Рабочий день

IX. ОКОНЧАНИЕ МОНОЛОГА МАРТЫНОВА

И что мы за народ такой? Без того чтобы начальство рявкнуло, никак не обойтись.

Ну ладно. Вроде пошло дело. Выделили место, начали готовить детали. Да я уж и с людьми в трестовских мастерских перезнакомился; кто может помочь, с теми и схожусь. Начальник мастерских неплохой человек оказался, один бригадир на металлообработке с интересом к делу отнесся. А особенно мне приглянулся там один парняга — Серегой его зовут. Молодой, грамотный, горячий, и, главное, все у него на месте: и руки, и голова, и душа. Полещук привез старый насос, в работу не годится. Я решил, чтоб не искать другой, не терять время, потертые детали в нем сделать заново. «Сделаешь? — спрашиваю Серегу. — Но учти, изделие сложное, такие только по деталировочным чертежам точат. И допуски машиностроительные». А он мне: «Да что вы объясняете? Сам понимаю. Я, — говорит, — наоборот, люблю, когда головой пошурупить надо». И сделал. Я выпросил этого Серегу себе в помощь; без него мне бы и агрегата не поднять. А сам он рыжий-рыжий. Я со своим братом, с рабочим классом, — запросто. Говорю ему как-то: «А ну, рыжий, схимичь-ка мне вот здесь». А он улыбается. «Не рыжий я, а золотой!» И правда, золотой человек. Он мне и точил, и варил, и клепал все, что надо. А когда не могли достать электродвигатель для катка — приволок электродвигатель. Я спрашиваю: «Где взял?» Смеется: «Где взял, там больше нет». — «Украл, что ли?» — «А какая вам разница? — отвечает. — Я так понимаю: если там он без дела, а здесь на пользу, значит, правильно делаю». Я больше и пытать не стал, думаю: черт с ним, мне достанут, так заставлю на место отнести.

Через две недели — это считай, больше месяца прошло уже, как я приехал, — агрегат был почти готов, но без шлангов. Начальник КБ разработал подачу трубами, но, во-первых, тяжело и громоздко, а во-вторых, в гибкие соединения опять бронированные шланги заложены. «Что ты мне эти шланги снова суешь! — ворчит на него Гаевский. — Ведь снабженцам все равно, что двадцать, что двести метров доставать! Двести даже легче — не будет же завод нам в кошелке продукцию доставлять!»

И тут я узнаю, что откуда-то пришел приказ срочно заканчивать объект, на котором намечали крышу агрегатом сделать.

Я — к Гаевскому. «Чего вы волнуетесь? — говорит он. — Пусть Лунин начинает. Никуда он не денется, агрегат подключим по ходу дела». Но сам, смотрю, тоже беспокоиться начинает — как бы опять до Копелева не дошло. Вызвал начальника КБ с проектом. Тот принес. Смотрю: трубы и вставки из резинового шланга: «Не пойдет, — говорю, — по условиям безопасности». — «А вы посмотрите внимательней», — говорит начальник КБ. Посмотрел я внимательней, прочел все примечания. Да‑а, не так прост начальник-то — столько оговорок заложил, что, если их всех выполнять, работать невозможно. «Нет, говорю, — я против».

Два часа Гаевский бился со мной.

И зачем я только тогда согласился? Уговорили, как дурачка! Знать бы, что из этого получится! Лишний раз жизнь доказала: умри, но стой на своем, если прав!

Чего-чего, а этого у него не отнять — уговаривать он умеет. Слона заговорит, а где уж мне. Научные решения, говорит, очень и очень часто разбиваются о практику, на производстве все приходится упрощать и заменять. Дюжинами он мне приводил примеры, как они применяют проекты, потому что институты закладывают в них все поновей да посложней. Но главное, чем он мотивировал — что бронированные шланги могут прийти в самом конце года или даже в начале следующего, а агрегат уже может работать, давать эффект, люди будут привыкать к нему, учиться работать. И потом, почему мы должны страдать от невыполнения плана новой техники? Дело даже не в премии, а в том, что оно испортит все показатели, хотя и премия — тоже немаловажная вещь: людей надо поощрять. Да вы, мол, и сами, я думаю, не возразили бы получить вознаграждение за свои хлопоты, и ваше руководство возражать не будет, если вы привезете акт о внедрении, — ведь и ваш институт будет оформлять премию...

И еще одна деталь была, черт бы ее побрал, и я ее, конечно, в уме держал. В этом году истек срок моих авторских прав, и охота была получить хоть какую-нибудь сумму — я уж не говорю о тысячах, а хоть бы свои собственные расходы перекрыть, хоть бы перед старухой оправдаться и чтоб хоть она за меня порадовалась.

