С добрым утром, Марина

2

На повороте, там, где из-за ракитника блеснула река, Максима окликнул радостный, звонкий голос, который он сразу же узнал:

— Здравствуйте!.. На рыбалку, конечно?

— Доброе утро! — быстро отозвался он, улыбаясь оттого, что увидел эту вездесущую девушку.

Марина вышла из-за кустов и стояла теперь перед ним бодрая, свежая, гибкая, как лозинка, с мокрыми волосами и мохнатым полотенцем через плечо. Как раз такой и рисовалась в воображении Максима эта девушка, когда он думал о ней.

— А я купалась! — объявила она очень живо, будто это было крайне важное для всех событие.

— Раненько же вы…

— А я каждое утро хожу к реке, искупаюсь — и домой, после завтрака — в клуб…

Она опять как бы намекала, что, если надо, ее всегда можно встретить по утрам вот тут, на этой росистой тропе. Максим смотрел на нее восхищенно, как смотрят на живописную, в ярком разнотравье полянку или молодой, веселый березнячок среди поля.

— А я толечко на рыбалку иду, с отцом заговорился! — переходя на шутливый тон, сказал он.

Они разом расхохотались — непринужденно, громко, просто оттого, что встретились на берегу реки, что утро такое великолепное, полное неясных шорохов и звуков, что и ему и ей так хорошо, как бывает разве что в пору беззаботного детства. Потом они умолкли, как бы испугавшись своей беспричинной радости, и некоторое время не знали, о чем говорить.

— Пожалуй, теперь я пойду, — неуверенно произнесла Марина.

— Я провожу вас немного, — подумав, предложил Максим. — Все равно от рыбалки сегодня мало будет пользы.

— Нет, что вы! Порыбачить вам обязательно надо. Лучше я пойду посмотрю, каких лещей вы поймаете. И может, еще разок искупаюсь…

— А домой спешить вам не надо?

— Время свободное у меня есть.

Максиму понравилось, что в ее голосе зазвучала уверенность в себе, что держалась она вообще самостоятельно, с достоинством. Он устроился с удочками под старой ивой, нависшей своими космами над водой, а Марина примостилась на полусгнившем пеньке, освещенная солнцем, и стала наблюдать, как он сосредоточенно, деловито нанизывал червей на крючки, размахивался удилищем, затем после нескольких минут тишины и напряженности выдергивал быстрым, ловким движением рук серебристых, трепещущих в воздухе рыбешек. Тут, на берегу Лузьвы, ей почему-то не хотелось ни говорить, ни думать — было просто хорошо сидеть вот так неподвижно, крепко сцепив на коленках пальцы, жмуриться от солнца, глядеть на воду, а еще — знать, что в пяти шагах стоит в напряженной позе этот человек со светлой бородкой, такой смешной и ненужной…

«Это раньше бороды носили революционеры да художники, а ему к чему?» — вдруг подумала она и переменила позу, положила щеку на ладонь.

А Максим оглянулся на нее, но ничего не сказал. «Сидит, как васнецовская Аленушка!» — пронеслось в его голове, и он даже улыбнулся от такого сравнения. Было приятно, что, притихшая, задумчивая, она молчала в сторонке. Он спросил ее, не хочет ли она порыбачить, но Марина отказалась. И они опять замолкли, потому что молчание в эти минуты было для них куда важнее, чем слова…

А речной берег жил обычной своей утренней жизнью. Трещала прятавшаяся в ветвях сорока, носились над водой стремительные ласточки, порхали бабочки. Все вокруг жадно впитывало тепло и свет, каждая былинка как бы заявляла: «Я имею на это право, мне положено расти и созревать под щедрым, благодатным солнцем!»

