Записки еврея (старая орфография)

Одинъ изъ мальчиковъ обхватилъ меня сильными руками и такъ рванулъ разомъ, что я крикнулъ отъ боли.

— Волфъ, не тронь его, за что мучишь? У него отецъ и мать, пусть себѣ плачетъ. А намъ съ тобою вѣдь все равно. Лучше въ рекруты, чѣмъ въ талмудъ-тора, гдѣ насъ бьютъ какъ собакъ, а кормятъ еще хуже собакъ. Оставь его, пусть хнычетъ, а мы давай бороться!

Въ эту минуту ключъ повернулся въ наружномъ замкѣ и одинъ изъ вчерашнихъ ловцовъ, съ жирнымъ, отвратительнымъ лицомъ, вошелъ въ комнату, плотно затворивъ за собою дверь.

— Молодцы! похвалилъ онъ борцовъ. — А ты, оселъ, все орешь? обратился онъ гнѣвно ко мнѣ, сжавъ кулаки. Если ты сію минуту не встанешь и не будешь играть съ товарищами, то я тебя такъ отшлепаю, что…

Онъ свирѣпо схватилъ меня за ухо и сразу поднялъ съ ложа.

Вновь открылась дверь. Явился другой ловецъ съ лоханкой, ведромъ воды и кувшиномъ.

— Ну, дѣтки, ласково обратился къ намъ первый ловецъ: — совершите утреннее омовеніе рукъ и глазъ, и помолитесь Богу, по праздничному. Вотъ вамъ молитвенникъ. Когда кончите молитву, вамъ принесутъ такой вкусный обѣдъ, какого вамъ и во снѣ не снилось.

Волфъ и Лейба, какъ будто сговорившись, подошли ко мнѣ разомъ и спросили ласково.

— Какъ зовутъ тебя?

— Ерухимъ, отвѣтилъ я, всхлипывая и стараясь удержаться отъ рыданій, за которыя я только что былъ наказанъ.

— Ну, товарищъ, полно куксить, пойдемъ мыться и молиться, поѣдимъ хорошенько, а потомъ играть на цѣлый день.

Сначала я упирался, но, мало по малу, уступилъ ласковой рѣчи сотоварищей и умылся. Мы втроемъ начали молиться изъ одного молитвенника. Ловцы, указавъ намъ порядокъ праздничной молитвы, ушли, заперевъ насъ снова. Какъ только ловцы скрылись, Волфъ бросилъ молитвенникъ и пошелъ прыгать по комнатѣ на одной ногѣ.

— Волфъ, что ты не молишься? упрекнулъ его Лейба.

— Все равно. Солдатомъ буду — перестану молиться, и ты перестанешь, и этотъ плакса перестанетъ.

— Это правда, согласился Лейба и оставилъ молитвенникъ мнѣ одному.

Мнѣ страшно сдѣлалось за этихъ мальчиковъ, пренебрегающихъ святою молитвою. Я усердно кончилъ очень длинную молитву. Товарищи между тѣмъ бѣгали взапуски, боролись и подтрунивали надо мною.

— Кончилъ? спросилъ усмѣхаясь Лейба, мальчикъ моего роста, рѣзвый, черноглазый, съ крючковатымъ носомъ и курчавыми волосами и пейсиками.

— Да, тихо отвѣтилъ я.

— Ахъ ты, глупенькій! Ну для чего-жъ ты молишься?…

— А развѣ можно не молиться?

— Да вѣдь ты солдатомъ будешь и ты не только молиться перестанешь, тебѣ и пейсы обрѣютъ и трафнымъ кормить станутъ, и свининой, и даже саломъ!

— Я солдатомъ не буду, возразилъ я.

— А чѣмъ-же ты будешь?

— Тотъ еврей обѣщалъ отослать меня въ матери.

— Тотъ еврей, который тебѣ въ морду далъ?

— Да, тотъ самый.

Волфъ и Лейба повалились со смѣха.

— Бѣдный Ерушко! насмѣшливо пожалѣлъ Волфъ. — У тебя мать, тебя баловали, вотъ тебѣ и страшно.

— А у васъ развѣ матери нѣтъ?

— Ни, ни, никого нѣтъ. Мы талмудторейники. Насъ били по цѣлымъ днямъ, мучили книжками. Вѣчно мы голодали и должны были пѣть для каждаго мертвеца,[86] посѣщать всякую родильницу. Чортъ съ ними! Лучше идти въ рекруты!

Мало по малу мы разговорились и подружились. Я удивлялся коимъ товарищамъ: они были немногимъ старше меня, а говорили и куражились кадь взрослые. Короче познакомившись съ товарищами, я самъ сдѣлался развязнѣе и веселѣе. Намъ принесли вкусный обѣдъ, и мы весело пообѣдали. Явился ловецъ съ ворохомъ орѣховъ и, увидѣвъ меня веселымъ, потрепалъ по щевѣ.

— Вотъ молодецъ, люблю. Ну, играйте, дѣтки, на здоровье. А вечеромъ мы васъ переведемъ въ кагальную избу. Тамъ вамъ еще веселѣе будетъ.

