Бери и помни

1

Федора Кузьмича больно задел уход Ирины.

— Куда она? Что? Раз спервоначалу не ложилось, больше делать нечего…

Но такой уж он был, Федор Кузьмич Зыков. Теперь ругал Владимира:

— Выдул, разъязви тебя, ребенка до потолка, а ума не вложил… Что он сотворил? Почему Ирина от нас ушла?

Дарья Ивановна вступалась за сына:

— Ты, отец, не шуми… Не вечно же Ирине жить при тебе…

— Ничего у вас душевного нет, — в отчаянии бросал Федор Кузьмич и замолкал.

Вскоре, однако, он свыкся, что в доме стало меньше народу. Его одолели свои заботы. В конце января встретился Зыкову начальник шахты и сказал, что партийный комитет одобрил его, Федора Кузьмича, инициативу — поработать на славу в честь переселенческого праздника…

— Речь для собрания заготавливай, — добавил Фефелов, пожимая Зыкову руку. — Чтобы все честь по чести…

И Федор Кузьмич каждый вечер потел за кухонным столом, составляя первый раз в жизни торжественную речь.

Собрание состоялось утром в общем зале административного здания комбината, украшенном кумачовыми транспарантами. По привычке шахтеры собирались неохотно. Лениво сдирая с голов шапки, бурчали:

— Опять, поди, резолюции какие. Только руки тянуть.

Председатель шахтного комитета Виталий Петрович Карасов, лобастый мужчина с мятыми щеками и выпуклым ртом, выпроваживал людей из раскомандировок.

Федор Кузьмич волновался. Он начал речь нерешительно, придерживая одной рукой очки, другой бумажку, и все чувствовал отрывистое дыхание Фефелова, который сидел в президиуме, чувствовал и думал: «Не так я начал, разъязви тебя… Надо было с другого начать…» Потому перепрыгивал через строчки и в волнении снимал с носа очки, усмиряя повеселевший народ.

— Шпарь, Кузьмич, — кричали ему. — Шпаргалку-то не оброни…

В конце концов Зыков осмелел, покашлял в ладонь и опустил бумажку на трибуну.

— Это значит, так выходит, товарищи. — Он воткнул очки в нагрудный карман пиджака. — Бумажка, с которой я читаю, моя собственная… Я над ней дома кумекал… А все равно, видно, не скумекал. Оттого вы смеетесь…

Собрание весело пошумело и стихло.

— Буду говорить как умею… Грамотой не богат, так что за какое слово прошу простить. В остальном же я полностью выражаю свое личное рабочее мнение…

— Не отвлекайся, Федор Кузьмич, не отвлекайся, — поправил Зыкова Карасов.

— Никак не отвлекаюсь, Виталий Петрович, — ответил Федор Кузьмич не оборачиваясь. — Сам понимаю: времени на долгие разговоры нету, но, опять же, мы не с бухты-барахты вопрос порешить должны, а с умом… Потому и оговариваюсь…

Федор Кузьмич выпрямился, продолжал упругим, будто не своим голосом:

— Каждый из нас, товарищи, газеты наши советские читает и радиво слушает. Все мы душой и сердцем понимаем, что делают для нас, для рабочих трудящихся людей, наши родные партия и Советское правительство… Давечь так прямо по радиву и сказали, что в прошедшем году квартир новых построено для миллиону семей… Сердце радуется от этого, товарищи… — Федор Кузьмич сглотил слюну и продолжал с новой силой: — У нас тоже намечается переселение. Вы это знаете. Но вот я что думаю по этому случаю. И вы все подумайте… не год, не два прожили мы с вами на Отводах, всяк по-своему, но что это у нас за житье было? Гора проклятущая, ветру всегда… Зимой снегом засыплет — ни пройти, ни проехать. Домишки слиплись друг к другу, как воробьи в гнезде. Путаница сплошная, хип-хап, как говорят, кто в гости из дальних краев приезжает, полдня родственников ищет. А весной? Дороги размоет, ползешь по склизи домой, разъязви ее, как проклятущий…