«А мне в жизни тоже положена доля счастья? — спросила себя задумавшаяся Марина. — Где оно бродит и как его повстречать? Вон в газетах пишут и по радио передают про Сибирь, романтику и далекие стройки, куда молодежь слетается отовсюду, как птицы. Может, там, в незнакомых краях, и обитает настоящее счастье, а тут, в Гремякине, оно обычное, неприметное?.. Ну, буду показывать кинокартины, буду приносить людям пользу… Памятные дощечки на домах уже прибили, обелиск воинам окрасили, да еще клубная работа наладится, проведу «день новорожденного». Может, повстречаю и его, которого полюблю. А дальше что? Так всю жизнь и прожить в Гремякине, как бабка Шаталиха?.. Ох, не так-то просто во всем этом разобраться! Дуреха я, ничего-то толком не знаю… Конечно, в Гремякине мне сейчас хорошо, может, это и есть моя судьба, как сказала Чугункова. Ведь счастье вроде солнца: всюду его свет и тепло. И от самого человека зависит, жить ли ему с открытым сердцем, тянуться ли к добру, к интересным людям или копошиться, как лесной муравей, оставаться в тени и глуши. Нет, что ни говори, можно быть счастливой всюду, даже в самой маленькой, тихой деревеньке, а несчастной — и в крупном, многолюдном городе!»

Смежив веки, Марина тихонечко покачивалась из стороны в сторону, будто подремывала, убаюканная мыслями. Она никак не могла определить, разобраться, что же такое подлинное счастье, но верила в свою звезду, в удачу и неспокойной молодой душой рвалась навстречу своему будущему, которое не представляла без необходимости делать людям только полезное, нужное. Об этом она думала еще в детдоме, прочитав книгу или просмотрев кинофильм на современную тему, а в Гремякине ей очень хотелось доказать на практике, на что она способна.

Она так разговорилась мысленно сама с собой, что не заметила, как, свернув удочки, к ней подошел Максим. Он присел по-казахски на траве и сказал, что рыбачить сегодня больше не будет — расхотелось. Марина, еще не отрешившись от раздумий, повернулась к нему, скороговоркой произнесла, будто ее торопили:

— Хорошо вот так сидеть!.. Река, солнце и весь мир вокруг. Стихи бы сейчас почитать, Есенина. Про белую березку и пастуха.

Максим внимательно посмотрел на нее серо-зелеными глазами, подумал немного и спросил:

— Хотите, скажу, о чем вы только что мечтали?

— Скажите!

— О человеческом счастье вы сейчас думали. О том, как вам дальше жить на белом свете.

— Верно! Как вы узнали?

— Вспомнилась васнецовская Аленушка. Вы сидели, как она. Пригорюнившись, одна-одинешенька. А о чем думала Аленушка? Это известно каждому. О счастье, о том, как ей жить да быть на белом свете.

Марине никогда еще не было так интересно разговаривать с кем-либо, как с Максимом. Все, что она услышала от него, представлялось ей особенным, многозначительным, ни разу не испытанным в жизни. Она превратилась в слух, не сводила с Максима восхищенных, зачарованных глаз. А он поглядывал в ту сторону, где из-за кустов виднелся треугольник палатки и вился дымок костра, — должно быть, какой-то рыбак готовил завтрак. Вдруг он умолк, как бы испугавшись той игры, которая завязывалась между ними, игры заманчивой, волнующей, но опасной своей неизвестностью.

— Вам сколько лет, Марина? — спросил он после паузы.

— Восемнадцать. А что?

Максим покачал головой. Он сразу посерьезнел, почувствовал себя старшим, заботливым братом этой милой, тонкорукой девушки, готовым в любую минуту прийти ей на помощь, поделиться жизненным опытом, советами. «Я уж парубковал, а она в пеленках лежала! — подумал он, а вслух сказал со вздохом:

— Мне уж тридцать семь. Дистанция, как говорится, огромного размера.

Марина не могла понять ход его мыслей, недоуменно молчала. Он выждал немного и пояснил:

— Я уж многое видел, со многим сталкивался, а вы… Когда мне было столько, сколько сейчас вам, я восстанавливал Сталинград. Расчищали от развалин улицы и площади, возводили новые дома, целые кварталы. А позже хотел податься на целину, да попал в пединститут, потом учительствовал… Тогда мне казалось, что тридцать семь — это где-то у черта на куличках. Между прочим, пушкинский возраст…

Теперь выражение глаз у Марины было совсем другое, сосредоточенно-пугливое, беспомощное, как у зверька, которого застигли врасплох вдали от привычной безопасной норки. Да и смотрели они не на Максима, а на вьющийся над кустами дымок костра.

