Возмездие за безумие

Глава 25. «Выговориться… Покаяться? Простить друг другу всё?»

Если в сентябре Роман Киселёв был удручён и не видел в жизни никакой перспективы, то в октябре парень ожил, а в ноябре и вовсе расцвел. Характеристика, применяемая привычно к юным девушкам, вдруг и внезапно, в силу чего-то превращённых из мерзких куколок в красивых бабочек, и ставших привлекать внимание окружающих, оправдывала тавтологию: расцвел, что называется, полным цветом. Выше среднего роста, приятной внешности, из-за поведения юноша казался раньше незаметным. Так бывает: ходит рядом какой-то человек, создавая общую массу; вроде есть, а когда нет, то тоже не беда. Но вдруг, при каких-то обстоятельствах он становится настолько значимым и важным, что его присутствие становится сразу заметным, а отсутствие омрачает существование. Так случилось и с Ромой. Будучи мужчиной и мужем до того, как он переехал жить к Сюзанне, настоящим самцом Киселёв себя ощутил лишь пару недель после переезда. Близость такой женщины, как Сюзанна, очень скоро превратила целомудренные вечера в бурные страстные ночи. Мирно беседующие сопереживатели стали пылкими любовниками. Трепетный свет глаз при великодушных разговорах о жизни и судьбе близких людей однажды превратился в жаркий огонь любовного пламени, пожирающего теперь их обоих при встрече. Случилось это однажды тёплым сентябрьским вечером. Они сидели на кухне, пили травяной чай, беседовали и вдруг, в какой-то момент поняли, что не могут оторвать друг от друга глаз. Так и остались, слитыми, тут же, на ковре на кухне. А потом в спальне, в ванной, снова на кухне и, наконец, в коридоре, перед уходом молодого мужчины на работу. В ту ночь Сюзанна буквально истощила Романа, вытягивая на поверхность всё нерастраченное. Она как колибри щебетала над ним, собирая хоботком с молодого тела нектар и вводя юношу в столбняк. А утром, пошатываясь на пути к банку, Роман вспоминал о случившемся и готов был расплакаться от радости, что с ним такое произошло. Он никогда не думал, что отношения в постели могут быть такими по накалу и отдаче.

До встречи с Сюзанной юноше не приходилось испытывать многократный оргазм, осознавая это только потом, в течение дня. Отчего прямо на работе, иногда в присутствии сотрудников или клиентов, парня охватывал мгновенный экстаз и он, не в силах совладеть с возникшей потенцией, стыдливо потел, прятал глаза, накидывал пиджак на колени, торопливо ускользая от вопрошающих взглядов. Потом бежал в служебный туалет, обмывал лицо водой, обмахивал себя руками, пытался успокоить заколотившееся сердце, руками усмирял тело. Он закрывал глаза и считал до десяти.., пятнадцати.., двадцати… в надежде открыть их и увидеть в зеркале не мелкие точки зрачков, пронзительные и беспредельные по силе взгляда, а спокойные и беспристрастные, глядящие на людей без всякого пыла и интереса. Так требовали условия работы: холодные мысли, спокойный взгляд, сухие руки, чёткая речь. А на юношу смотрело из зеркала сведённое мгновенно возникшим желанием лицо с дрожащим подбородком, руки влажнели, а сконцентрировать взгляд не получалось совсем. Да ещё трусы намокали от поллюции, как у подростка в тринадцать лет. Страх! Стыд! Он – любовник! Рома ещё больше краснел и снова окатывал лицо холодной водой, но успокоиться не мог. Тогда он, сдерживая себя хоть как-то, выходил на улицу со стороны заднего дворика здания банка, садился на ступени каменной лесенки, клал голову на скрещённые руки и так сидел, слушая удары сердца. А оно молотило так, что казалось, сотрясается всё тело. Но поза делала своё дело, и уже через некоторое время всё приходило в норму. Шум в голове утихал, руки снова становились сухими. Можно было возвращаться к рабочему столу. Рома шёл через первый этаж в своё бюро и спиной ощущал взгляды на себе: у кого заискивающие, у кого сочувственные, но чаще просто насмешливые. Бороться с приступами «банального вегето-сосудистого дисбаланса на фоне гормонального выплеска», – как это охарактеризовал врач, которому Роман доверил свою тайну, казалось невозможным. Не думать, по совету медика, о том, что вызвало приступы, означало отключить мозг совсем. Такое было возможно только под общим наркозом, ибо даже во сне, рядом с причиной всех своих разбалансировок, Киселёв просыпался в поту и сперме.

Любовь, о которой столько говорили и писали, пришла к юноше вот так внезапно, со стороны, с какой не ждал, и не отпускала. Отсюда было и безразличие к жене, и полная безотчётность перед всеми за ночи, проведённые вне супружеского дома, и совершенная, проклюнувшаяся гордость за себя. Шаг мужчины удлинился, плечи расправились, голова возвышалась гордо, взгляд поглощал всех, идущих навстречу. Словно одним своим видом хотелось сказать: « Я – человек, мужик, и себя таковым ощущаю».

