Рабочий день

IV

Раздвинутый стол под белой скатертью был тесно уставлен закусками. Тут были овощные и мясные салаты под майонезом, какое-то заливное, матово просвечивающее алыми пятнышками моркови и зелеными — петрушки, маринады, соленья. Розовел окорок и золотилась красная рыбка. Наш коньяк красовался посередине, рядом — бутылка марочного вина. Хлопочущая, раскрасневшаяся Лена скромничала:

— Извините, что скороспелый стол. Если б хоть предупредили...

— Да что вы, Лена! — поторопился я успокоить ее. — Мне даже кажется, вы ждали более высокого гостя, а я попал невзначай.

— А у нас нет более высоких гостей, чем наши, каляевские, — отпарировала она.

Саша сосредоточенно вытирал полотенцем рюмки до глянца, будто полировал их, затем высматривал их на свет и расставлял.

Лена усадила нас, принесла и разлила огнедышащий борщ. Тарелки едва умещались на столе. Саша налил коньяку в три рюмки, взялся за бутылку вина.

— Вам, Фелицата Никандровна, я наливать боюсь. Как вы на это смотрите?

— Ах, Саша, давай, однова живем, — озорно махнула она рукой. — Ради гостя разве можно не выпить? Чуточку, самую малость.

И мы чокнулись, помолчали и выпили, и закусили, и ели борщ, и снова выпили, исключая разве Фелицату Никандровну, и ели горячее-прегорячее душистое жаркое, и снова выпили, и стали немножко пьяненькими, и заговорили — вспомнили детство, общее наше и каждый свое, которое состояло из тысяч осколков, веселых и не очень веселых, и даже очень не веселых, которые собирать и собирать нам теперь всю жизнь, и товарищей вспомнили, и взрослых, что были с нами тогда и которых уже нет. И Фелицата Никандровна рассказывала нам о нас всех, какими мы тогда были.

Мне вдруг вспомнился один случай, как мы лазили к одной бабке за огурцами — у нее были отменные огурчики — и как она бегала за нами с крапивой, а мы сигали через тын, и как однажды я, сигая через этот тын, зацепился за него помочем и повис — нас одевали тогда в синие американские комбинезоны с помочами, и комбинезоны эти, как на грех, были добротными, и как бабка подскочила ко мне с криком: «Ах ты лопоухий, ах ты лопоухий!» — а я только зыркал на пучок крапивы в ее руке и трясся, как овечий хвост, и тут с бабкой что-то стало — бросила она эту крапиву, и начала меня отцеплять, и, отцепив, отпустила и только кричала вслед, когда я дал стрекача, почуяв под ногами землю: «Мотри, не попадайси боле-то!»

Лена, слегка захмелевшая, с затуманенными глазами, вдруг сказала:

— А я тебя помню, Гриша. Мне нравилось, как ты рисовал. И Ленина рисовал, и Сталина, и про войну — все, что ты рисовал, было так здорово, что мне казалось — лучше, чем в книжках. Мне все нравилось, что ты делал. И мне было обидно, что я худая, стриженая, некрасивая и ничего не умею. Мне, помню, так хотелось тогда быть красивой и нарядной. Я ненавидела свою черную бумазейную форму и со злостью выщипывала себе брови.

Мы все на минуту замолчали.

Потом мы пили чай и снова говорили — теперь уже о наших нынешних заботах: о работе, о семье, о детях. За окном смеркалось, когда я стал прощаться, боясь, что утомил женщин. Я обещал Фелицате Никандровне писать и, может быть, даже еще раз приехать, навестить ее и навестить в следующий раз Каляевку. Тепло попрощался с Леной.

Саша пошел меня проводить. Мы долго шли пешком, потом сели в каком-то сквере на скамейку. Хотелось поговорить еще. Растроганный радушным приемом и добротой моих новых друзей, я почувствовал вдруг почти ностальгическую тоску по людям, которые приняли бы меня помимо моих достоинств и моей силы, по какому-то, может быть, биологическому теплу, которого я никогда не знал и по которому подсознательно всю жизнь тосковал. Меня поймут те, у кого, как у нас, война грубо разрыла тот перегной, в котором родилась и проклюнулась наша корневая система, и вот, пересаженные, выросшие нормальными, здоровыми, сильными, мы все же чувствуем, что нам не хватает каких-то веществ, что мы так и остались сиротами века.

