Темные ангелы нашей природы. Опровержение пинкерской теории истории и насилия

Как недавно подчеркнула Джоанна Бурке, соавтор данного сборника, "научное "я" - это еще и "я" чувствующее. Наиболее известная черта ученых - "объективность" - сама по себе является эмоцией, включающей чувство сдержанности и стремление к повторению". Далее она описывает "эмоциональную экономию науки", включающую "пренебрежение к "горячим" выражениям и культивирование самообладания". В статье о баллистических исследованиях во время и после Второй мировой войны Бурке показывает, как ученые дистанцировались от реального предмета своей работы - точного и разрушительного воздействия на человеческое тело таких видов оружия, как пули "думдум" и напалм. При этом "насильственные действия" приписывались технологиям или военным, но не людям, которые на самом деле разрабатывали, совершенствовали и "улучшали" это оружие.

Хотя основной задачей баллистиков является "эффективное нанесение ран", это не рассматривается как насилие, за исключением, конечно, их жертв. Отчасти этот пробел объясняется идеологической связью между "насилием" и определенными эмоциональными состояниями: например, гневом. Действительно, одно из основных критических замечаний ученых-баллистиков в адрес своих наставников (то есть вооруженных сил) заключается в том, что последние руководствуются эмоциями. В отличие от них, эти ученые организовывали холодное, инструментальное насилие. Образование, пол, класс, статус и белизна сыграли решающую роль в освобождении их от любых обвинений в жестокости.

Статья Бурке - прекрасный пример того, как история эмоций способствовала нашему пониманию как науки, так и насилия, и эти ученые, возможно, могут быть поняты как формирующие эмоциональное сообщество. В заключение она призывает расширить наши определения насилия, обращая внимание на то, как некоторые практики и люди - в данном случае ученые-баллистики - фактически исключаются из всей категории.

Ее выводы позволяют нам задуматься над тем, как Пинкер превозносит холодный разум - "мы" рациональных, незаинтересованных мыслителей - и как он часто относит насилие к эмоциональному накалу, что позволяет ему отделить действия разума от производства насилия. "Можно ожидать, - пишет он, - что по мере того, как коллективная рациональность оттачивается веками, она будет постепенно подавлять недальновидные и горячечные импульсы к насилию и заставлять нас относиться к большему числу рациональных агентов так, как мы хотели бы, чтобы они относились к нам", и этот умиротворяющий эффект, по его мнению, ускорился после 1945 года. Как ни странно, он приписывает технологии смерти, о которой идет речь в статье Бурке, скорее горячим эмоциям, чем холодным удовольствиям от научных исследований (или политэкономии военно-промышленного комплекса): "Когда люди алчны или напуганы, - замечает он вскользь, - они разрабатывают необходимое им оружие; когда же преобладают более холодные головы, оружие спокойно ржавеет". Действительно, по его мнению, именно "способность отбросить непосредственный опыт, отстраниться от парадоксальной точки зрения и сформулировать свои идеи в абстрактных, универсальных терминах" привела к "более высоким моральным обязательствам, включая отказ от насилия". Однако, как показывает Бурке, подобная способность отстраняться не обязательно приводит к столь похвальным целям, а наоборот, может способствовать насилию и делать незаметными даже его крайние формы - роль ученых в содействии массовому применению напалма во Вьетнаме (США) и Алжире (Франция), якобы "хирургические удары" в ходе войны в Ираке и современные беспилотники, американская программа пыток, вежливо названная "расширенными методами допроса". Действительно, само это насилие было заложено в ту же риторику цивилизации (и дикости), которую Пинкер воспроизводит на протяжении всей своей книги, и явно оправдывает ее.

Подобные аргументы не устраивают Пинкера, для которого разум и наука (которые он определяет как «совершенствование разума для понимания мира») неразрывно связаны с прогрессом и добром. Отвечая своим критикам, Пинкер сетует на "кампанию демонизации", проводимую учеными-гуманитариями, которые "вменяют в вину" науку, разум и ценности Просвещения. Отвергая саму идею о какой-либо существенной связи между этими областями и насилием, он ссылается на "извращенный нарратив" (в отношении исследований Холокоста, в которых прослеживается связь с рациональностью Просвещения), "лженауку" (в отношении научного расизма и евгеники), "вызывающее всеобщее осуждение нарушение" в научной практике и "однократная неспособность предотвратить вред", которая, тем не менее, "могла быть даже оправдана по стандартам того времени" и "часто искажается, чтобы нагромоздить обвинение" (исследование сифилиса в Таскиги), и разбросанные плохие яблоки в целом. Я не хочу демонизировать рациональность, науку или современность, обвиняя их во всех социальных бедах. Напротив, я хочу подчеркнуть историческую важность идентификации насилия и предложить более тонкое понимание его динамики как сегодня, так и в прошлом: то, что эта динамика включает в себя его сращение с "холодным" разумом, не делает недействительным весь факультет разума как таковой.

Таким образом, прочтение Пинкера через Бурке позволяет сделать несколько наблюдений. Исключая из категории насилия то, что он не хочет видеть и что подрывает его тезис, Пинкер особенно минимизирует современные структурные формы, связанные с капитализмом, расизмом, государством и наукой, будь то расширяющийся круг экологического опустошения или система массового лишения свободы, включая массовые пытки одиночного заключения. Его претензия на холодную научную объективность, которая сама по себе основана на определенных эмоциональных нормах, способствует как стиранию идеологии из его собственной крайне идеологизированной позиции, так и ее проецированию на других. Безусловно, его страстные нападки на предполагаемых противников - во главе с теми, кого он отвергает как борцов за экологию и социальную справедливость, а также академических левых - свидетельствуют о наличии довольно сильной эмоциональной подпитки.

