Рабочий день

Опомнился я в больнице, в палате, уколами меня накачивают. А сердце будто вырезали и вместо него — рана. Хочу рукой потрогать, а мне говорят — не шевелитесь! Ого, думаю, загремел так загремел! Аж по́том весь пошел — страшно стало и в то же время как и весело: живой — значит, еще поживу, побарахтаюсь! Разговоров-то я уже наслушался среди своего возраста об этих инфарктах, знал уже, что штука серьезная, не один, как говорится в наше время, коньки отбросил. Старухе, говорю, только ничего не сообщайте, а то ведь припрется сюда!

Вот такие, значит, дела. Ну ладно, отвалялся я сорок суток в той больнице. Старуха моя, конечно, прискакала. Уж я ее ругал: зачем тебе это? С ума сошла, что ли, самой свалиться захотелось, этакую-то даль, в чужой город припереться? Скоро сорок лет, как живем вместе, а все как молодая поворачивается. Нашла где-то где жить, носит мне яблоки, сметану, творог, будто я роженица. А все ж таки оно и веселей, и дело с поправкой лучше пошло. Говорю ей как-то: «Съезди, пожалуйста, в трест, найди бригадира Наретдинова да узнай, как там агрегат?» Эх, как поднялась она на меня! Нету, говорит, твоего агрегата и не будет во веки веков, потому что сдохнешь ты со своим агрегатом, одной ногой в могиле, а все не уймешься, чихни ты, говорит, на нее, работу эту, о себе подумай! И понесла, и понесла — не рад, что и вякнул.

Иногда и сам думаю: а зачем, действительно, мне это сдалось? Растратил я свое, хватит, пусть молодые работают, как хотят, пусть сами до всего доходят. А не хотят — не надо; придет время — понадобится им и мой агрегат, и вытащат из пыли и грязи, а не найдут, так новый изобретут. Понадобится! — тут и к бабке не, ходи, не гадай. Мне-то зачем, старику, волноваться? Доказать что-то молодым? Слабость это моя стариковская, что ли? Есть разные слабости, замечаю за собой. Вот в кино увидишь что-нибудь такое сердечное или хоть на улице слабого человека или дитя обижаемое — сердце заходится, слезы подступают, и спать потом трудно. А ведь были нервы — грех жаловаться. И война, и восстановление, да и вся жизнь такая была, если поразмыслить: радости мало, а только работа и работа, чтобы кусок хлеба или пальтишко у детей. Но праведный кусок, как учил отец. Выдержали.

А на нынешних посмотришь, и хочется иногда снять ремень — да по мягкому месту, да носом, да носом его в нашу-то жизнь. Нам черная работа досталась, мы землю рыли, камни таскали, мы фундамент закладывали, чтоб красивое здание построить, мечту, так сказать, свою, не для того чтобы вы на этом фундаменте барами развалились, отъевшись-то на белых булках.

Да, и такие мысли приходят. Не праведники мы — не надо так уж из нас праведников делать.

Вот так подумаешь-подумаешь, а, как ни крути, одними мыслями душу не насытишь. Пахать надо, дело делать. Так уж устроены.

Ну ладно. В общем, сорок дней отлежал, привезла меня моя старуха домой. Еще месяц дома посидел, делал, как врачи сказали: зарядка, диета, прогулки, обтирания — все честно выполнял, жить-то охота! Странное дело, в молодости так жить не хотел, как сейчас. Теперь опять как молодой. Надо еще немножко поработать, усовершенствовать подачу битума — слабое место в агрегате.

А насчет жалобы — что же мне делать, если меня, можно сказать, в угол загнали с тем письмом, что агрегат недоработан? Почувствовали, видно, что никто, кроме меня, вопроса не знает и не разберется? Меня они, конечно, списали в аут и решили, что это дело им проскочит. Рано они меня списали, я еще побарахтаюсь. Я ведь не остановлюсь. До самого верха дойду, если надо. Не подумайте, что из личных соображений, — лично мне уже ничего не причитается. Жалко, конечно, но даже — к лучшему: раньше, знаете, немножко стыдно было, что вот, дескать, что там ни говори, а для своего блага стараешься, а теперь сам себя ни в чем упрекнуть не смогу.

ЛУЧШЕЕ ОСТАВИТЬ ЛЮДЯМ Рассказ