— Громи свою прошлую жизнь, Кузьмич, громи, — крикнули Зыкову из задних рядов. — Не жизнь, а пережиток капитализма…

— А разве не пережиток? — подхватил смело Федор Кузьмич. — Явственный пережиток и даже хуже… — Теперь он почувствовал себя свободнее: речь складывалась, хоть и первый раз говорил. — И всякий человек, который сзади кричит, сам видит этот пережиток. Сам знает, что сейчас вся наша страна борется с этим пережитком. Чтоб советскому человеку лучше жилось… Я тут на бумажку-то вот что выписал… Контрольные наши цифры на будущее… Специально для крикунов скажу. Пятнадцать миллионов квартир да в сельской местности семь миллионов домиков… Вот.

Переведя дух, Федор Кузьмич закончил, объяснил главное:

— Потому лично я горд, что живу в такое время, как сегодня. — Про себя он подумал: разве кого из его сыновей допустят такую длинную речь говорить? Сроду не допустят. И поднял руку, как выступающие в кино, — Наше государство делает нам, отводовцам, праздник — более пятисот семейств идет на новое местожительство, где вам все услуги: живи — помирать не надо. И я по такому случаю предлагаю: пусть наш праздник будет как праздник и мы с вами, рабочие-трудящиеся, встретим его как полагается, как встречаем другие советские праздники, трудовыми нашими делами. И так пусть будет: кто из нас лучше поработает, тому и квартира лучше, на выбор, кто хуже, тому — что останется…

Не всякому пришлось по душе предложение Федора Кузьмича, потому загалдели:

— Хо ты какой, птица чечевица, — сказал с первого ряда мужик и завертелся на стуле.

Другие следом за ним:

— Понес ахинею…

— Долго думал, Зыков?

Федор Кузьмич криком смело перебил шум:

— Сколько думал — все мое. — Он испугался, что дело может сорваться и тогда снова от детушек насмешки и все прочее. Продолжал решительно: — Пусть люди сами посмотрят на тех, кто кричит сейчас и порядок нарушает… Прямо скажу, что работники они не ахти какие. Хоть вот Семена Макарова возьми, кричит громче всех. Знаю, какой он работник, — из чашки ложкой. У него заработка отродясь больше трех тыщ не было. Вот и судите. — Гвалт снова утих, и Федор Кузьмич заговорил в тишине: — Они как хотят, Семены-то эти Макаровы? Нашармачка… Откровенно признаюсь еще, прямо откровенно: был у меня по осени в гостях Николай Иванович Марчиков, все вы его знаете. Так что говорит? Я, говорит, тебе, Федор Кузьмич, по вкусу квартиру сделаю. Это что такое? Что это за «сделаю»? Я не хочу, товарищи, толкаться у дверей шахткома, всякие там дела проверять и вам не советую. Хочу так: пусть нас измерят трудом. Хорошо потрудился — лучшая из лучших; плохо трудился Федор Кузьмич, все знают, что плохо, этого не скроешь, и квартиру тебе на по работе, абы какую…

В тридцать минут обернулось собрание. В конце концов, люди согласились с предложением Зыкова, единодушно проголосовали. Но позднее, на участках, когда принимали конкретные обязательства, снова разгорелись споры.

— На какой хрен мне такое предложение? — кричал рабочий с участка Владимира Зыкова Николай Федотов. Он щурил толстые веки и махал руками. — Я в бригаде работаю, а не сам по себе… Я с другими. Пусть я на Отводах живу, мне переезжать, мне стараться надо, а другой из бригады, вон, Чернышев Захар Иванович, ему неча из шкуры лезть, у него давно-предавно государственная фатера. Так значит, я из-за Чернышева на первый этаж селись, где вечно холодина и все такое…

— Что предлагаешь? — спрашивал у него председательствующий.

— А то предлагаю: каждому за себя работать. Вот так. Как раньше работали. По замеру. Я вот берусь с Гришкой Басулиным работать, вдвоем. Чтобы без бригады.

— Ты нас к цыганским телегам не тяни, — стали возражать другие.