Сценарная месть

Пинкер начинает обсуждение проблемы мести, которая является одним из пяти "внутренних демонов", с нескольких абзацев, призванных показать ее универсальность: он цитирует еврейскую Библию, Гомера (та самая знаменитая строчка о сладострастии), шекспировского Шейлока, югославского революционера Милована Джиласа, безымянного человека из Новой Гвинеи и вождя апачей Джеронимо. По его мнению, "жажда мести" является основной причиной насилия во всех сферах - от межплеменных войн, убийств и расстрелов в школах до городских беспорядков, терроризма и современной войны, приводя в пример Перл-Харбор и 11 сентября. Месть не ограничивается политическими и племенными "горячими головами", - объясняет он, - это легко нажимаемая кнопка в мозгу каждого человека". Таким образом, побуждение к мести "начинается с цепи ярости в среднем мозге - гипоталамусе - миндалине", а затем, у человека, "активирует инсулярную кору, которая порождает чувства боли, отвращения и гнева". Ссылаясь на пословицы ("месть - блюдо, которое лучше всего подавать холодным"), очевидно, в качестве сопряженной иллюстрации и доказательства, Пинкер описывает, как реакция может затем смениться "от аверсивного гнева до холодного и приятного стремления", отмечая, кроме того, что "месть требует отключения эмпатии". Хотя нейробиологическое понимание миндалины - массы нервных клеток размером с изюм в обеих половинах мозга - на самом деле находится в стадии разработки и связано не только с реакцией на угрозу , но и с аспектами обоняния, зрения и даже музыкального восприятия, она является центральной точкой, на которую с XIX века нанизывались универсалистские, эссенциализированные и неизменные взгляды на эмоции. По мнению Пинкера, стремление к мести является продуктом эволюционных сил, которые надолго сформировали наш мозг, и его истоки он связывает с ценностью сдерживания для выживания - угрозой ответить на насилие насилием. Лучшими противоядиями, по его мнению, являются сильное государство, гражданские нормы и самоконтроль, привитый в процессе цивилизации.

Взгляд Пинкера на месть плоский, неадекватный для понимания ее исторических форм, культурных смыслов и социальных операций. Половина его примеров - литературные: рассказы Гомера, Ветхий Завет и Шекспир, а другая половина - примитивные: Джилас описывается как "родившийся в враждующем клане черногорцев" (в знак уважения к балканским стереотипам). В одном отношении Пинкер прав: формы мести действительно повторяются во многих культурах, но их лучше понимать как осмысленные нарративы, сценарии или стратегии, которые формируются под воздействием специфических эмоциональных и культурных ресурсов (иногда включая Ветхий Завет) и технологий (СМИ), и в которых могут играть роль как различные эмоции, так и логика и разум. Другими словами, желание, формулировки и практика мести возникают в контексте того, что мы можем назвать эмоциональными сообществами. В более широком смысле историки интегрируют контекстуальную (социальную, политическую, экономическую, культурную) динамику и факторы, агентность и случайность, отношения власти и подчинения. Таким образом, они устраняют основной пробел в общем подходе Пинкера: его неспособность теоретизировать социальное, т.е. то, как якобы индивидуальные психологические побуждения и драйвы также каким-то образом "разделяются" коллективами и изменяются с течением времени. Чтобы сделать этот прыжок (и уйти от проблемы), он использует эпидемиологические метафоры (заражение и инфекция), широко ссылается на "патологии мышления" и "групповое мышление" как особенно характерные для "идеологии", и регулярно приписывает психологические недостатки людям, "зараженным" идеологией, которая эффективно функционирует как его "внутренний демон" для социальных процессов. Он резюмирует это следующим образом: «Идеология не может быть идентифицирована с частью мозга или даже с целым мозгом, поскольку она распределена по мозгу многих людей».

Приведу краткий исторический пример. В конце XIX - начале XX века небольшие группы активистов, исповедующих различные политические идеологии, разрабатывали тактику того, что сегодня часто называют терроризмом, включая заказные политические убийства, которые они теоретически рассматривали как метод политической борьбы ("оружие слабых" против сильного государства) и как "справедливое возмездие" за государственное насилие, колониальное господство и/или системную экономическую эксплуатацию. Стоит оговориться (не одобряя их методов), что речь идет о мощных и жестоких силах в жизни людей, а тактика основывается на рациональной оценке соотношения сил. В эпоху, отмеченную новыми технологиями СМИ, транспорта и связи, эти группы, равно как и правительства и полицейские силы, учились друг у друга. Тем не менее характер этих движений сильно различался: одни становились более жестокими, другие отказывались от насилия. Объясняя свои мотивы, люди часто рассказывали о политических целях и идеалах - свободе, избирательном праве, равенстве, человеческом достоинстве, - а также о личном опыте (в том числе и государственном насилии), ссылаясь не только на гнев, боль или ненависть, но и на любовь, сочувствие и самопожертвование. В итоге их политическое насилие воплощало в себе разум и эмоции, самоконтроль и спонтанность в сложных нарративах, которые отдельные люди и группы могли использовать и адаптировать, причем эти нарративы (и эмоциональные сценарии) менялись со временем. Пинкер, напротив, выдвигает иное представление об универсальных "сценариях насилия". По его мнению, такие сценарии являются частью "поведенческого репертуара" человека, который "затихает" до тех пор, пока "не будет вызван благоприятными обстоятельствами". Обосновывая механизмы мести в аисторическом теле, его модель позволяет взглянуть на (предполагаемые) мета-тенденции с высоты птичьего полета, но она не может учесть сложности и нюансы микроуровня истории, то есть, например, что может сделать некоторые обстоятельства "благоприятными" в первую очередь.