Избранное в двух томах

драгоценных, безупречно точных сведений.

Говоря о мемуарной литературе — и это непременно надо иметь в виду —

мы нередко невольно отождествляем два ряда произведений, у которых есть

принципиальное различие. Одни из них, добросовестно воспроизводя ход того

или иного события, рисуя его обстоятельства и участников, дальше этого не идут, других задач перед собой не ставят. Да и требовать от них большего или другого

нельзя; в сущности, это историческая литература, и ценность ее в фактической

стороне дела, освещаемой хорошо осведомленным участником или очевидцем.

Но есть другие воспоминания (к ним и относятся книги М. Галлая) — они

обладают качествами не только документальной, исторической, но и

художественной литературы. Сплошь и рядом в житейском обиходе (а иногда и в

критике) литературные достоинства, когда речь касается мемуаров, сводят к

умению писать легко, выразительно, живо. Сразу же замечу, что книги М. Галлая

хорошо написаны: видишь людей, о которых рассказывает автор, видишь

самолеты, на которых он летает, видишь землю и небо — и с бреющего полета, и

из стратосферы, о летных испытаниях и летных происшествиях рассказывается

ясно и вполне доступно непосвященным, жизненные наблюдения и нравственные

уроки автор формулирует с афористичной броскостью. И все-таки суть не просто

в слоге. В отли-

7чие от мемуарных книг, авторы которых берутся за перо, чтобы воссоздать

достоверную картину исторических событий, в которых они принимали участие, в воспоминаниях М. Галлая иной разрез действительности, иной угол зрения —

человековедческий. Его интересует психология людей, их нравственный мир, черты характера, сформированные подчинением или сопротивлением

обстоятельствам. Он показывает, что профессиональные качества человека

зависят — пусть не непосредственно, но зависят — от его представлений о добре, чести, долге, от его гражданского мужества.

Сказав, что воспоминания М. Галлая относятся к художественной

литературе, я тут же должен, чтобы нe быть неверно понятым, сделать оговорку.

Это не значит, что в его книгах есть художественный вымысел, так сказать, свободный полет фантазии. Круг «прав» и «обязанностей» автора воспоминаний

не очень широк, но есть среди них такие, которые должны выполняться

неукоснительно, — это право рассказывать обо всем, что видел и пережил, без

всяких ограничений, и обязанность говорить читателям правду, одну правду и

ничего, кроме правды. Безупречная точность вовсе не обязательна для романа

или повести, но она непременное условие мемуарного повествования. Если, скажем, М. Галлай в книге «Первый бой мы выиграли», вспоминая о первых

сражениях в небе Москвы нашей и фашистской авиации, пишет: «Новых

самолетов было еще очень мало, немногие полки успели получить их, а в

получивших — далеко не все летчики освоили даже дневные полеты на этих

машинах, не говоря уже о значительно более сложных ночных», — значит, так

оно и было: стоит нам обратиться к документам, и мы сразу в этом

удостоверимся.

Наверное, книги М. Галлая с особым интересом читают в будут читать люди, причастные к авиации и космосу. Трудно представить себе моряка, который не

прочитал бы Станюковича или Конрада, однако у этих писателей неизмеримо

больше читателей, никак не связанных с флотом, думаю, что среди них есть и те, кто даже никогда не ступал на палубу корабля, а может быть, и моря вообще не

видел. Так и книги М. Галлая читают люди самых разных профессий, и среди них

тоже есть наверняка и те, кто предпочитает железнодорожный транспорт

самолетам Аэрофлота. В этих книгах встают проблемы нравственные, этичес-8кие, которые так или иначе приходится решать каждому человеку вне

зависимости от того, чем он занимается — строит дома или лечит людей, водит

троллейбус или ищет нефть. Другое дело, что профессия летчика-испытателя, связанная с неизбежным риском, со смертельной опасностью, делает эти

проблемы осязаемыми, зримыми. Это, конечно, подогревает интерес читателей.

М. Галлай — стоит обратить на это внимание — время от времени дела

испытательские, «небесные» сравнивает с вполне «земными». «Нелегко принять

решение при подобных обстоятельствах. Собственной рукой выключить

здоровый, работоспособный, ровно гудящий мотор. В этом есть что-то

противоестественное. Что-то похожее на действия врача, который, осмотрев, казалось бы, совершенно здорового, цветущего, ни на что не жалующегося

человека, решительно укладывает его на операционный стол. Укладывает, не

скрывая, что операция может окончиться трагически, но что, если отказаться от

нее, вероятность трагического исхода будет еще больше», — пишет он в одном

случае. К столь же неожиданному сравнению из иной сферы жизни прибегает в

другом: «Современный самолет испытывает большой коллектив, можно сказать, целый оркестр. И хотя летчик-испытатель исполняет в этом оркестре сольную

партию и к малейшему его замечанию чутко прислушивается — ловит на лету —

дирижер (конструктор машины), все-таки местоимение «я» тут не подходит».