Въ кагальной избѣ, куда насъ поздно вечеромъ перевели было уютнѣе и опрятнѣе. Намъ дали скамьи для ночлега и жиденькія подушки. Рѣшетокъ у оконъ не было, но за то одинъ изъ ловцовъ постоянно сторожилъ насъ. Когда онъ уходилъ, другой заступалъ его мѣсто. Ночью онъ стлалъ себѣ постель поперегъ единственныхъ дверей. Прошло нѣсколько дней. Я ни разу не видѣлъ ни отца, ни матери. Нѣсколько разъ я пытался узнать что-нибудь о нихъ отъ ловца, но онъ всякій разъ утѣшалъ меня.

— Они знаютъ, что черезъ нѣсколько дней тебя приведутъ къ нимъ. Чего имъ безпокоиться?

Однажды, въ катальную избу, ночью, ловцы притащили закованнаго въ цѣпяхъ взрослаго еврея, бородатаго и блѣднаго! Онъ рвалъ на себѣ цѣпи, стукался головою о стѣнку и все кричалъ: «моя жена, мои бѣдныя дѣти». Но ловцы крѣпко на крѣпко его связали и почти насильно кормили, ругая и проклиная его безпрестанно. Съ тѣхъ поръ, какъ появилось это блѣдное, мрачное лицо въ нашей комнатѣ, наше веселье исчезло. Даже самъ бойкій и шаловливый Волфъ сидѣлъ по цѣлымъ часамъ печальный, прдгорюнившись.

Наконецъ, насъ подвезли въ крытой бриченкѣ къ какому-то большому каменному дому, у дверей котораго стояла пестрая будка и шагалъ солдатъ взадъ и впередъ, съ ружьемъ да плечѣ. Вылѣзая изъ бриченки, я услышалъ какіе-то крики, какой-то страшный плачъ. Послышался голосъ матери, звавшій меня по имени, но мнѣ не дали оглянуться, а все сильнѣе и торопливѣе толкали впередъ. На лѣстницѣ и въ большой свѣтлой комнатѣ, куда насъ привели, мы все наталкивались на солдатъ, на офицеровъ и какихъ-то господъ въ черныхъ, короткихъ сюртукахъ, съ блестящими пуговицами. Наши ловцы перешептывались съ какими-то другими евреями, потомъ приказали намъ раздѣться до нага, какъ въ банѣ. Никогда я не забуду, какъ рыдалъ нашъ бородачъ, когда его нагого подталкивали солдаты и увели куда-то, и какъ онъ прыгалъ, опять рыдая отъ радости, когда возвратился съ забритымъ затылкомъ. Бойкій Волфъ, раздѣваясь, былъ блѣденъ какъ смерть и дрожалъ такъ, что зубы щелкали у него одинъ о другой. Лейба былъ нѣсколько спокойнѣе. Когда дошла очередь до меня, я какъ будто совсѣмъ отупѣлъ. Меня тихонько подталкивалъ еврей, а солдатъ тянулъ за руку. Меня ввели въ какую-то большущую комнату. Какъ сквозь туманъ, я видѣлъ кучу чужихъ людей, усатыхъ, въ очкахъ, съ большими блестящими накладками на плечахъ. Меня осматривали, поворачивали, ощупывали и что-то спрашивали. Я ничего не донималъ и не былъ въ состояніи подать голоса: что-то больно сжимало мнѣ горло и я все глоталъ да глоталъ такъ, что сѣдой господинъ въ очкахъ, меня осматривавшій, обратилъ на это вниманіе. Онъ крѣпко сдавилъ мнѣ двумя пальцами носъ и я невольно раскрылъ ротъ. Тогда онъ долго смотрѣлъ мнѣ въ ротъ, ощупывалъ горло, и всунулъ палецъ въ глотку такъ далеко, что я чуть не подавился. Я очнулся только тогда, когда тупая, холодная бритва солдата больно заскребла но головѣ, нѣсколько повыше лба. Я заплакалъ отъ боли. Но солдатъ, стиснувъ мнѣ голову, продолжалъ скрести, не обращая на меня ни какого вниманія.

Въ той комнатѣ, гдѣ осталось мое платье, и куда повели меня забритаго уже, я увидѣлъ Волфа и Лейбу совсѣмъ одѣтыхъ. Они сидѣли рядышкомъ, взявшись за руки, и тихо, беззвучно плакали. При видѣ ихъ слезъ, я такъ громко зарыдалъ, что ловцы засуетились, поспѣшили меня одѣть и вывесть на улицу. Войди съ лѣстницы, и приближаясь къ дверямъ, ведущимъ на улицу, я услышалъ женскій, раздирающій душу вопль и въ тоже время увидѣлъ, какъ женщина боролась съ солдатомъ, не позволявшимъ ей переступить порогъ. Приблизившись къ двери, я увидѣлъ, что съ солдатомъ борется моя бѣдная мать. Я вырвался изъ рукъ тащившаго меня еврея и бросился къ моей матери на шею…. Дальше ничего не помню. Когда я пришелъ въ себя, я находился въ незнакомомъ мнѣ мѣстѣ. Я осмотрѣлся кругомъ. На полу рядышкомъ спали Волфъ и Лейба. Я лежалъ на какой-то жесткой койкѣ. У стола сидѣли два старыхъ солдата, съ огромными усами, съ сердитыми лицами, и чинили сапоги. Я болѣзненно застоналъ.

