Бери и помни

2

В городе схлынул поток, лишь носились тройки с разрисованными дугами, звенели старинным тонким звоном колокольцы да кричали опоясанные красными кушаками ямщики. Окатом из-под полозьев вырывалась растопленная жижа и хлестала по осклизлым снежным навалам. Пели ряженые, набившись в галичские санки. На добротных конях увальнями плыли русские богатыри, катил на печи, дымящейся нефтяным смрадом, Емеля-дурак, дед с бабкой и внучкой несли огромную фанерную репку, скакал Чапай в бурке на белом рысаке.

Подойдя к площади, где готовились игрища, Федор Кузьмич Зыков остановил родственников и показал подбородком в сторону мужчины без головного убора, стоявшего в толпе.

— Соловьев, председатель горсовета… Всю войну вместе работали, а сейчас смотри где — городом управляет.

В последнее время родственники заметили, что, оказывается, Федор Кузьмич был вообще на короткой ноге со всеми знаменитостями города. Особенно это стало проскальзывать в словах после того, как Зыкова наградили именными часами «Кама» с черным циферблатом за проявленную инициативу по организации социалистического соревнования.

Дарья Ивановна, чтобы поддержать мужа, подтвердила:

— Молоденький такой был? В фуражке милиционерской ходил? А как же? Помню… Эх, года-то летят… Давно ли?

Прошли на площадь. Первым отделился от Зыковых Расстатурев. Он приметил толчею у высокого столба, на вершине которого покачивались сапоги. Касаясь рукой Федора Кузьмича, сказал, сдвигая на затылок шапку:

— Какое добро пропадает… Пойду-ка я по старой памяти…

Он растолкал людей, молча разулся, поплевал на заскорузлые руки и полез, подбадриваемый криками мужиков:

— Вот пенсия дает…

— Зад-то, зад подтяни, отвис…

— Жми, мужик, сапоги казенные…

Расстатурев краснел лицом, в обхват держал столб и медленно поднимался, упираясь в ледяное склизье белыми потрескавшимися ступнями. Его тяжелое, сиплое дыхание веселило людей.

— А мужик-то сапоги достанет… Поди, в молодости не раз в общественных обутках ходил…

— Да уж хаживал, — отзывался Расстатурев и было скользил вниз, но багровел и лип к столбу. От напряжения у него стучало в висках, и он было думал отступиться, но настырство житейское одолело, и он снова карабкался, сдирая руки. Наконец ухватившись за вершинный срез, Расстатурев снял кирзовую пару, но то ли от радости, то ли от напряжения у него голова пошла кругом, он припал лицом к столбу и, судорожно держась, но не выпуская сапог, тихонько попросил:

— Сымите, мужички, а… Расшибусь…

Люди сквозь смех кричали ему, чтобы скатывался, но Расстатурев висел с закрытыми глазами.

— Силов нету — сердце заходит… Сымите, говорю, бога ради…

Когда его сняли, у Расстатурева так отекли ноги, что он не мог стоять. Андрей подхватил тестя и провел в ближайший бутафорский кабак пить чай.

В другом месте пытал счастья Федор Кузьмич. Поначалу он с Дарьей Ивановной стоял в толпе зевак, наблюдая, как парни переламывали грудью жердину, закрепленную с двух концов. Потом Федор Кузьмич разжегся, снял пальто, добро, упористо взял разбег и бросился на березовую перекладину как на кровать. Жердь прогнулась, спружинила и кинула его назад метра на три, ударив спиной о землю. Федор Кузьмич уперся в колени руками, подумал, снова бросился на перекладину и снова упал, толпа отозвалась хохотом, но громче всех смеялась Нюська, не пряча раскосых глаз и краснея молодым полным лицом.

Из толпы вышла Дарья Ивановна:

— Горе ты луковое, отец, безмозглая голова…

Она тоже сняла пальто. Емкая, грудастая, слоновой поступью шагнула к жерди, круто выгнула ее, отставив ногу, навалилась еще, точно запряженная в борону, и перекладина хрумко переломилась.

— Ей надо кедровый комель ставить, — крикнул кто-то.

— Ба-аба…

— Свяжись с такой…

Дарья Ивановна накинула пальто и ответила мужикам:

— Свяжись — не развяжешься…

Толпа засмеялась.

