С добрым утром, Марина

3

Марина перестала ходить по утрам к реке.

После той встречи с Максимом она поняла, что отныне ей нигде не найти покоя, все вокруг для нее потеряло свои яркие краски, потускнело, как в облачный серый день. Теперь она боялась оставаться одна, сама с собой, потому что одолевала тоска, но и с теткой Лопатихой ей было скучно, безрадостно; хотелось куда-то убежать, а куда, к кому — она не знала, не ведала…

Когда Марина возвращалась из клуба домой, хозяйка, как было заведено, ставила на стол еду и, по обыкновению, начинала рассказывать о своих домашних делах и соседях. Она рассказывала подробно, ровным голосом, скрестив руки на груди, поглядывая на девушку, а та сидела безучастная к разговору, с опущенными глазами, ела неохотно, задумчивая и тихая. В ней заметно поубавилось веселости, прыти, во всяком случае, она уже не носилась по дому с легкостью и подвижностью, как прежде.

Комнатка, в которой Марина жила, теперь ей не нравилась. И дымчато-игольчатый кактус в горшке, и овальное зеркальце на стене, и два стула с выгнутыми спинками — все казалось ненужным, непривлекательным. Тоскуя, не зная, чем заняться, она как бы застывала на несколько минут у окна, глядя во двор, где расхаживали куры и похрюкивал поросенок, потом вдруг бросалась на кровать, лежала с неподвижными, устремленными в потолок глазами. Мысли были бесконечные, утомительные. Ей представлялось, что жизнь в Гремякине, так хорошо начавшаяся для нее, теперь навсегда лишилась смысла; только скука, тоска, однообразие ожидали ее впереди. Пролетит солнечное, голубонебое лето, наступит осень с унылыми, надоедливыми дождями и непролазной грязью, а затем нагрянет долгая, белогривая зима с морозами и вьюгами. И не будет конца сонным, немым вечерам…

— Уж не захворала ли ты, дочка? — спрашивала жиличку хозяйка, заглядывая к ней в комнатку под различными предлогами.

— Я здорова, — неохотно отвечала Марина.

— Не хочешь ли молочка холодненького, из погреба?

— Спасибо, не надо.

— Может, обидел тебя кто? Так ты не таись, скажи.

Марина вздыхала, раскрывала книгу, делая вид, что читает. Но Лопатиху не так-то просто было обмануть. Она присаживалась на край кровати, брала девичью руку в свои шершавые, потрескавшиеся от работы ладони.

— Не влюбилась ли ты в кого, голуба?

Молча и устало Марина отворачивалась.

— Сердце-то, дочка, не всегда послушно нам, оно живет по своим законам…

Марина лежала, притаившись.

Лопатиха крепко поджимала блеклые губы, думала о том, каким горем может стать для неопытной девушки безответная любовь. Когда, поохав и повздыхав, Дарья Семеновна наконец уходила на огород или к соседям, в доме становилось до того тихо и пустынно, что Марина не выдерживала напряжения, на ресницах повисали слезы. Она начинала упрекать себя в том, что приехала в Гремякино, что не согласилась променять его на Суслонь, как советовал Виктор Шубейкин. Может, там, в Суслони, все было бы по-другому…

— Несчастная я, совсем несчастная, как та Аленушка на картине! — шептала она.

Вечером, перед сном, Лопатиха приносила жиличке положенную на ужин кружку молока. Марина послушно выпивала, чтобы не огорчать заботливую хозяйку. Та находила предлог на некоторое время задержаться в комнатке: то поправляла занавеску на окне, то оттирала фартуком дверную ручку, то переставляла на подоконнике горшок с кактусом. И, занятая таким делом, она в который раз принималась вспоминать, как давным-давно полюбила чубатого сына кузнеца, а он возьми да и женись на другой, хоть и была в ту пору девкой видной, многие парни заглядывались на нее. Сдуру хотела утопиться в Лузьве, свет белый был не мил, да вовремя раздумала. А теперь, едва припомнятся те далекие молодые годы, смешно становится. Многое тогда казалось очень важным, безвыходным, неразрешимым, а потом все прояснилось, все стало на свое место. Так бывает почти с каждым человеком…

— Спокойной ночи, Дарья Семеновна! — не дослушав, говорила Марина.

