Записки еврея (старая орфография)

На томъ-же самомъ, густо населенномъ, лондонскомъ дворѣ блаженствовала другая парочка новобрачныхъ голубковъ, постарше насъ лѣтами. Новобрачные эти были, какъ это часто у евреевъ случается, сродни другъ другу, и оба приходились также близкими родственниками моей женѣ, а слѣдовательно и мнѣ. Супругъ, кузенъ моей жены, принадлежалъ къ мягчайшимъ, неразвитѣйшимъ субъектамъ міра сего, а супруга, кузина моей жены, нѣсколько выдвигалась изъ общаго уровня тогдашнихъ еврейскихъ женщинъ. Дочь того самаго родственника, бывшаго откупщика и подрядчика, привыкшая изъ дѣтства къ нѣсколько европейской обстановкѣ, она сталкивалась довольно часто съ русскими господчиками, посѣщавшими домъ ея отца, и встрѣчалась, поэтому, съ молодыми людьми другаго вида, другихъ манеръ, другой костюмировки, съ обладателями блестящихъ пуговицъ, шпоръ и эполетъ, снисходившими иногда до діалектическаго заигрыванія съ свѣженькой, быстроглазой жидовочкой. Слѣдствіемъ этого было то, что, съ одной стороны, она пріобрѣла навыкъ къ нѣкоторому кокетству и заботливости о своей смазливенькой наружности, а съ другой — составила себѣ понятіе о такой любви и сердечномъ героѣ, какого, въ тогдашнее время, въ средѣ европейскихъ недорослей, и со свѣчей отыскать было невозможно. Несмотря на возвышенно-романтическое настроеніе, она, волей-неволей, должна была вступить въ законный бракъ съ далеко неромантичнымъ и неинтереснымъ кузеномъ. Она выросла съ нимъ вмѣстѣ на одномъ дворѣ. Еще дѣтьми они больше дралось, чѣмъ играли, и въ этихъ дѣтскихъ дракахъ живая дѣвочка всегда оставалась побѣдительницей надъ плаксивымъ, трусливымъ мальчишкой-однолѣткомъ. Инстинктивно будущая характерная женщина глубоко презирала будущее мужеское ничто; а съ лѣтами къ этому презрѣнію присоединилась и ненависть именно за то, что это ничто считалось нареченнымъ ея женихомъ. Но отецъ ея, самодуръ и деспотъ, не соображался съ чувствами дочери и, поэтому, всѣ робкіе протесты ея повели только къ ускоренію ненавистнаго брака. За то и дочь, вынужденная къ этому союзу, съ перваго же дня супружества, стала вымещать свою ненависть на несчастномъ мужѣ. Она, не стѣсняясь ни предъ кѣмъ, явно и громогласно заявляла свое презрѣніе къ мужу, насмѣхалась надъ нимъ, колола, пилила и держала его въ приличной дистанціи отъ себя. Всѣ родственники сочувствовали несчастному мужу, изумляясь какъ можно нелюбить такого мягкаго, добраго и покорнаго человѣка. На жену же, бунтующуюся противъ закона, клеветали, упрекая ее въ поползновеніи къ разврату. Она знала объ этихъ клеветахъ, страдала отъ нихъ въ душѣ, но измѣнить свои отношенія къ ненавистному мужу было выше ея силъ.

Въ такомъ положеніи были супружескія отношенія той парочки, которая пришлась мнѣ родственною по женѣ. Я жилъ въ дружбѣ съ обоими супругами, на ты, а жена моя относилась сочувственно только къ кузену, презирая жену его за ея минную грѣховность, но въ то же время скрывала это подъ личиной родственной любви. Двойственность натуры моей жены я переварить не могъ, чего и не скрывалъ отъ нея при всякомъ удобномъ случаѣ. Это, конечно, вело къ ссорамъ, въ которыхъ я и моя неподатливая подруга стояли каждый на своемъ.

— Желала-бы, говорила моя жена, всегда въ заключеніе спектакля — отъ души желала бы, чтобы Белла была твоей супругой; она посбила-бы твою спѣсь и умничаніе.

— Врядъ-ли это случилось-бы, отвѣчалъ я. — Белла такъ разумна, что восприняла-бы отъ меня все то, что я никакъ ни могу привить къ тебѣ, при всемъ моемъ умничаніи.

— Хорошая парочка вышла-бы, нечего сказать! А я таки жалѣю, что я не на мѣстѣ Беллы. Вотъ съ какимъ мужемъ я была бы совершенно счастлива!

Я въ душѣ и самъ это сознавалъ и сожалѣлъ, что добрый кузенъ не на моемъ мѣстѣ. Но, вмѣстѣ съ тѣмъ, я не чувствовалъ особенной охоты быть на мѣстѣ моего злосчастнаго кузена. Многое мнѣ не нравилось въ навязчивой Беллѣ; она далеко не подходила къ тѣмъ женскимъ идеаламъ, которые витали въ моей головѣ.