— Ерунду порешь, Колька…

— А что — ерунду, — нашлись и защитники. — Правильно он говорит.

— Ты заткнись… Правильно… Тоже мурло, разъязви…

— А ты мне рот не затыкай, — обиделся рыжеватый с голубыми глазами проходчик Веремеев и протянул руку к председательствующему: — Дайте мне слово, Василий Терентьевич… Дайте мне сказать, пожалуйста…

Председательствующий разрешил ему говорить.

— Неправильно у нас собрание делается… Мы здесь не награбленное делим, а принимаем социалистические обязательства. Почему же тогда оскорбляют?

— Никто тебя не оскорбляет, — перебили Веремеева, — а ты о деле говори.

— Я согласный с Федотовым — по замеру работать… Сколько я сделал, мое…

— У-тю-тю-тю, кулак недобитый…

— Не бывать такому, чтобы всякий сам по себе…

— А ему что? Веремееву-то? Он известный скряга и жмот. Ему для других что сделать — нож острый…

— Товарищи, перестаньте шуметь! У нас собрание, честное слово, или ярмарка в Голтве?

Когда председательствующий навел тишину, выступил Григорий Басулин. Он снял пальто, положил его на стул и оглядел присутствующих насмешливым взглядом:

— Я так предлагаю: всем хорошо поработать… А для этого не разъединяться по одному да по два, а, наоборот, одну большую бригаду создать. Большим коллективом легче справиться с аварийными работами. А у нас этих аварий — каждый день… Сейчас везде пишут про укрупненные бригады… И нам надо такую создать. Вот мое предложение.

— Правильно, — поддержал Басулина председательствующий.

Поднялся Владимир Зыков. Ему басулинское выступление понравилось: не дать затихнуть попутному ветру.

— По-моему, так, — сказал он медленным, тяжелым басом, подходя к столу. Оглядел людей, брови резко упали, губы дрогнули в глубоких темных углах. — По двое уже работали в старое время… Мой дед работал. Нарубит кучку угля и торгует на базаре. Но вы сами знаете, какое тогда время было… еще ни Магнитки в стране, ни Кузнецкого комбината, ничего… В шахте обушком да киркой работали. А сейчас? Так почему нам к старому пятиться? Что это будет за организация труда, за которую ратует Федотов? Правильно Басулин говорит: не наша эта организация… Я поддерживаю его предложение: добиться хороших результатов всем участком.

Поднялся Семен Макаров, качнулся, выгнул плечи подковой, потеребил нос:

— Я, к примеру, с начальником участка согласный. В конце концов, он поболе в этом деле смыслит. Но опять же хочу сказать от себя. — Он провел темной бугристой рукой по шее и откашлялся. — Я, к примеру, сам лично происхожу из сельской местности…

— А это, между прочим, Семен, очень даже заметно, — вставил Андрюшка Зыков, дремавший до этого на задней скамье.

— В конце концов, а почему я должен скрывать свое крестьянское происхождение? — обернулся Макаров. — Почему? Я, наоборот, им ежедневно горжусь…

— Ты, Семен, из пустого в порожнее не лей, — перебил Макарова председательствующий. — Согласен с предложением Басулина?

— Я, конечно, согласный… Только хочу слово произнести, потому как все высказались, а я нет. — Макаров подождал, переступив с ноги на ногу, лязгнули его кованые сапоги. — К примеру, у нас в деревне при всяких трудных делах так происходило: вызывают в поле людей, на прополку или еще зачем… Бригадир объясняет этому звену то, другому звену это… И работаешь… А когда солнышко спрячется, бригадир, к примеру, рассказывает: Макаров Семен Иванович — три трудодня, а какой-нибудь Иванов — Петров — Сидоров два…

— Чего ты брешешь, Семен? — возмутился Федотов. — Чтоб на прополке три трудодня?

— Я к примеру говорю, — пояснил Макаров.

— И к примеру ты отродясь больше двух не сделаешь, — подсказал Андрюшка. — Потому что лентяй ты… Я с тобой полгода работаю и замаялся.