Чурики сгорели

ВОСПОМИНАНИЯ ПЕТРУШКИ

Нине Владимировне Снегиревой

Я не помню, когда увидел ее впервые, не скажу, когда мы виделись в последний раз. Осенним днем, вернувшись из командировки, я нашел в почтовом ящике записку:

«Привет!

Вспомни! Год 1949, школу 529 и наши выступления по деревням.

Цель записки. Умерла Нина Владимировна Снегирева — наш школьный заводила. Нужно написать о Нине Владимировне. Я до 26 августа буду в Москве. Если можешь, зайди в школу, чтобы обсудить это дело.

Капитан 3-го ранга Прокофьев Владимир Ильич.

Р. S. Растем помаленьку».

Так вот случается, что, давно простившись со школой, ты вдруг получаешь школьное поручение. Мне не пришлось проститься с Ниной Владимировной. Мне осталось лишь написать о ней.

…Светлым вечером после концерта мы возвращались из Домодедова в Москву. Нина Владимировна, как всегда, была с нами. Она молча сидела на скамейке электрички, чуть повернувшись к окну.

Той весной мы заканчивали школу, и нас связывали с ней лишь экзамены на аттестат зрелости. Мы похвалялись друг перед другом звонкими названиями институтов и военных училищ, мы спорили о будущем, а в прошлом оставались школа, с ней и Нина Владимировна. У нас появились свои дела, дела выпускников, и в тот вечер мы не так, как прежде, прислушивались к тому, что скажет Нина Владимировна. И она замолчала.

Время роста, сама его здоровая суть, неизбежно эгоистично. Человек растет, человек приобретает. Он делает это поспешно, порой не успевая задуматься, все ли обязаны ему отдавать. Представления об окружающем мире так же непоколебимы, как и элементарны. У жизни пока лишь одно измерение — в длину. День прошел, и здóрово, поскорей бы завтра, оно приблизит послезавтра и еще многие послепослезавтра, когда ты обретешь наконец самостоятельность и независимость взрослого человека. Сменяются впечатления, увлечения, люди, как мелькают перед бегуном лица зрителей на трибунах. И лишь с годами неожиданно обнаруживаешь, что человек, с которым расстался у далекой жизненной отметки, как и прежде, идет с тобой, остался в тебе.

По должности Нина Владимировна была старшей пионервожатой. Сколько лет ее знал, столько лет она носила пионерский галстук, лишь в последние годы стеснялась появляться на улице в красном галстуке. Чаще всего Нина Владимировна была в школе. В своей комнате на втором этаже. Большой, угловой, со многими окнами и потому холодной комнате.

Хаос там царил невероятный. Плакаты, стенды, горн без мундштука, прорванные барабаны, свернутые папирусы стенных газет, декорации к каким-то забытым спектаклям, залитые чернилами вазы из папье-маше, лоскуты кумача и бог знает что еще — все это было свалено и все было в движении, как зыбучие пески, так и не находя своего постоянного места. Здесь уже ничего нельзя было сломать, испачкать, опрокинуть. И каждый мог рыться сколько угодно и был вправе найти то, что ему именно сейчас позарез необходимо. Всех устраивал этот ставший порядком беспорядок. Даже нянечку: раз и навсегда махнув рукой, она обходила пионерскую комнату.

Таким же был и стол Нины Владимировны. Обрезки цветной бумаги соседствовали здесь с разломанным куском черного хлеба — ее завтрак или обед, а иногда и то и другое вместе. От холода у Нины Владимировны подпухали суставы пальцев, руки всегда были красными. Она дыханием отогревала ладони и снова принималась за работу. Разыскивала неизвестно куда подевавшиеся ножницы: хлопала по столу, пока они не звякнут где-нибудь под бумагой.