Съ перваго дня знакомства, Белла, видимо, благоволила ко мнѣ, несмотря на то, что ея мужъ былъ и красивѣе меня, и болѣе изысканно одѣтъ. Это благоволеніе возрастало съ каждымъ днемъ, по мѣрѣ увеличенія нашей родственной короткости. Застѣнчивый и молчаливый съ людьми мнѣ незнакомыми, я, въ томъ кружкѣ, гдѣ чувствовалъ себя какъ дома, становился развязнымъ и говорливымъ. Говорилъ я яснѣе и послѣдовательнѣе многихъ изъ моей среды; обороты моей еврейской рѣчи и выраженія, благодаря нѣкоторой начитанности, были и округленнѣе, и опредѣлительнѣе. Я не лазилъ въ карманъ за острымъ словцомъ, ловко подмѣчалъ смѣшную или глупую сторону моихъ близкихъ и кстати выводилъ ее на сцену. Белла всегда слушала меня съ большимъ удовольствіемъ, хохотала и хвалила мою находчивость. Очень часто, по вечерамъ, она приходила къ намъ съ работой. По просьбѣ ея, я, иногда, ей и женѣ передавалъ какой-нибудь прочитанный интересный разсказецъ, стараясь всѣми фокусами записныхъ разсказчиковъ возбуждать любопытство слушательницъ и оставлять его неудовлетвореннымъ до развязки. Белла жадно меня слушала, волнуясь, кипятясь и забѣгая своими нетерпѣливыми вопросами впередъ. Мнѣ доставляло это большое удовольствіе. Иногда я заговаривалъ о музыкѣ, и тогда Белла, любившая музыку до безумія, была въ восторгѣ. Случалось также, что нить разговора наводилась на какой-нибудь серьёзный вопросъ или предметъ, тогда я развертывалъ всю свою мыслительную способность, обсуждалъ и рѣшалъ всякія затрудненія съ большимъ апломбомъ. Белла вѣрила мнѣ слѣпо и безусловно принимала мои мнѣнія. Ясно, Белла меня любила больше, чѣмъ навязаннаго ей родственника-мужа. Я убѣдился въ этомъ только впослѣдствіи, когда ея пылкіе взоры, не стѣсняясь, жадно искали моихъ, когда ея родственные, безгрѣшные поцѣлуи, — допускаемые еврейскими обычаями при извѣстныхъ торжественныхъ случаяхъ — были жарки до жгучести и длинны до непозволительности. Но въ первое время я этого не сознавалъ, а не сознавалъ, быть можетъ, потому, что она меня не настолько интересовала, чтобы возбудить мою наблюдательность съ этой стороны. Мое равнодушіе къ Беллѣ, какъ къ женщинѣ, не мѣшало мнѣ, однакоже, глубоко уважать ее, какъ одну изъ болѣе живыхъ моихъ родственницъ. Я ее любилъ также и за то, что она мою особу и мои таланты ставила такъ высоко. Это пріятно щекотало мое самолюбіе и льстило мнѣ! Бывали моменты, когда я невольно сравнивалъ ее съ моей женой, и всегда, при этомъ сравненіи, жена много проигрывала въ моихъ глазахъ. Въ самомъ разгарѣ моего ораторства, напримѣръ, когда глаза Беллы жадно впивались въ мое лицо, когда со сложенными на груди руками, нагнувшись всѣмъ корпусомъ впередъ, она вслушивалась въ мою рѣчь, прозаическая моя жена, бывало, такъ музыкально зѣвнетъ, что мой голосъ вдругъ оборвется какъ лопнувшая струна, а увлеченная Белла вздрогнетъ и выпрямится какъ человѣкъ, пробужденный внезапнымъ сильнымъ стукомъ отъ глубокаго сна.

— Ахъ, Хаечка, какъ ты испугала меня! замѣтитъ Белла.

— Скучно. Спать хочу, процѣдитъ Хайка скозь зубы, зѣвай и лѣниво потягиваясь.

— Неужели тебя не занялъ разсказъ твоего мужа? Какой интересный; просто, чудо!

— Я не слушала, что онъ тамъ разсказывалъ тебѣ.

— Отчего-же?

— Надоѣло уже.

Наступитъ молчаніе. Я сконфуженъ и не знаю куда глаза дѣвать. На хитромъ и продувномъ личикѣ Беллы бродитъ насмѣшливая и злорадная улыбочка.