Тем временем Расстатурев и Андрей сидели в фанерном кабаке «Семь лаптей» и пили чай.

— Русского от русского не отнять, — рассуждал тесть, шевеля бровями. — Что-то есть в нас, мужиках, особливого…

— А как же? — поддакивал Андрей.

— Все одинаковы, а вот получились и немцы, и французы, и мы, грешные. У нас на политической учебе обсказывали: все образовалось из производства, из наших рабочих сил… И я с этим согласный. Но вот не понимаю, откуда французы произошли? Или те же немцы? Что там ни говори, а немца с французом не сравнишь. Немец, он послушный, верующий, на всех злой. А француз что? Ему бачок ихнего вина, он тебе и жену отдаст, и Париж, и президента в придачу.

Рыжий самовар парил на прилавке. Андрей нацедил кипятку, закрасил его густо чайной заваркой и бросил в стакан кусок сахару.

— Это все от еды, я думаю, — ответил он, пряча бегающие глаза. — Смотря что ешь… Если хлебное, тюрю там, затируху, опять же стряпаное и пареное или кашу, например, тогда наш брат получается… Если же и сало, тогда хохол. А если устриц или лягушек, то француз. А если вообще ничего не ешь, то негр. Они от голоду и черные. Все с кормов, батя, все с кормов…

А за стенами кабачка не утихал веселый гул. Новый аттракцион собрал толпу. Соревновались парни, стоя на бревне и сбивая друг друга копьями. Федор Кузьмич заметил, что сюда подошел председатель исполкома Соловьев с женой, толкнул Владимира:

— Спробуй, а? Что ты…

Владимир встал на бревне и прилип, как улитка, сбивая противников легко и быстро. Федор Кузьмич ворвался в толпу и кричал, поднимая кулаки:

— Давай их, сынок, лупцуй…

Его стариковское сердце было переполнено радостью. Соловьев, наконец, обратил внимание на кричавшего мужика, узнал:

— Чего кричишь-то, Федор Кузьмич?

Как сейчас Зыкову хотелось, чтобы весь этот город, все люди посмотрели на него, увидели, с кем он говорит, простой рабочий, инициатор социалистического соревнования. Куда это Дарья запропастилась? И где Расстатурев? То с глаз не прогонишь, а то… Ответил Соловьеву:

— Сын, Петр Иванович, — он протянул Соловьеву руку. — Смотрите, какой у меня сын…

— Сын хорош. — Соловьев поправил галстук. Сероватое с острым подбородком лицо председателя едва озарилось улыбкой. — Это как же ты такого здоровяка вырастил?

— Дарья растила, Петр Иванович, — в радости ляпнул Федор Кузьмич. — Я что? Я так…

Они вышли из толпы и остановились, рассматривая друг друга. Федор Кузьмич был Соловьеву по плечо, но шире и тверже, председатель горисполкома суше и легче. Оба в одинаковых пальто, но Зыков в шапке, а Соловьев с головой непокрытой: темные волосы блестели на солнце масленым блеском.

— Все тебя вспоминаю, — сказал председатель, но, видимо, сказал больше для красного слова, едва ли он вспоминал Федора Кузьмича. Увидев обрадованные глаза Зыкова, Соловьев и правда как-то разом многое вспомнил и заговорил свободнее: — Фэзэушником меня называл. Помнишь? Все хитрил, будто разницы не понимаешь между институтом и ФЗО.

Федор Кузьмич нарочито сделал испуганные глаза:

— Разве, Петр Иванович? Не может быть… Как это у меня язык поворачивался?

— А собаку, помнишь, в забой принес? Она как бросится ко мне на свет, ну я тут и чуть-чуть… Молодые были…

— Собаку? — снова и умело притворился Федор Кузьмич. — Запамятовал, Петр Иванович… Как есть запамятовал. Да может, и не было? Может, не я? — спросил у Соловьева с невинной улыбкой.

Председатель прищурил глаза и встряхнул Федора Кузьмича за плечи:

— Как же не ты, когда ты… Может, и сейчас ты уже не Федор Кузьмич, а кто-то другой?