Нина Владимировна все теряла. Едва получив зарплату, обнаруживала ее пропажу. Свернутые в несколько раз, словно затем, чтобы их легче было потерять, десятки и пятерки мы находили в самых невероятных местах. Теряла хлебные карточки. Решила поступить в учительский институт и потеряла экзаменационный лист, пришлось снова сдавать экзамены. То, что она не успевала потерять, отдавала другим.

Жила Нина Владимировна в общежитии. Какие-то ее вещи лежали там, другие — в школе. У кого-то она была в гостях и забыла пуховый платок, вот уже год не может собраться сходить за ним. У нее было одно коричневое платье и одно синее пальто, на зиму к нему пристегивался черный цигейковый воротник.

Когда я встречаю тех, чьи заботы и помыслы скрестились на них самих, я вспоминаю Нину Владимировну. Но я никогда не рассказываю о ней энтузиастам устройства собственной жизни. Нина Владимировна не пример и не аргумент в споре. Ниной Владимировной нельзя стать. Ею можно быть.

Чаще всего мы знаем имена одаренных людей, чей талант выражен определенно — знаменитый архитектор, физик, писатель. Направленность таланта открыла им путь к вершинам профессии, обеспечила достойное место среди коллег. А если человек просто талантлив, талантлив в жизни? Судьба таких людей менее известна: они не участвуют в конкурсе на лучший проект, не едут на симпозиум физиков или на встречу писателей. Они талантливы в жизни, и разнообразная одаренность их поглощается тем кругом, в котором они живут, работают. Здесь они известны, здесь их признание.

Создала ли что-нибудь Нина Владимировна? Она все время собиралась написать книгу о пионерах, да так и не собралась. Нина Владимировна хорошо рисовала, играла на рояле, великолепно рассказывала, писала стихи. Кто знает, как могла сложиться ее судьба. Пойди на сцену, быть может, заслужила бы признание. В нашем любительском спектакле Нина Владимировна играла роль мадам Обломок. Она краснела от аплодисментов, которые выпадали на ее долю… Всю ночь, вместе с нами, украшала Нина Владимировна школу в канун новогоднего бала. Это она придумала красиво убрать зал и любовалась им так, словно это был ее вернисаж.

Я не раз встречал людей, чья жизнь стала ожиданием, вечной истомой несвершившегося. Они все хотят сделать что-то такое, этакое и непременно за пределами того, чем были заняты вчера, сегодня и будут завтра. Им тоже не стоит рассказывать о Нине Владимировне.

Во время войны Нина Владимировна собрала нас в оркестр. Оркестр шумовых инструментов. Я и по сей день храню наивную уверенность, что любой предмет, из которого можно выколотить хоть какой-нибудь звук, достоин быть инструментом в таком оркестре. Мы выступали в госпиталях. Наш оркестр имел успех, нас подолгу не отпускали со сцены, а потом приглашали в палаты к раненым, которые не могли ходить. К концу вечера мы испытывали усталость, сладостную усталость успеха. Мы стеснялись брать сахар и печенье, которыми одаривали нас солдаты. А они уговаривали.

Поздним вечером по заледеневшей улице возвращались мы домой. С нами шла девушка из госпиталя. Высокая и красивая. Очень красивая. Мне не вспомнить теперь ее лица, но осталось чувство, что она была самой красивой женщиной, которую я когда-либо видел. Было холодно и ветрено, а двигались мы очень медленно. Девушка шла на костылях. Вернее, она только училась ходить на костылях. Недавно ей ампутировали ногу. На фронте девушка, кажется, была летчицей: она пошутила, что снова пошла «в пике» — сбежала на ночь из госпиталя домой. Больше она не вспоминала о войне. Девушка шутила с нами, подсмеивалась над своей неловкостью. Рядом с ней шла мать. Она старалась поддержать дочь и боялась помешать ей переставлять костыли. Во всем этом была война, такая реальная и близкая, какую нам, мальчишкам, пришлось испытать лишь единожды.