Рассказ о чужой, давно прошедшей любви был утешением неубедительным. Она притворялась, что хочет спать. Но хозяйка не уходила, начинала сердиться:

— Да кто он, по ком вздыхаешь?

Марина отмалчивалась.

— Думаешь, не вижу? Я все замечаю. От родной матери небось не таилась бы, а со мной скрытничаешь? Нехорошо, голуба. В сердечных-то делах без совета трудно обойтись…

Почему-то Марине казалось, что она сделала бы какой-то непоправимый шаг, если бы открылась хозяйке. Нет-нет, лучше молчать, пережить самой. Это застало ее внезапно, как дождь. И так же быстро должно пройти, и нечего тут рассказывать другим, тем более пожилой тетке Лопатихе. Было тяжко оттого, что человек, к которому она потянулась сердцем, оказался невосприимчивым на ее порыв, вернее, он отнесся к ней очень честно и искренне, без ложной игры, без обманчивой надежды на будущее, и это поднимало Максима в ее глазах на недосягаемую высоту.

Марина отворачивалась от хозяйки, крепко зажмуривалась.

— Я ведь тебе добра хочу, дуреха! — горячилась Лопатиха.

— Да нечего мне сказать! — упорствовала та. — Не знаю, на кого вы намекаете.

— Ежели оно проснулось, сердце-то девичье, так не завязывай ему глаза, дай поглядеть ему на мир. Скрытность, упорство тут могут подвести, голуба. Ни к чему характер-то выдерживать.

Хозяйка произносила это уже другим, смягчившимся голосом. Марина жалобно говорила:

— Не надо мне, Дарья Семеновна, никакого добра. Не маленькая, сама во всем разберусь… Ну, повстречался один человек, а кто он — не скажу. Не спрашивайте. Не пара я ему, совсем не пара. Я все это поняла, и ничего между нами быть не может. В разном направлении несет нас: его к одному берегу, меня — к другому… А вообще, это — как болезнь, пройдет, надо просто взять себя в руки…

Она вскакивала с постели и, схватив подушку, простыню, одеяльце, убегала ночевать на сеновал. Лопатиха возвращалась к себе в комнату, встревоженная, неспокойная. Ночью она много раз просыпалась, выглядывала в распахнутое окно, слушала ночные шорохи, кваканье лягушек в пруду, лай собак…

Дни потянулись для Марины скучные, томительные, похожие друг на друга, как листочки на яблони под ее окном. С утра до позднего вечера сидела она в клубе, подшивала газеты, читала, писала плакаты, стараясь не думать, забыть о том, что нарушило ее равновесие, но то, непрошеное, запретное, само лезло в голову. С людьми она теперь держалась сдержанно, даже боязливо, так как опасалась, что по ее лицу можно сразу догадаться о ее невеселом настроении, о тоске. Вечерами было немного легче, она проводила их в кинобудке, и гул аппаратной успокаивал ее, заставлял забывать обо всем на свете, кроме зрительного зала, за которым она наблюдала в окошко. Но когда после окончания фильма Марина шла домой по притихшей, синевшей в ночи улице, она почти с ненавистью смотрела на спокойно-невозмутимую луну, заливавшую Гремякино ровным таинственным светом.

«Светит в вышине, другим хорошо в такую лунную ночь, а мне хоть плачь от тоски; одна я, никого у меня нет!» — с горечью думала она…

Она не сразу заходила во двор тетки Лопатихи, сидела на скамейке у калитки, слушала ночь, и так хотелось куда-то уехать, улететь, чтобы все вокруг было другое, не похожее на гремякинскую жизнь…

