Рабочий день

VIII

На следующий день с утра Затулин вызвал к себе Хохрякова и сказал:

— Иван Иванович, я вызвал тебя, чтобы серьезно предупредить — ни я, ни главный инженер твоей работой не то что не удовлетворены — мы ее просто-напросто не видим. Мне даже неудобно за тебя перед начальниками отделов, перед своими подчиненными. Ведь ты, как всякий смертный, принят с месячным испытательным сроком, и, если у тебя не будет получаться, я вынужден буду перевести тебя в рядовые инженеры. А чтобы ты не сомневался, что я всерьез, и чтобы юридически все было правильно, сегодня выйдет приказ с письменным предупреждением тебя, согласованный с профсоюзом. Можешь идти. Все.

Хохряков сразу заволновался, как-то странно засуетился — не знал, куда девать свои большие руки, встал, сел, снова встал, пробормотал: «Хорошо, хорошо, да‑да, конечно» — и быстро засеменил к двери. Затулин внимательно посмотрел ему вслед, закусив задумчиво губу.

В коридоре Хохряков просеменил было, тряся брюхом, в лабораторию, но, добежав до двери, остановился, постоял в нерешительности, кинулся обратно, снова остановился, постоял, затем уже решительно вернулся в лабораторию, не глядя ни на кого, оделся и быстро вышел.

Выйдя из треста, он бесцельно зашагал, заложив за спину руки. Шел долго, часа два, — поворачивал в какие-то закоулки, переходил мосты, спускался и поднимался по лестницам — пока не оказался возле своего дома. Тяжело поднялся к себе, на четвертый этаж.

В единственной комнате его однокомнатной квартиры — пусто, уныло, неприятно. Продавленный диван-кровать, давным-давно вышедший из моды круглый стол с толстыми вычурными ножками-балясинами, накрытый засаленной бархатной скатертью, два стула, огромный телевизор на ножках, колченогая этажерка с книгами, на пустой стене — большой картон в рамке с архитектурным рисунком: городская площадь, окруженная высокими причудливыми зданиями — подарок архитекторов из проектного института к какому-то дню рождения с затейливой памятной надписью, что-то вроде: «Будущее лицо нашего города — в ваших могучих руках».

Не раздеваясь, он сел за стол отдохнуть, хотел задуматься, но ничего в голову не приходило, а только давило, давило черное и неясное ощущение беспокойства, бессилия и тоски. Долго он так сидел, но мыслей собрать не мог, попасть в какую-то точку, с которой бы они начали планомерно раскручиваться. Он включил телевизор. Люди на экране что-то делали, говорили, лица и кадры менялись; он машинально смотрел. Но организм требовал какой-то работы, организм не мог находиться в бездействии. Хохряков пошел на кухню, заглянул в холодильник. Он был пуст, стояли в нем две бутылки с кефиром. Хохряков выпил его, сжевал кусок хлеба. Ему захотелось выпить водки, но ее не было.

Он сходил в магазин, купил бутылку, купил колбасы, овощных консервов, разделся, расположился за этим же круглым столом перед телевизором. Стемнело, наступил вечер, но свет он не включал — сидел в полумраке, довольствуясь светом, что излучал экран. По-прежнему мучило его мрачное и неясное ощущение тоски, бессилия и беспокойства, хоть он и выпил сразу целый стакан, надеясь на облегчение. И все Затулин перед глазами, с пальцем, как с пистолетом: «...и тогда ты пойдешь простым инженером...» Страшно — простым инженером: он же все забыл, он всю жизнь делал только одну работу, ничего он больше не умеет...

Когда он появился, этот скрипач, на экране? Пилит и пилит смычком, полосует, как бритвой, по нервам, по телу, по горлу, режет на части. Потом отпустит-отпустит смычком-то, и сразу так легко и свободно делается, дышать легче, и снова жмет — нагнетает до нервной дрожи, до слез. Стервец. От этой музыки сердце Хохрякова стало нехорошо стучать, и вот тогда мысли его попали в ту точку, от которой они начинают планомерно раскручиваться, примерно как иголку ставят на пластинку, а скрипка эта была аккомпанементом, и согласно с ней мысли Хохрякова то мельтешили, то замедлялись, то взлетали, то падали. А думал он о том, что жизнь уходит, да что уходит — ушла уже, два года до пенсии осталось, и как их прожить — непонятно. Страшно, аж волосы шевелятся иногда — будто подхватил его смерч, смел с земли, и он летит, гонимый ветром, не за что уцепиться, нет опоры телу, ногам, кругом пустота, и что самое страшное — каждую минуту он может рухнуть в эту пустоту, в эту бездну, и грохнуться оземь, и никому он не нужен: кругом молодежь — толчется, торопится, оттирает от огромного пирога жизни, друзей нет — на пенсии или в земле, а которые остались, каждый сам по себе пузыри пускает, лишь бы удержаться на поверхности; могут еще вякнуть, а уж пальцем шевельнуть — ни-ни; а сколько их самих он выручал в былое время — счета нет, не вел он счета, он жил щедро! Жена оставила: невыносимо жить, говорит, груб, пьян — а сама-то во что превратилась? Разменяла квартиру — какая была квартира шикарная! — все забрала, уехала в родной город, к сестрам, оставила его одного околевать в этой однокомнатной дыре. Семь лет уже. Дочь черства, вся в мать — показывается не чаще раза в месяц: «У меня семья, у меня дети болеют, у меня то‑се».

Внучек больше года не видел. Жизнь... А впрочем, чего кивать-то — сам виноват. Виноват, виноват — не был семьянином, все некогда и некогда, все дела были какие-то, а время ушло...

Так вот он сидел и думал о себе, вытирая голубым платочком набегающие слезы, пил водку... Так и уснул за столом.

Утром, непроспавшийся, небритый, выключил телевизор, наскоро умылся и пошел на работу, на лестнице заглянул в почтовый ящик и нашел там повестку к следователю.

Повестка вызвала в нем такой страх, что зуд пошел по всему телу. Он не знал, что и думать. Позвонил на работу, сказал, что сегодня его не будет — вызывают в суд, побрился, поодеколонился, привел в порядок костюм. В относительный, конечно, порядок — просто он выглядел теперь менее неряшливо, чем всегда, — и пошел.