— Что, малецъ, стонешь? Болитъ, што-ли? спросилъ меня одинъ мнѣ нихъ, бросивъ сапогъ и приблизившись ко мнѣ.— Я ничего не отвѣтилъ.

Эти солдаты были приставлены къ намъ дядьками. То били добрые, ласковые люди, въ буквальномъ смыслѣ слова няньчившіеся съ нами, какъ съ родными дѣтьми. Шло время, я сдѣлался спокойнѣе. Насъ выводили два раза въ день на перекличжу, затѣмъ мы цѣлый день были почти свободны и бѣгали, играли по двору, подъ постояннымъ надворомъ нашихъ дядекъ. Изъ родныхъ и знакомыхъ я въ продолженіе почти двухъ недѣль никого не видѣлъ. Это огорчало не только меня, но и моего дядьку.

— У тѣхъ ребятишекъ никого изъ родни не имѣется, часто удивлялся Петровъ, указывая на Волфа и Лейбу: — а у тебя вѣдь папка и мамка на лицо состоятъ. Видно не больно тебя жалуютъ, потому самому и носа не кажутъ, да и дядькѣ гостинца жалѣютъ, скареды.

Я отъ подобныхъ словъ Петрова зачастую начиналъ плакать.

Мы были одѣты въ наше домашнее еврейское платье, которое совсѣмъ не шло къ нашимъ лицамъ, лишеннымъ пейсиковъ и съ бритой наполовину головой. Надъ нашими кафтанами насмѣхались солдатики въ казармахъ, часто показывая свиное ухо, собравъ края своихъ шинелей въ одну руку. Это бѣсило Волфа который все приставалъ къ дядькамъ съ вопросами, когда одѣнутъ насъ по-солдатски, и когда дадутъ ружье.

— Ишь, какой прыткій! замѣчалъ его дядька Семеновъ. — Ружье ему! А барабана не хошь?

Наконецъ, горячее желаніе Волфа сбылось. Насъ повели куда-то, гдѣ лежали цѣлыя кучи сѣрыхъ шинелей, солдатскихъ фуражекъ и сапоговъ. Насъ всѣхъ въ одинъ день переодѣли. Платье было слишкомъ широко и длинно на насъ. Мы путались въ штанахъ и шинеляхъ; сѣрыя фуражки надвигались на глаза, опускались до самаго подбородка, а мы не могли высвободить рукъ изъ длинныхъ рукавовъ шинелей, чтобы сдвинуть шапки. Тяжелая шинель тянула меня въ землѣ, солдатскіе сапоги, вдвое больше моей ноги, висѣли на ногахъ. Когда мы, переодѣтые, поплелись въ кавармы по многолюдной улицѣ, то прохожіе съ улыбкою останавливались и долго смотрѣли намъ вслѣдъ, показывая пальцами. Въ казармѣ солдатики встрѣтили насъ такимъ громкимъ хохотомъ и прибаутками, что мы, всѣ три еврейскіе воина, не могли удержаться отъ слезъ.

— Смотри, робята! кричалъ одинъ солдатикъ другимъ, тыкая на насъ пальцемъ. — Кошка въ мѣшкѣ!

— Тю, тю! оглашали воздухъ другіе: — обезьяны нѣмецкія!

Насъ окружили со всѣхъ сторонъ. Одни надвигали намъ фуражки на самый носъ и смѣялись надъ нашими тщетными усиліями высвободить пальцы изъ длинныхъ рукавовъ шинели, другіе немилосердно дергали, а третьи подставляли намъ на ходу ногу и помирали со смѣха, когда мы падали какъ снопы, не будучи въ состояніи сразу подняться на ноги. Насъ замучнли-бы, если бы Петровъ и Семеновъ не вступились за насъ, и не роздалибы цѣлый десятокъ зуботычинъ.

Въ казармѣ Волфъ обратился къ Петрову.

— Дядя! подрѣжь намъ немного шинели и штаны; вѣдь такъ ходить нельзя.

— Что ты, дурачекъ! Какъ же такъ, казенное рѣзать? А вотъ я васъ научу, какъ носить надо.

Петровъ поднялъ на полъ-аршина полы нашихъ шинелей и подпоясалъ тонкой шворкой. Штаны онъ засучилъ холстинною подкладкою вверхъ, въ сапоги напихалъ цѣлый ворохъ соломы для того, чтобы нога тѣснѣе сидѣла. Намъ сдѣлалось удобно. Оставались только однѣ фуражки, съ которыми приходилось каждую минуту возиться; но Петровъ засучилъ длинные рукава нашихъ шинелей, и руки наши были настолько свободны, чтобы управляться съ глубокими фуражками.