Короче, согласился. Гаевский тут же дал задание Полещуку в два дня изготовить подачу. А я занялся бригадой — начал с ней занятия проводить.

Бригада, я посмотрел, неплохая, бригадир тоже неплохой, толковый. Рабочий класс, я вам скажу, — он ведь разный бывает: или ему двадцать, или сорок лет; или у него пять, или у него десять классов образования; или они по одному, или вместе работают. Опять же, какая бригада и какая работа. Кровельщики, я знаю, всегда дружно живут, народ все здоровый, громкий, спокойный — работа такая: суеты не терпит, все особняком, наверху, ближе к небу.

Раньше, я помню, залезешь на крышу и душа радуется. Все лишнее внизу осталось, а здесь благодать: солнце, ветер, небо, кругом далеко видать синий простор. Хорошо это действует, успокоительно, до сих пор люблю. Теперь, правда, немного по-другому: стоишь и смотришь, и видишь уже не солнце и не небо, а город перед тобой, другого края не видать, где-то за горизонтом, и все крыши, крыши, крыши, заводы, дома, фабрики, школы, больницы — и под каждой крышей, знаете, люди — город, он аж шевелится весь — столько людей, и столько среди людей неурядиц, горя человеческого, столько крови, пота, нервов, что кажется, не только человек состоит из крови, пота, нервов, а весь город и что кровь эта, пот и нервы у меня с ним общие, и, когда он шевелится, чувствую, как мне больно от его шевеления.

Да, Раис Наретдинов — неплохой бригадир. Но неплохой — еще не значит хороший. Как-то я все не мог его понять. Хочу «завести» его, обратить в свою веру, чтоб верил в механизацию — без этого нечего и начинать, а он вроде бы и согласен со мной, а в глубине души, чувствую, все эти насосы, краны, двигатели для него — какая-то фантазия чудака.

Ну ладно. Веду занятия, заинтересовать стараюсь, рассказываю, как сам начинал, собирал по железке свой первый агрегат, как в Москве работал, как видел американский агрегат. Смотрю, ребята начали вопросы задавать. Вопросы — это уже кое-что.

В мастерских в это время собрали подачу из труб — не ожидал я, что Полещук так развернется. Привезли мы агрегат, загрузили битумом, заправили соляркой — и поехали! Мне всего пять человек на обслугу надо; сам бегаю туда-сюда, командую. Серега из мастерских мне и тут помогает по собственной инициативе. А остальные глазеют. Стоят, томятся, дышат в затылок и шуточки отпускают. Я говорю Раису: убери ты лишних ребят, займи их! Он прикрикнет, отгонит, даст работу — смотришь, через час снова тут. Толкутся, мешают.

Тут еще мастер приходит, Сельдюков Геннадий Степанович, молодой, грубый парень. Понятия не имеет, что такое агрегат, не интересуется, а тоже покрикивает. Ворчит: «Развели тут эксперименты, а толку-то? Работа стоит, понимаешь!» И матерится еще, сопляк. Вот уж чего не терплю: когда руководитель матерится при рабочем. Я сам рабочий, сам умею загнуть в сердцах так, что в кишках отзовется — но это же когда сил нет, когда ты уже на пределе душевных возможностей! А тут встанет над тобой самодовольная ряха и рассыпает трели, и гадаешь: то ли он похвалиться хочет — экой я молодец, не хуже тебя умею, то ли сказать больше ничего не умеет, то ли он хочет сказать: я такой же, как вы, ребята, свой! А мне жалко таких: не умеет он того, что ему перво-наперво уметь надо — разговаривать с людьми. Жалко, а за него не сделаешь! Но там, на крыше, мне этот мастеришка в конце концов надоел, не выдержал я: «Иди ты к черту, — говорю, — не мешай работать». А оно и в самом деле три дня не шло у нас: то там не идет, то тут заело — что ни говори, самоделка, кустарная работа.

Через три дня дело как будто пошло — агрегат заработал, ребята на своих местах освоились. И только пошло — даже показать ничего не успели, часа полтора всего и поработали — несчастный случай! Лопнул резиновый шланг на гибкой вставке — размяк-таки от температуры, и то ли перегнули его, то ли наступили, — в общем, брызнуло и окатило двоих из тех, что толпились и глазели. Хорошо, обошлось без тяжелых травм — глаза целые, а шкура новая нарастет, не они первые. До сих пор у меня на них зло осталось — сколько им талдычили: уйдите, ребята, от греха, не мешайте! А на себя злиться-то надо; записал же начальник КБ в проекте: ни одного лишнего человека на крыше! Не хватило характера выдержать эти чертовы пункты.