Максим осторожно положил свою ладонь на ее руку. Он испытывал прилив великодушия, захотелось предостеречь девушку от какого-то опрометчивого шага, который она могла сделать по неопытности. Откуда в нем появилось это желание оберегать, он не мог сразу разобраться, но знал совершенно точно, что с сегодняшнего дня, с этой самой встречи будет с ней совершенно искренним. Может, это в нем проснулся педагог, учитель, озабоченный тем, чтобы воспитывать, направлять молодые, неопытные сердца…

— Я ведь в Гремякине поживу немного и опять подамся в город, — сказал он, как бы рассуждая вслух. — Что поделаешь, такая моя планида. Батя здесь, а я там. Первый интеллигент в крестьянской семье Блажовых. Но, понимаете, тянет иногда на родину, тянет! В особенности когда помутнеет в глазах, когда начнутся житейские нелады…

— Вы давно живете в городе? — тихо спросила Марина, а Максиму почему-то показалось, что она хотела спросить о чем-то другом, может, о его семейной жизни.

Стало слышно, как в небе нарастал и приближался гул самолета; крылатая тень от него скользнула по реке, и через минуту все стихло. И в этой восстановившейся тишине, когда после моторного рева в вышине опять стали привычными и этот песчаный берег, и эта спокойная река, и эти склоненные над водой ивы, Максим почувствовал, как им завладела доверчивость к Марине, желание раскрыться перед ней. Ему захотелось признаться в том, о чем он умалчивал даже с друзьями, а ей надо было сказать все без утайки, этой чистейшей, доверчивейшей душе. Не так ли тянет нас непременно посмотреться в родничок, на который мы случайно набрели, чтобы увидеть кусочек голубого неба и свое отражение, свои глаза?..

— Живу я в областном городе давненько, — заговорил Максим, и голос его зазвучал проникновенно и мягко. — Только жизнь приносит то удачи, то неудачи. Понимаете, теперь вот пошли сплошные огорчения, потому и в Гремякино приехал, чтобы душевную ясность обрести.

Он глубоко вздохнул; лицо его сделалось грустным, обиженным. Марина заметила эту перемену, но молчала, насторожившись, как воробушек.

— Жена от меня ушла к другому, вот тут в чем дело, — сказал он тихо, почти полушепотом. — От других уходят, почему ж от меня не могла уйти? Ушла, и точка. Не знаю, если вернется, прощу ли ее. Наверное, прощу, потому что люблю. Будет больно и горько, но прощу. Любить — это ведь не каждому дано. Любовь как колодец: пока не вычерпаешь воду, к другому не пойдешь пить. Зачем? Просто это не нужно, ни к чему…

Марина вдруг быстро поднялась с пенька. Внезапное доверительное признание человека, которого она, по существу, мало знала, ошеломило ее. Еще никто с ней так не разговаривал, не будоражил ум и сердце. Растерянность и смятение промелькнули в ее взгляде и еще какое-то выражение, смысл которого Максим не смог прочитать.

— Ушла к другому? — в недоумении переспросила она.

Неловко улыбаясь, он беспомощно развел руками.

— Зачем? От вас? — опять удивилась Марина. — Она разлюбила, перестала уважать?

— Должно быть, это так.

— Значит, вы плохо относились друг к другу? Особенно вы — к ней?

— Вроде нет.

— И вы простите ее, если она вернется?

— Возможно, прощу.

— Но как же так? Это же, это же…

Марина осеклась, не найдя нужных слов и стараясь понять что-то очень важное, трудное для себя. Перед ней был человек, явно запутавшийся, не разобравшийся в своем личном, и она тоже не могла определить, как к нему относиться — осуждать ли, сочувствовать или жалеть.