ, что если у кого-нибудь окажется не та корова, которая ему досталась по жребію, то я, какую найду, отниму. Недавно узнаю однакожь, что одинъ изъ колонистовъ продалъ свою корову русскому мужику. Я бѣгу къ нему: «Веди меня въ хлѣвъ, покажи твою корову», говорю я ему. Еврей прехладнокровпо приводитъ меня въ хлѣвъ. «Вотъ она!» — «Да вѣдь это коза!» — «Нехай коза», отвѣчаетъ равнодушно еврей. — «Гдѣ же твоя корова?» — «Все равно, ваше благородіе, что коза, что корова; коза только меньше лопаетъ и смирнѣе доится. Мои дѣтки любятъ больше козье молоко, чѣмъ коровье!». Я плюнулъ и ушелъ. Что съ нимъ подѣлаешь?