Къ несчастію, Белла не принадлежала къ подобному сорту слушателей. Я говорю: къ несчастію, потому, что хотя ея вниманіе и льстило мнѣ, но съ другой стороны, она недостаточно обладала женскомъ тактомъ, чтобы своими назойливыми панегириками, кстати и не кстати, и своимъ черезчуръ уже родственнымъ обращеніемъ не навлечь подозрѣнія и вспышекъ ревности, какъ въ своемъ пришибенномъ мужѣ, такъ и въ моей недовѣрчивой женѣ. Слѣдствіемъ этой безтактности вышло то, что ей часто начали запускать ядовитыя шпильки, а мнѣ приходилось выслушивать милые упреки и грязныя клеветы на Беллу. Защищая ее, я еще больше вредилъ ей, но молчать при этомъ я никакъ не могъ. Достаточный поводъ для супружескихъ сценъ. Я началъ уклоняться отъ общества Беллы и избѣгать ее. Это ее видимо раздражало; она еще сильнѣе погналась за мною.

— Сруль! остановила она меня однажды, неожиданно, на улицѣ. Лицо ея пылало, грудь волновалась. Она прерывисто дышала.

— Откуда ты, Белла, взялась? Я тебя и не замѣтилъ, опросилъ я ее, почему-то, озираясь кругомъ и потупивъ глаза. Я ее могъ вынесть пылкости взоровъ ея зеленоватыхъ глазъ.

— Ахъ, оставь. Отвѣчай мнѣ. Ты сердишься на меня, Сруликъ?

— Что за мысль, Беллочка! За что мнѣ сердиться на тебя?

— Ты не правду говоришь, лгунишка.

— Увѣряю тебя, кузина, что я и не думалъ сердиться на тебя. Да за что?

— Отчего-же ты сталъ убѣгать, когда я прихожу, ни разу посмотришь на меня и, какъ будто, говоришь со мною не хотя?

— Это тебѣ показалось, Белла. Но житейскій опытъ не научилъ еще меня ловко врать, гдѣ нужно. Я покраснѣлъ.

— Врешь. Это по лицу твоему видно! Я смѣшался еще больше.

— Я тебѣ… когда-нибудь объясню, Белла.

— Почему-же не теперь?

— Это длинная исторія.

— Не люблю я ждать…

На улицѣ показалась какая-то испачканная еврейка. Белла ушла торопливыми шагами въ противоположную сторону, не докончивъ начатой фразы.

Встрѣча эта меня озадачила. Въ этотъ вечеръ я былъ задумчивѣе обыкновеннаго. Мнѣ показалось, что Беллѣ что-нибудь на меня насплетничали. Мнѣ было досадно. Мы собирались уже лечь спать, какъ вбѣжала къ намъ Белла. Она весело поздоровалась съ нами, и поцаловала мою, нѣсколько надувшуюся, жену,

— Что такъ поздно, Белла? удивилась жена.

— Поздно? Что ты?

— Мы ужъ спать собрались.

— Развѣ я виновата, что вы ложитесь въ одно время съ курами? Я посидѣть къ тебѣ пришла. Мнѣ такъ скучно, Хаечка, ахъ, какъ скучно!

— А мужъ твой! гдѣ?

— Кто его знаетъ! Белла скорчила презрительную гримаску.

— Какъ тебѣ не стыдно, кузина?

— Что?

— Почему ты мучишь своего мужа? Онъ тебя такъ любить.

— Ну?

— Ну?.. Ты сама знаешь что…

— Ха, ха, ха, Хаечка, какая ты смѣшная, право!

— Ты грѣшишь, Белла. Богъ тебя накажетъ за твое обращеніе съ бѣдненькимъ мужемъ.

— Пусть наказываетъ. Не я выбрала его себѣ бѣдненькаго въ мужья.

— Мало-ли что. Я мужа своего тоже не выбирала, а родители; такъ по твоему.

— Ну, твой мужъ — другое дѣло.

Я, повидимому, углубился въ чтеніе, но не проронилъ ни слова изъ разговора молодыхъ женщинъ, хотя онѣ и вели его довольно тихо.

— Всѣ мужья — одинаковы. Повѣрь мнѣ, Белла.

— Нѣтъ, душечка, не повѣрю.

— Главное: чтобы мужъ былъ добръ и послушенъ, и любилъ-бы жену, вотъ что.

— Нѣтъ, Хаечка, главное — чтобы мужъ былъ неглупъ и чтобы жена его любила.

— Но твой мужъ — хорошенькій, тоже не глупъ и какой добрый! Я его, право, очень люблю.

— Поздравляю тебя, душечка. Но я его не люблю.

— Почему же, скажи?

— Ахъ, оставь этотъ скучный разговоръ; мнѣ ужь опротивѣло объясняться съ каждымъ по поводу этого предмета.

Наступило молчаніе.

— Ахъ, да, начала Белла — я и забыла, зачѣмъ пришла. Я на тебя, Хаечка, сейчасъ, пожалуюсь мужу. Сруликъ, обратилась Белла ко мнѣ весело: — брось книгу, да иди къ намъ.