Вера, Надежда, Любовь

2

К середине ночи стало еще черней. Ветер гудел и гудел.

Жизнь меняется ночью. Ночью начинается ледоход, по ночам во сне растут дети, ночью пекут хлеб и пишут лучшие строки. Любовь нетерпеливо дожидается ночи. Поезда по ночам пересекают большие пространства, торопясь поспеть куда-то к утру. Непременно.

Ветер все гудел. Ветер нес с собой дух перемен. Что-то незримо переворачивалось, укладывалось и переворачивалось вновь. Как будто перемещались и укладывались заново тяжелые пласты земли, воды, воздуха и всего другого, из чего составляется жизнь. Это был тяжкий и долгий труд. К утру ему назначено было завершиться.

Люба сидела в постели, укрывшись до подбородка, и с удивлением смотрела из темноты в другую комнату, где мать и обе старухи колдовали над раскрытым сундуком.

«Бога нет. Бога нет. Бога нет», — повторяла Люба про себя, силясь постичь значение этих слов. Значения никакого не улавливалось, но Люба упорно думала.

Она боялась пустоты. Если надежду, любовь, и веру, и радость всякую, и все другое хорошее, что должно называться именем «бог», — если это убрать, что же останется?

— Труха одна, — сказала мать странным образом, в тон.

Она рассматривала шаль, которую давно не доставала из сундука и которую съела моль.

— Вот-то надо было табаком пересыпать, — не то съязвила, не то пожалела одна из старух. Не то Дарья, не то Алевтина.

Будто бы в первый раз Люба увидела старух такими нелепыми. Они вылезли из какого-то старинного сундука с самого дна. Собираются уходить. Будут скитаться где-нибудь месяца полтора — по селам, по пристаням, по церквам. Чепуху какую-нибудь будут нести — про ангелов, которые летают «конвейером», про конец света, но вернутся с деньгами, с подарками. Привезут Любе какое-нибудь старенькое платьице с барахолки: «Носи, ясочка наша, касаточка». Любе стыдно будет. Но потом это платье она постирает, погладит и будет носить.

Собираются тайно от Любы, думают — она спит. А Люба все слышит.

— Голодранцев-то нигде не жалуют, — бубнит Дарья. — Они небось на дарах и зиждются, монастыри-то. Подарок бы надо игуменье. Поросеночка, полушалок какой-никакой…

— Поглядеть еще, какова игуменья!.. — возражает мать. — Их нынче, таких-то подарковых, как собак нерезаных.

— Хватит чернословить тебе! Неуемная! Бог-то, он видит…

«Бога нет. Бога нет. Бога нет». Люба думала: радость существует от века, сама по себе. Но есть только то, что видно: тьма за окном, вот этот дом их старый, на керогазах варят требуху… Ночь — это от суточного вращения Земли. Дом их весь состоит из атомов и молекул. Требуха и та из атомов. Что же ей делать, Любе? Мир должен рухнуть. Вот этот потолок с потеками упадет, ломая гнилые балки, скрипучую дверь. Пусть он погребет под собой вонючие керогазы и весь ее долгий стыд.

— Яички заверни в тряпочку, — хлопотали старухи. — Сольцы в спичечный коробок…

Экскаватор за рекой все работал. На стреле у него была та же прожекторной силы лампа, от которой здесь, в комнате, ходили тени и делали все зыбким. Но так лишь казалось — зыбко. Экскаватор трудился напрасно, напрасно он раскачивал этот мир. Мир был прочен. Как печь вот эта — вся закопченная, тяжкая, нескладная, с большим черным зевом, прикрытым заслонкой. Разве можно ее пошатнуть? «Бога нет. Бога нет. Бога нет». Люба почувствовала слабость и тошноту.

— Касаточка наша, ясочка! Ты что встала, детка? Спи себе…

Алевтина умильно коснулась ее плеча. Люба видела, как Дарья и мать заслоняли собой котомки. Боялись, как бы Люба не спросила, куда это они собрались. Но Люба и не хотела ни о чем спрашивать. Она вышла на ветер.

Ветер гудел, неиссякаем. Длинный шест со скворечней как нагнулся от ветра, так, нагнувшись, и стоял, будто в этом положении его привязали. В небе явилась луна. Свет ее доносил сюда вечное молчание. В неверном свете луны крыши домов тускло белели, как луженые. Город вымер — и здесь и на том берегу. Только экскаватор с фонарем на стреле все работал. Не будь этого фонаря, можно было поверить, что ночь навсегда, что день никогда не наступит.

Неожиданно Люба подумала, что в дом ей идти не надо. Она уже не сможет там жить. Все, что можно было узнать, живя здесь, было узнано. Все, что назначено было вытерпеть, — все стерпелось. Ни долгов, ни привязанностей — было и ушло. И та черта — граница, тот момент вот он, сейчас. Назад в дом — это вспять, к отболевшему. Она уже не смогла бы жить там. Жить? Ни минуты не пробыть ей там сейчас.

Люба вышла за калитку как была — пальто внакидку поверх сорочки, туфли-шлепанцы на босу ногу и не покрыта голова.

Соседский пес долго лаял, до хрипа.