Утром в школе мы рассказывали Нине Владимировне о госпитале, о девушке. Нина Владимировна улыбнулась: «Я же с вами шла, вы только обо мне забыли».

Мы часто забывали о Нине Владимировне. Поглощали впечатления, а кто одаривал нас этими впечатлениями, было неважно. И все, что придумывала Нина Владимировна, нам казалось, мы выдумываем сами. Она уговорила нас открыть комсомольский клуб, а через несколько дней мы уже горячились, нападали на нее и доказывали, что у каждого клуба должен быть свой устав. И спектакли, казалось, ставим сами, только сами, а Нина Владимировна здесь ни при чем. И в лагерь на каникулы сами решили и поехали. Всё сами.

Нина Владимировна ни в чем не выделяла себя. Я не помню, чтобы она читала нам нотации, пробирала, не скажу, что и хвалила. Она обижалась на нас, как могли мы обижаться друг на друга, и радовалась точно так же, как мы. Она, возможно, не знала слова «не смей», а, скорее всего, понимала, что в приказе-запрещении, отданном сверху вниз, еще неизвестно, о ком больше заботы: о том, кому запрещают, или о покое того, кто запрещает. Нина Владимировна никогда и ничего не запрещала. С чем-то была согласна, а что-то не одобряла. В старших классах мы стали покуривать. Нине Владимировне это не нравилось. Но мы не прятались от нее с папиросой на чердак и не лезли в котельную. Не было поводов что-то скрывать от нее, обманывать. Мы доверяли ей секреты и знакомили с нашими девушками; она бывала на наших вечеринках. Всегда и во всем у нее было такое же право голоса, как и у каждого из нас.

Вот и людям, которые слышат лишь себя, и гордятся собою, и уважают только себя, а в успехе другого непременно видят свой ущерб, я не рассказываю о Нине Владимировне.

Я не рассказываю о Нине Владимировне одним, другим, третьим. Для кого же я теперь пишу о ней? Я пишу для людей естественных, кто предан жизни, а не самим себе, и в жизни находит вдохновение.

…В ту весну мы прощались со школой, и той весной Нине Владимировне исполнилось тридцать пять. Мы поехали на концерт, чтобы заработать денег. И, возвращаясь с концерта, прикидывали, где будем выступать в следующий раз.

Повернувшись от окна, Нина Владимировна сказала:

— А не хватит ли, ребята?

— Нет, не хватит, — сказали мы, — клубу нужны деньги.

На этот раз мы сказали неправду. Нам нужно было отпраздновать день рождения Нины Владимировны. Предстоящее торжество сохранялось от юбиляра в строгом секрете. И в то же время я не знаю другого юбилея, который бы готовился так тщательно и заблаговременно.

Выбрали золотые часы и никак не могли договориться, какую надпись на них сделать. Купили палехскую шкатулку с медведями на крышке и конфетами «Мишки» внутри. Мы чествовали Нину Владимировну целый день. Утром выпустили посвященный ей номер газеты, а вечером дали концерт в ее честь. И Нина Владимировна была счастлива, а еще больше смущена.

Мы кончили школу и продолжали видеться с ней. Когда-то на детском утреннике, который устроила Нина Владимировна, я изображал Петрушку. С тех пор всякий раз, как подходили зимние каникулы, мне приходилось надевать шутовской колпак, облачаться в двухцветный костюм из марли. Я учился в институте, а Нина Владимировна по-прежнему звонила под Новый год и просила сыграть Петрушку. У нее уже было много новых друзей, но она не хотела расставаться и со мной. Я работал в райкоме комсомола, в газете; у меня у самого рос сын. А под Новый, год раздавался телефонный звонок и чуть запинающийся голос:

— Ты меня прости, пожалуйста. Я все понимаю. Но ты сам знаешь: надо сыграть Петрушку.

Звонила долго. Много лет. Пока не заболела.

НЕ ПРОЗЕВАЙ НАЧАЛО