Я стал говорить Саше, что один писатель сравнивал людей с айсбергами — девять десятых у них под водой, и только одна десятая видна, что у меня неплохая работа, много друзей, товарищей, но все это — та десятая часть, а остальные девять — это, может быть он, Фелицата Никандровна, Лена, Каляевка, этот город, и вообще много такого, чего и сам не знаешь, что вот встретил его — и открыл в себе часть из этих подводных девяти десятых... Алкоголь действовал, да и встреча возбуждала — я говорил такое, чего обычно себе не позволял. Саша слушал молча, сосредоточенно.

— Я тебя сегодня, наверное, оторвал от какого-нибудь дела? — спросил я.

— Да нет, сегодня же суббота — какое дело? — встрепенулся он. — Завтра в сад поеду.

— Книги-то читаешь? — расшевеливал я его. — Вон сколько по подписке выкупаешь, не ленишься. Сейчас ведь такие очереди на эти подписки.

— Мало читаю, — виновато улыбнулся он. — А сейчас сад завел, так совсем некогда.

— Что у тебя там, в саду?

— Да всего понемножку. Яблони, смородина, клубника. Цветов много. Люблю цветы. Давно хотел сад, да не получалось, — говорил он неторопко, стесненно, будто выжимал из себя. — Думаю, выйду на пенсию, уедем куда-нибудь. Может, в Каляевку, может, еще куда. Сад, цветы. Пчел можно развести. И книги возьму. Вот тогда и почитаю, — улыбнулся он.

— А я к тебе в гости буду ездить. Не прогонишь?

— Смотря как себя вести будешь, — он даже хохотнул от удовольствия. — Там — никаких коньяков. Только пчелы, цветы и книги.

Мы еще посмеялись, пожелали друг другу встречи среди пчел, цветов и книг и разошлись...

Все. Дела сделаны, судьба послала прекрасную встречу с дорогими людьми. Этой же ночью или, в крайнем случае, в воскресенье утром можно было спокойно лететь домой. Осень, билеты достать просто. Но что-то меня держало и держало. Всю ночь промаялся в гостинице. Думал: может, махнуть в Каляевку? Двух суток туда-обратно хватит. А потом: нет, мальчишество, театральный жест, Каляевку носят в сердце, а не скачут по городам и весям, чтобы стряхнуть слезу на пепелище и скакать дальше. И так домой не уезжал и никуда не трогался.

В воскресенье пошел нанести визит товарищу по институту: приглашал, ведь, когда встретились у него в проектном институте, а я отбрыкался. А теперь, глядишь, и долг вежливости выполнил, и было чем занять время. Визит как визит: обычный треп, переходящий в обычную попойку: водка, кофе, сигареты — все до одури, особенно треп. Товарищ, естественно, пригласил двух-трех здешних друзей, какая-то дама для украшения стола. Больше всего было неудобно, что во время трепа я отчего-то озверел и стал поносить свою братию: их, и себя, и всех — за то, что болтаем, пишем статьи, собираемся на симпозиумы, спорим, а надо бы молчать и стыдиться, потому что весь наш труд — это размноженные в миллионах экземплярах сложенные из трех пальцев фиги потомству. Я обидел хозяина, но извиняться не стал. Не позвонил, не извинился и утром.

А утро было чудесное: солнце, дымка, дробный ритм и лязг большого города, разгоняющего сонную одурь выходных для новой трудовой недели. Я возвращался от прекрасной незнакомки в гостиницу пешком, чтобы продышаться и взглянуть на город еще раз — может быть, последний: к черту иллюзии, не вернуться мне больше сюда никогда — так подсказывало мне сердце. Вернусь домой, и затянет суета, впечатления сгладятся и останутся уютным воспоминанием.

Тут я понял, что́ меня держало и маяло. Я вспомнил о Фелицате Никандровне и понял, что ведь мы и не поговорили по-настоящему, что что-то хотела она мне сказать и не смогла, да и сам я чувствовал, что не выговорился. Я дошел до гостиницы, собрал вещи, взял портфель и решил перед отлетом еще раз зайти к ней. Только к ней одной.