Через час нагрянула инспекция, какие-то начальники — снимать показания, составлять акт. Меня чуть не за шиворот, как главного виновника. Я упираюсь: нет, говорю, давайте разбираться и — всем сестрам по серьгам. Тут же и Гаевский, и начальник КБ, и Лунин, а я им намекаю: пожалте, мол, на первый план — я-то здесь, если юридически разбираться, человек посторонний, поработать еще за вас могу, но уж отвечать давайте сами!

Акт составили. Суть, конечно, слегка завуалировали. Ладно, мне не до этого. Главное для меня сейчас — агрегат остановили, инспекция категорически запретила работать. Что делать? Голова кругом идет, сердце ноет от этих передряг. Я уж валидол с собой таскать стал, чуть что — раз под язык!

Звоню на работу, в Москву, докладываю обстановку: так и так, мол, работу не выполнил, устал, возвращаюсь. Между прочим, с Москвой я частенько разговаривал: то командировку продлишь, то с женой вечерком разговор закажешь. И когда звонил на работу, обязательно просил, чтоб бронированные шланги искали. А тут говорят: нашли сорок метров! Я аж подпрыгнул.

Слетал я в Москву. Передохнул дома три дня — больше не выдержал; выписал новую командировку, упаковал шланги — снял еще до последнего метра все старые, взял машину, повез в аэропорт...

Прилетаю и даже не звоню, чтоб прислали машину, — не теряя времени, доволок мешки до стоянки, взял такси, погрузил и приехал прямо на объект. Еду в такси, упрел, как лошадь, и чувствую — что-то плохо мне от самолета, от этих мешков, от беготни перед этим с оформлением командировки. Короче, когда еще из самолета вылез, меня уже покачивало, а тут просто не продохнуть — останавливается сердце, проваливается куда-то, в глазах муть, ходуном все идет, кругами какими-то. Ладно, думаю, отдышусь, совсем немного осталось, надо взять себя в руки. Едем через город, аптека попалась — я говорю шоферу: погоди малость, сбегаю-ка я, заряжусь валидольчиком, не могу в карманах найти. Зашел, купил стандарт, взял одну под язык. Отпустило вроде.

Приехали, я шланги выгрузил, отпустил машину. Смотрю, а объекта узнать не могу: все гладко спланировано, и уже асфальт укладывают. И бригады Наретдинова нигде не видать. Спросил я, где они, мне отвечают: на другой стороне. Пошел искать, нашел. Смотрю, нет у них агрегата. У меня сразу беспокойство, спрашиваю Раиса, где он? А он пожимает плечами. «Мастер, — говорит, — велел бульдозеристу, что здесь траншеи засыпал, отвезти куда-то. Кажется, в мастерские». Я ему еще сказал: «Почему же ты не знаешь? Ведь он же твой теперь?» Кинулся я к мастеру — мастера нет. Я в мастерские — агрегата тоже нету. Я туда, сюда. И тут, просто случайно, увидел его, когда снова к объекту подходил. Там пустырь такой за складами и не то овраг, не то болото внизу, мой агрегат лежит тут на боку. Я подошел, смотрю — патрубки все погнуты и битумом забиты. Ну кому это варварство нужно? Пошел, а меня аж качает; подобрал я какую-то не то палку, не то кусок трубы на всякий случай, поддерживаться, а не то еще, думаю, упаду — вот смеху будет! И тут Сельдюков, мастер, выходит, ругается с кем-то. Я подхожу, говорю: «Что же это такое? Как вы так можете, а? Бессовестный вы человек — молодой, а бессовестный!» Он сначала-то растерялся, бормочет: «Я не виноват, бульдозерист в траншею уронил, сварщика выделим, исправим...» А я напираю: «Что сварщик, что бульдозерист, когда вы сами так относитесь! Вы варвар, вы преступник, — говорю и уже остановиться не могу, а самого аж колотит, — вы просто бездельник здесь, раз не можете...» — «Ну вы! Слишком много позволяете себе!» — повернулся и хочет уйти, а я загородил ему дорогу и говорю: «Нет, вы так просто не улизнете, я вам все-таки объясню!» Он хочет уйти, а я ему все загораживаю и загораживаю дорогу, и тут-то меня и прихватило. Сначала, гляжу, мастер будто чего-то испугался, глядя на меня. Я еще усмехнуться успел: нагнал-таки я на него страху, запомнит на всю жизнь, как технику бульдозерами спихивать! И только тогда почувствовал: вот как будто ножичек вогнали мне под самое сердце и повернули; хлюпнуло там чего-то, дернуло меня всего, в глазах красным светом полыхнуло, а потом будто мастер надо мной взлетает, взлетает, а я в землю ухожу.