Том 2. Склянка Тян-ши-нэ

Каппа

Среди других кварталов Токио, мне особенно полюбился – квартал Трана-мон – Тигровые ворота.

В моем бумажном павильоне Мацуя, прозванном именем Сосны, по вечерам как-то необычайно гулко и вместе с тем мягко слышится отдаленный шум грохочущих улиц. Быть может, канал, что протекает мутно возле переулка у самых стен и приближные каменные строения смягчают шум и придают ему иногда даже и некоторую монотонную мелодичность.

Я раздвигаю стены, выходящие в сад, и полноцветные ветви предапрелевой Сакуры протягиваются в самую комнату и нежно колышутся над циновками, играя причудливо-узорчатыми тенями.

Электрический свет слепит бело-розовые лепестки.

Изредка набегает говорливый ветерок и небрежно раскачивает лепестковые ветки.

Вечно смеющаяся Еси-сан, моя служанка, вбежала неожиданно, опустилась на колени и низким поклоном извещает о приходе Тамадати – моего друга Канада.

И я радостный бегу навстречу.

Каждый день вечером он приходит ко мне и подолгу с неустанным воодушевлением рассказывает о своей древней Ямато, о гордых самурайских временах, об утраченном былом, иногда Канада поет протяжно и угрюмо нагаута – долгие песни и крошечные танка и хайкай, воскрешая ушедших с веками мастеров нетленного слова.

В этот вечер у нас есть особая тема: о странном душелюбце чудовищном Каппа.

Среди моих старинных лубков, собранных у антикваров на Гинзе и в случайных предместных лавчонках, есть небольшой лубок, изображающий Каппа. Мне говорили, что этот лубок сделан с одной из работ бессмертного Хокусая.

На зеленом фоне на громадном огурце хищным победителем с остерегающеюся жадностью вытянулся притаенно Каппа.

Шершавый недозрелый огурец разбухает в воде.

Корявый, треннажисто-бородавчатый, слизистый, отвратительный Каппа уродливый и гадней всех гадов, кошмарней самой отвислой гнилостной фантазии безумца.

Настороженно скорченные трехпалые лапы-весла-плавники, с острющими когтями, – куце неравные, прижатые к жабьеголому слякотному брюху.

Дряхлые чешуйчатые складки-грибки под мордой на шее.

Широкая морда – лик человечий, получертов.

Выпуклые скулы, торчащие под самыми жирными ушами.

Сплюснутый нос с вывороченными ноздрями.

Пасть зверя.

Жадно и зло выпученные желтые глазища в рамках окрестных складок и безбровых век.

Над ушами на лбу и у темя торчит кой-где иглисто-редкая черная и сизая щетина волос.

Гладкая и острая, как у бонз древних, плешь.

И вдруг – чудова неождань вокруг плеши, как ручка, – не то хрящ дуговидный прикрепленный по бокам к черепным костям, не то кость перегнутая.

Жаба.

Осьминог.

Вампир чудовищный.

Гад допотопный.

Кошмарная чудь.

Ни с чем – ни сравнять.

…Так мыслится мне – чужестранному пришельцу – вымысел желтоликих древнецов.

Расскажите же, Канада, что такое Каппа…

Но как обрисовать разную фантазию чужестранцу?

И Канада путается, напрягается сосредоточить, выхватывая слова и определения из словаря памяти.

Иногда я задаю ему нелепые вопросы, от которых мне самому становится смешно, но только благодаря этим нелепостям удается представить себе полней и отчетливей чудовищную фигуру чуждой фантазии.

«Какого, приблизительно, размера Каппа», – спрашиваю я.

Это так же нелепо, как было бы нелепым Канада-сану задать мне вопрос: «Какого роста бывает бука», – но тем не менее, он понимает меня и, быть может, впервые задумываясь над этим вопросом, отвечает:

– Аршин, полтора, думаю.

Из рассказов Канада узнаю, что Каппа не знает смерти – бессмертен. Живет он одиночкой в окава – больших реках на берегах, в затонах. Любит ютиться под ивами, в тенях и тишине.

Исчадье тьмы, Каппа боится солнца и его лучей и потому врывается в пески донные глубин.

Осенью он вдруг хрипит сдавленно, напоминая кваканье раздутой жабы.

Изредка Каппа выползает в сумерках на берег…

Нет животного плавающего искуснее Каппы. В воде он проворней и быстрей всякой рыбы.

До сих пор в народе, говоря о ловких пловцах, сравнивают: «плавает, как Каппа».

Хитрый и злой Каппа – страшный хищник. Прожорливый и ненасытный, он питается человечьими душами.

Горе тому купальщику (Каппа предпочитает мужчин), которого облюбует Каппа – чудище похитит его душу и сожрет ее. Обезуменный человек тотчас же на воде испустит Дух последний и только труп купальщика вернет берегам.

Человеческий Дух – нежен и мягок, как мяч гуттаперчевый – соблазнительным шаром лежит под грудью человека в животе.

Дух человеческий – излюбленное лакомство Каппа.

Но пуще всего любит Каппа огурец, который ему дороже даже и человечьей души.

Огурец – первейшая излюбленная пища Каппа…

Вот как можно уберечь душу при встрече с Каппой.

Надо взять огурец и тушью четко написать на нем свое имя, и бросить огурец с начертанием именным в воду для Каппа.

И смело после этого можно броситься в воду, выкупаться в реке возле самого Каппа – чудовище, отвлеченное огурцом, даже и не прикоснется купальщика.

Такова причудь сложилась у детей страны Восходящего Солнца о Каппе.

И до сих пор живет она и особенно в шутках и прибаутках.

Детей капризных, как «букой», пугают «каппа», убаюкивая.

Еще причудливей и страшней стал для меня небольшой лубок среди моих старинных лубков.

Фантазия чужого народа чаровала меня своей примитивностью, напуганностью и причудливою неожданью…

…«Огурец и душа»…

Предо мной все еще яснел небольшой лубок с изображением Каппа.

Говорливый ветерок набежал на сакуру и небрежно обронил несколько лепестков на циновку.

Один лепесток упал на лубок, шаловливо прикрыл собой уродливый лик чудовища Каппа.