Что думала по этому поводу Сюзанна? Это понять было трудно. При появлении Романа женщина отключала все телефоны, домофоны и прочие средства связи с миром и уходила в отношения с молодым человеком с руками и ногами, как в омут. Хороший секс, которого женщине не хватало многие годы, являлся самым главным стимулом для продолжения отношений. Об окружающих: их мнении, отношении, осуждении, Сюзанна не думала. Просто старалась действовать осторожно. Отказывая в вечере Кириллу. Объясняя Гале, что к ней без предупреждения приходить не стоит, даже если случилось что-то срочное. Заставляя Рому молчать об их связи и никоим образом не вспоминать о ней вслух. Последнее было самым ненадёжным фактором. Окрылённого чувством Романа так и раздирало желание поделиться о нём со всеми, хотя бы с братом. Но запрет Сюзанны, с угрозой иначе прекратить отношения, заставлял молчать. Родные, конечно же, видели перемены в Роме. Мать не узнавала больше сына, ставшего строгим, даже суровым в отчётах перед ней. Отец пытался нащупать дорожку, которая могла бы привести к объяснению поведения ребёнка. Брат хамовато и настойчиво требовал «колоться». Даже Галя, тёща, закрученная в водоворот своих проблем и неразберих разного рода, при виде Ромы осознавала, что перед ней стоит другой мужчина, именно мужчина, а не сосунок, каким она всегда его видела с дочерью: всегда чисто выбритый, со свежим подтянутым лицом, хорошо пахнущий, одетый как-то иначе. Скучные однотонные рубашки под пиджаком, требуемые дрес-кодом банка, уступили место разноцветным, но стильным, под колор которых подбирались галстук и носки. В кармане юноши появился хлопчатобумажный платок. На руке стали заметны недешёвые часы. Волосы, уложенные тщательно, блестели от геля. Брюки чётко фиксировались на талии ремнём, дорогим, тоже в тон. Кто-то явно консультировал мужчину в вопросах стиля. Кто-то учил его правилам поведения. Речь зятя стала размеренной, даже при оправданиях за поздние возвращения домой. Обращения к жене – конкретными и настойчивыми. Нервное «да» и жёваное «аллё?» ушло навсегда, уступив место самоутверждающему «добрый день!» или «слушаю вас» с обязательной оценивающей паузой. Сорные, как шелуха, «ну», «шо», «на хер надо»?» превратились в вальяжные « понял», «поясните зачем», «какой вывод следует из сказанного?». Жалобные или визгливые нотки из речи ушли, казалось, навсегда. Тембр голоса огрубел до сексуально-почтительного. Галя слушала зятя, смотрела на него и голова опытной женщины шла кругом. Теперь она понимала почему Юля влюбилась в мужа. Необъяснимым было только одно: как сама она, с её умением разбираться в человеческой психологии, раньше не рассмотрела в Романе этот золотой слиток, что заблистал только сейчас, после семи лет женитьбы. И мать стремилась хоть что-то понять, уделяя откровенным разговорам с дочерью больше времени, чем могла бы, чем того допускала грань между двумя поколениями родственников. По словам Юли, муж теперь поменялся, он стремился создать новую семью на других условиях: никакого алкоголя и прочих срывов с его стороны. Никаких капризов или отговорок – с её. Казалось – просто. А вместе с тем, он требовал невозможного для обоих, словно заранее догадываясь, что оба они не в состоянии вот так вот взять и поменяться, и забыть прошлое, и начать строить настоящее, реальное, обусловленное очерченными мужчиной рамками.

Что знала про измены мужа Юля? Наверное, всё, ибо их физическая связь давно прекратилась, и кроме фальшивых слов или пьяных комплиментов, пошлых, дешёвых, между молодыми супругами ничего не происходило. Но из-за лекарств, превращавших девушку в безвольную и безропотную, Юля молчала, только плакала и никому ничего не рассказывала. Правда, после того, как Вера изложила план шантажа, у Юли появилась в жизни какая-то надежда. Она стала подниматься с кровати, передвигаться по дому, как-то следить за собой. Однажды, в середине ноября, дочь вдруг позвонила матери и изъявила желание пойти погулять. А на прогулке шла и радовалась краскам осени, её запахам, виду прохожих, особенно детей. И тут же призналась матери, что хотела бы иметь ребёнка. Галя возликовала, стараясь поддержать дочь. Женщины в весёлом щебетанье пустились в далёкие планы, давая мыслям полную свободу. Сели в любимом кафе, заказали сначала по чаю, затем Юля внезапно захотела вареников с вишней в меду, с нетерпением ожидала, пока их налепят и сварят, а когда принесли, проглотила одним махом. Мать, глядя со слезами радости и умиления, перекрестилась, взяла дочь за руку, сказала, что любит её, пообещала всегда быть с ней. Юля снова была её девочкой, которая наслаждалась неразделённым присутствием мамы, тоже говорила ей нежные слова, просила прощение за доставленные заботы и твёрдо обещала быть такой, как сейчас, всегда. С того дня мать и дочь стали перезваниваться по нескольку раз в день, как подруги, которым хочется сообщить друг другу пусть даже самую ерунду. Заговор между женщинами Галя воспринимала как игру, как очередной этап воспитания. Юля наслаждалась близостью матери, не давая восстановленной связи никакой оценки.