Видимо, автор, адресуясь не к специалистам, хотел сделать более понятными, более близкими их представлениям свою очень редкую профессию, уникальный

опыт летчика-испытателя. Но было тут и нечто более важное, более глубокое: М.

Галлай исходил из того, что этические нормы и нравственные коллизии не носят

профессионального характера, они общезначимы. И здесь в его книгах

обнаруживается перекличка с мыслью Сент-Экзюпери о том, что при освоении

воздушного океана встают вечные вопросы нашего бытия и общечеловеческие

задачи. Правда, Сент-Экзюпери шел от философских размышлений о судьбе рода

человеческого. Иным путем — отталкиваясь от летной практики, больно

ушибаясь об острые углы внезапно возникающих препятствий, нащупывая

верные решения — двигался М. Галлай: «Мне понадобилось, — признается

9он, — несколько лет, чтобы сформировать представление о летной этике как

совокупности каких-то моральных норм, связанных с конкретными

профессиональными обстоятельствами нашей работы. Не меньше времени

потребовалось и для того, чтобы, вновь вернувшись от частного к общему, понять общечеловеческий характер так называемой (теперь говорю: так

называемой) летной этики». Это было тем открытием, благодаря которому

воспоминания М. Галлая приобрели человековедческий характер, стали не просто

записками «бывалого человека», а литературой для всех.

Кажется, нет другого литературного жанра, кроме воспоминаний, где бы

образ автора играл столь значительную роль. Он ведь рассказывает то, что было с

ним, его глазами мы видим мир, он впрямую оценивает события, в которых

участвовал, характеризует людей, с которыми его сводила судьба. Поэтому очень

существенно не только то, как он относится к окружающему миру, к другим

людям, но и к самому себе. Разве не приходится — и, по правде говоря, не так уж

редко — читать мемуары, для сочинителей которых все, что происходит в жизни

вокруг них, служит всего лишь зеркалом, в котором они любуются собой —

своей доблестью, своими успехами, своей непогрешимостью? А подобное

зеркало не отражает верно, а искажает реальную действительность.

Воспоминания М. Галлая отличает высокое уважение к правде, к фактам — и это

не просто выработанная многолетней испытательской работой, не терпящей

никакой приблизительности, привычка к безупречной точности, от которой в

немалой степени зависела и судьба новой машины, и жизнь людей. Сама эта

привычка стала второй натурой автора, потому что очень уж соответствовала

первой, запечатленный в воспоминаниях М. Галлая процесс постоянного, не

знающего пауз самовоспитания — по-настоящему поучительный — носил у него

совершенно естественный характер.

Критическое отношение к самому себе, умение замечать свои ошибки и

промахи — автор говорит о них прямо и без малейшего снисхождения, без

всяких скидок, отсутствие и тени самолюбования — о себе он пишет обычно в

ироническом тоне, даже о том, как ему приходилось выпутываться из почти

безнадежных положений, — все это характеризует личность рассказчика.

Самовлюбленность и самомнение принадлежат к наи-

10

более несносным человеческим недостаткам. Стремление судить себя прежде и

строже, чем других, требовать от себя больше, чем от других, — к самым

привлекательным человеческим достоинствам. «Человек — дробь, — считал Лев

Толстой. — Числитель — это его внешние, телесные и умственные качества, сравнительно с другими; знаменатель — это оценка человеком самого себя.

Увеличить своего числителя — свои качества — не во власти человека, но

уменьшить своего знаменателя — свое мнение о самом себе — и этим

уменьшением приблизиться к совершенству — во власти каждого человека». Эту

возможность, «уменьшив своего знаменателя», «приблизиться к совершенству»

М. Галлай использовал в полной мере. .

Один из летчиков-испытателей как-то сказал журналисту, приехавшему за

материалом на аэродром: «Ты думаешь, тут машины испытывают? Все так

думают. А тут не машины — людей испытывают: чего кто стоит». Эти испытания

М. Галлай выдержал — и в разваливавшихся в воздухе машинах, и в

подожженном вражеским снарядом бомбардировщике. Но на его долю выпали и

другие испытания — может быть, не менее трудные, чем в кабине самолета. Ведь

случалось, жизнь испытателю ломали на земле — в отделе кадров, в парткоме, а

то и на Лубянке. Времена были лихие, мрачные. И одно дело не отступать от

своих принципов в эпоху благополучную, когда давление обстоятельств : невелико, другое дело поступать по совести, не уронить своего достоинства в

бесправную пору, названную «тридцать седьмым годом», хотя начался он задолго

до этой даты и окончился много позже. Для этого нужны были недюжинное

мужество и несгибаемая вера в то, что правда и справедливость восторжествуют.

Наверное, и это — не только его авиационные достижения — имел в виду

Константин Симонов (они — молодой летчик и начинающий поэт —