В эти дни Максим Блажов ни разу не встретился Марине, будто он сквозь землю провалился. А однажды она все же увидела издали его возле конторы, и все в ней сразу задрожало, заколотилось, вспыхнуло, пришлось свернуть в переулочек, чтобы не столкнуться с ним. Иногда она никак не могла совладать с собой, отправлялась к реке, бродила по берегу, наблюдала, как лениво расхаживали, взлетали и садились разомлевшие от жары крикливые вороны, и думала с усмешкой: «Глупые, ну кому они кричат? Чего им надо?» Получалось так, что ноги сами собой приводили ее к тому местечку, к тому пеньку, где она слушала Максима тогда, во время рыбалки. Марина устраивалась на пеньке в позе Аленушки и принималась убеждать себя в том, что ей в конечном счете наплевать на все. Пусть другим достается и любовь, и земные радости, а она обойдется и без этого. У нее есть чудесная хозяйка — тетка Лопатиха, есть кинобудка, откуда можно обозревать собравшихся в зале людей, есть, наконец, клуб. Разве этого мало человеку?

«А был бы в исправности кинофургон, ездила бы по бригадам, в Гремякино возвращалась бы спать!» — убеждала она себя, понимая, что теперь для нее единственное утешение — работа, только работа.

Как-то после завтрака Марина опять отправилась в контору к председателю колхоза. Утро было ясное, жаркое, середина июля. В палисадниках буйствовали всеми красками цветы, в огородах все неудержимо набиралось сил, хорошело, созревало. Она быстро шагала по улице, твердила про себя, что пусть даже поругается в правлении, раскричится, даже расплачется, а добьется-таки сегодня своего. Кинофургон надо ремонтировать немедленно, все отложить в сторону, а его сделать. Уж тогда она покажет, на что способна. Да и из Гремякина ей придется чаще выезжать и некогда будет думать о несбыточном…

«А Максима — из головы вон, накладываю на него запрет!» — сказала она себе, подходя к правлению.

Но Павла Николаевича в кабинете не оказалось, и даже Люся Веревкина не могла сказать, когда он должен быть. Марина послушала треск арифмометра и щелканье счетов, понаблюдала, как глуховатый Ипполит Ипполитович, приставив ладонь к уху, разговаривал с приходящими в контору людьми, и вернулась в клуб. То ли оттого, что уж очень бодрило и окрыляло солнечное утро, то ли просто нельзя было сидеть сложа руки, когда гремякинцы не сегодня-завтра приступят к жатве, Мариной вдруг тоже овладела жажда деятельности. Она распахнула в клубе ставни и двери, яркий свет заполнил зал. Она подмела пол, выровняла ряды стульев и скамеек, прибила на стене новые плакаты. И все равно было что-то не так. Что-то мешало и портило весь вид…

Марина взбежала на сцену, огляделась. И сразу ей стало ясно, что надо делать. Скамейки, последние четыре ряда серых, убогих скамеек! Нельзя на них смотреть при дневном освещении, когда солнце бьет в окна. Она бросилась в конец зала и принялась отодвигать скамейки к стенкам: образовалась площадочка — как раз для танцев, можно вполне свободно кружиться нескольким парам. Но и у стен скамейки были лишними, ненужными, вызывали чувство неловкости за гремякинцев.

— Выбросить их к собакам! — сказала вслух Марина.

Она тут же вытащила во двор скамейку с полуотломленными ножками и бросила ее под забор. А когда взялась за другую, такую же хромоногую, в дверях внезапно вырос Виктор Шубейкин.

Увидев его, Марина обрадовалась, просияла — так радуются внезапной встрече земляки в чужом городе. Он долго тряс ее руку, она не отнимала ее, лишь смутилась отчего-то, щеки ее зарозовели. Они стояли и смотрели друг на друга, будто не виделись целую вечность.

— Вот, приехал опять! — оживленно сказал он.

— На залетных примчался? Где ж они? — воскликнула она, высвобождая наконец руку.

— Председатели куда-то укатили. Мы вообще в район собрались, а дорогой наш-то и говорит: «Давай-ка, Виктор, в Гремякино свернем, дела есть!» Я — что? Пожалуйста! Присвистнул, и полетели небесные к вам. Пока, думаю, председатели будут вести дипломатические переговоры, я с тобой повидаюсь…