Однажды, когда Галя была занята картиной, Юля вдруг пришла в гости. Без звонка. Без предупреждения. Недоразумение на лице матери, открывшей дверь, смутило девушку, но Галя, заметив это, тут же отложила кисти и принялась хлопотать на кухне. И уже через несколько минут прежнее доверие было восстановлено. Отца не было. Где-то «лазил под машинами». Юля вдруг пожалела, что не увидит его, тут же набрала номер, поздоровалась. Ухов отнёс звонок к тому, что Юля надеется на однокомнатную и теперь решила быть доброй к нему. От этого разговор вышел злым, совсем не отеческим. Виктор еле сдержался, чтобы не нахамить дочери, заявив, что она пьёт его кровь. Но всё же сработал рефлекс: Юля могла расплакаться и во всём признаться Гале. А уже та, вмешавшись в процесс, вполне была способна натворить бог весть чего. Нет уж, пусть всё получится, как задумано, а о том, чего стоят его девочки, Виктор расскажет им потом. Жалкие с. ки! Ждущие подачек и ни на что сами не способные. Одна корчит из себя художника современности! Боже! Из-за чего? Куска размытого в красках полотна, где и понять-то трудно, что это. Зато, какая завышенная самооценка. И матом при ней ни-ни, и вонючий после работы не подходи. А уж про общение, как когда-то – совсем забудь. Не пара ты мне, не чета. А сама готова уступать просьбам мужа, стоит только денег посулить. Продажная тварь. Как все женщины. Ведь, по сути, и Юля ничем не лучше. Вбила себе в голову, что может покорять своей слабостью, торговать пристойностью, да так заигралась, что себе самой не рада. Совсем перестала следить за собой: жидкие волосёнки, затянутые резинками, бледные губы, скулы, обтянутые кожей, а ещё этот лоб, этот жуткий обнажённый лоб, на котором всё чаще и чаще стали появляться прыщи. Руки холодные, кожа на щеках жирная, лоснящаяся… Его ли это дочь? Их ли девочка, которую одевали и воспитывали как маленькую принцессу? Да в Верке, здоровой кобыле, шарма и забора во сто раз больше, потому как живёт и жизни радуется. И по всему виду это заметно. А Юлька? С её почти аристократичной внешностью, стала похожа на оглоблю. Продолжая наблюдать за семьёй все так же издалека, Ухов признавался себе, что его женщины становятся для него не только далёкими, но и непонятными. Даже Полин, не сформированная пацанка, у которой только-только стали намечаться женские формы, ускользала от привычного отцу образа невинности. Она продолжала жить у Ивановых, не проявляя особого желания вернуться домой. Младшая дочь росла дикой и необщительной, родителей и сестру воспринимала без всяких особых почтений или почитаний. Переселившись к соседям, Полин чуть ли не на другой день остригла волосы по-мальчишечьи, продолжая их зачёсывать назад, демонстрируя высокий родовой лоб, но внешне в лучшую сторону не поменялась. В движениях резкая, в словах дерзкая, в одежде вызывающая: от коротких юбок с кружевными колготами, до рваных на коленях джинсов с майкой, едва прикрывающей пуп. И обувь – прочь мамины советы по женственности – плоская подошва полукед, таких теперь модных, а по сути куска текстиля на резиновой подошве. Что случилось? Что произошло? Жена возвеличилась, Юля самоустранилась, Полин упростилась до примитива. Ради этого стоило отдалять его от воспитания? Потому ли Галя требовала невмешательства, чтобы вот таким образом у неё и девочек проявлялась индивидуальность? Да в гробу он, Виктор, видал такую индивидуальность. Как мужику, ему милее и дороже были тонкие каблуки, широкие распахи юбок, стильность макияжа и аксессуаров, какими украшали себя его дочери и жена ещё не так давно, тогда, когда, по словам Гали «были под его гнётом». И духи – тонкие, сладкие, манящие, а не сегодняшние – унисекс, с ароматическими нюансами кожи или табака. Да, свобода в руках недомыслящих – это беда и провокация. А ещё отсутствие всякой перспективы снова стать самими собою. Ибо то выражение имиджа, что видел Ухов у близких ему людей, подходило только под одно определение: «как у всех».