— Что вы, Петр Иванович… Я это есть я…

Разговор как-то угас. Зыков и Соловьев потоптались друг против друга, чувствуя неловкость. Наконец Соловьев снова заговорил:

— Давно не виделись, давно…

— Давненько, Петр Иванович. Давненько…

— Лет пятнадцать…

— Пятнадцать, Петр Иванович, будет…

— Вот уж сколько…

— Город, Петр Иванович, — снова притворился простачком Зыков. — Где в таком городе быстро свидишься?

— Дела, Федор Кузьмич. В городе-то все дела.

— А как же, Петр Иванович, без делов сейчас никуды. Сейчас перво-наперво работа.

— Время приспело, Федор Кузьмич. — Соловьев вдруг спохватился: — Жена-то где? Подзови-ка ее, Федор Кузьмич, подзови. Что мы тут стоим? Пятнадцать лет не виделись. Пойдем ко мне, посидим.

Федор Кузьмич хоть и обрадовался в душе, но для большей важности наружно этого не выказал, даже насупился, будто его задерживали государственные дела.

— Некогда вообще-то, но разве ж на часок. И привстал на цыпочки, окликая Дарью.

У Соловьева держался важно, вытягивая шею, на все окружающее смотрел холодно, как фининспектор, а в гостиной и вовсе безразлично прошелся глазами по импортной мебели и встал у окна.

— В центре живете, Петр Иванович, — сказал с хитрецой.

— Где поселили, — ответил смешливо Петр Иванович.

— Это та-ак. Шумно небось?

— Шумновато.

— Вот-вот. А куда деваться?

Дарья Ивановна во всем подражала мужу. Правда, в мягкое кресло уселась с удовольствием, погладила полированные подлокотники. Но когда захотела привстать, чтоб оправить платье, с ужасом заметила, что пробкой расперлась в кресле и что кресло поднимается вместе с ней. Дарья Ивановна покраснела и тихо опустилась, чтобы никто не заметил, оперлась о подлокотники и стала переваливаться с боку на бок, медленно освобождаясь.

Мужчины говорили о городском строительстве, и Федор Кузьмич от уважения, ему оказанного, был настроен критически:

— Клетушки строят, Петр Иванович… Это куда в такую квартеру с моей семьей?

— Расселим, Федор Кузьмич, расселим… Не беспокойся…

— Мне расселяться незачем, — упорствовал Зыков, едва затронули его слабую струну. — У меня семья единая. — И тут же подробно объяснил: — Ну ладно, у меня подросшие, того туда, этого сюда. А свату моему как? У него десять девок мал мала да сам с женой. Это что же выходит? Из-за теперешних квартир и детей не рожать?

Хозяйка, женщина хрупкая, с бледноватыми щеками и тусклой зеленью в глазах, но с красивыми темными волосами, подковой обрамляющими прямой лоб, раскланялась и пригласила к столу. Дарья Ивановна придвинулась вместе с креслом и страдальчески посмотрела на мужа. Федор Кузьмич сидел прямо и даже красиво. Соловьев оживленно потер руками и сбросил пиджак. Хозяйка достала из холодильника вино.

— Не принимаем, Петр Иванович, — вовсе заважничал Зыков.

— Марочное… В наших краях редкость…

— Мне хоть марочное, хоть пробковое, все равно пустота.

— Что же тогда? — спросила хозяйка. Она, как неопытная девочка, которой впервые довелось ухаживать за гостями, потеребила подол фартука.

Федор Кузьмич неторопливо прикинул про себя и, видимо вспомнив мужицкие разговоры, а может, где в кино увидел и позавидовал, с достоинством ответил:

— Кофею…

Хозяйка сбегала на кухню, все сели, снова разговорились. Соловьев попивал вино, хозяйка чай, Федор Кузьмич и Дарья Ивановна кофе. Зыков рассказывал о работе:

— Работа моя, Петр Иванович, первой важности. Сами понимаете… Вы там у себя в горсовете что не сделаете — завтра время есть, а у меня безотложно. Прежде чем уголь добыть, его взорвать надо. А как же? Или с другой стороны… Ну что горсовет? Опасности там никакой: сидишь себе, захочешь чаю — чай принесут, тревожности нет. А у меня опасность и тревожность…