Чурики сгорели

Я ХОЧУ. А ВОВКА НЕ ХОЧЕТ

Вовка ужасно любопытен. Всюду сует свой нос и очень любит поговорить. Ушки у него всегда на макушке. Стоит мне взять трубку телефона, он тут как тут:

— Папа, кто тебе звонит?

Было время, мне часто звонили из издательства «Молодая гвардия». Вовка всякий раз спрашивал, и я всякий раз отвечал:

— Из «Молодой гвардии».

Как-то сын остался дома один и сам управлялся с телефоном.

Я вернулся, он сказал:

— Тебе звонили.

— Ты спросил, кто?

— Спросил!.. Тебе звонили оттуда, где был Олег Кошевой…

Вовке десятый год. Он мальчишка. Сероглазый, розовощекий, упрямый и немыслимо грязный, когда возвращается домой. Если он не носится как угорелый, значит, хворает. Но едва спадет температура, прыгает по кровати, норовит лечь ногами на подушку, а еще завалится в щель между стеной и кроватью и вопит. Войдешь в комнату — замрет, лежит не дышит. Он и задохнуться так может, если не спросишь, притворяясь испуганным:

— Куда же делся Вовка? Уж не на улицу ли сбежал?

Те, кто приходят к нам домой первый раз, говорят обычно: «Милый мальчик». Новых знакомых Вовка стесняется. Те, кто не впервой, да еще вздумают повозиться с ним, уже ничего не говорят. Я тоже ничего не говорю, потому что лучше всех знаю, каков этот мальчик. Меня-то его улыбочки не собьют с толку, я на себе испытал, сколько неожиданностей таят они для окружающих. Чуть зазевался, тут Вовка тебя и надул.

У сына стали пропадать тетради. Ну просто напасть какая-то! Исчезают, и все тут. Это Вовка мне так объяснял. А на самом деле всякий раз, как поставит учительница в Вовкину тетрадь жирную двойку, а случалось, и еще более жирную единицу, он старался избавиться от этого малоприятного свидетельства его прилежания. Правда, тетрадки преследовали Вовку, как прославленного футболиста Пеку его бутсы[1]. Тетрадки, прямо как назло, обнаруживались то в парте, то в коридоре, то в раздевалке, а то и на дворе. Заботливые однокашники, преисполненные чувства долга, торопились вернуть их владельцу. Они радостно приносили свои находки когда учительнице, а когда и Вовке домой…

Признаюсь, в свое время я умел увернуться от уроков и был по этой части изрядным докой, но и меня Вовка порой загоняет в угол. Сидит, например, в парикмахерской и канючит:

— Можно, меня поодеколонят? Ну пожалуйста, я очень прошу, пускай поодеколонят.

На обратном пути все время пристает:

— От головы пахнет? Очень?

— Ужасно.

— А от рубашки тоже пахнет?

— Невыносимо.

— Вот и учительница говорит, что не выносит запах одеколона. Теперь она меня к доске вызывать не будет.

Справедливости ради, чтобы не создалось обманчивого представления, должен уточнить: Вовка не разбойник и даже не малолетний преступник. Он парень как парень. О нем можно сказать словами, которые произносит обычно доктор, вынимая из ушей трубочки стетоскопа: «Здоровый мальчик». И сколько бы родители ни перечисляли его недуги, доктор стоит на своем: «Нормальный ребенок». Сам же Вовка на вопрос о самочувствии обычно отвечает: «Аппаратура работает нормально».

Он обижается, когда его не пускают на фильмы для взрослых; он говорит о себе: «Раньше, когда я был маленьким…», но хоть убей, не пропустит по телевидению передачу «Спокойной ночи, малыши». Кажется, он весь перед тобою, всеми нитями с тобою связан, и вдруг с разбегу налетаешь на стенку.

Когда-то я читал любопытную историю. Герой рассказа едет на машине. Пустынное шоссе, не видно никакой преграды, казалось бы, не на что натолкнуться. Но машина все-таки наталкивается на что-то. Это что-то, тягучее и упругое, как резина, сдерживает движение. Машина останавливается, а затем пятится, словно и впрямь уткнулась в резиновую ленту. Подходят другие машины, и с ними, на той же невидимой черте, происходит то же самое. Герой рассказа хочет обойти преграду полем. Но конца ей нет. Он так и идет, упираясь в нее плечом. Потом мы узнаем, что невидимую стену воздвигли существа из мира иных измерений, из антимира.

История эта была с начала до конца фантастической, но и в моих, совершенно реальных, отношениях с Вовкой происходит порой нечто похожее. Между нами тоже появляется непроходимая преграда, я топчусь по одну сторону, а Вовка прыгает по другую. И куда ни шло, если бы такое происходило на изломе событий исключительных, особой важности. Нет. Повод может быть самый незначительный, на мой взгляд, пустяк.

Вхожу на кухню. Вовка стоит за дверью, надев ведро на голову, и рычит. Ну и пускай себе рычит, пока не надоест. Я делаю вид, что ничего не происходит, и обращаюсь к ведру:

— Какие у тебя сегодня отметки?

Сын освобождает голову от ведра и скучным голосом отвечает:

— Пятерка, четверка, а еще двойка…

Двойку он получил на уроке по труду: штопку захватил из дому, а дырку забыл. Дырку тоже надо было принести, потому что иначе нечего будет штопать.

Можно было бы, конечно, подивиться на ведро, да еще пару раз звонко щелкнуть по нему, а потом уж перейти к опросу по вопросу успеваемости. Но я тоже существо одушевленное, мне некогда, я занят, кто-то испортил мне настроение. И Вовка сразу же нырнул в себя, появилась стенка. Лишь задним числом меня осеняет, что сын всего-навсего хотел вспомнить то время, когда мы объявляли «день помощи домашним» и набрасывались на уборку квартиры, а потом, когда надоедало быть хорошими, провозглашали «день пугания домашних».

Осечка случается всякий раз, когда я не замечаю, а еще того хуже, пытаюсь ворваться в его «я». И сразу же мир отца и мир сына становятся антимирами! Какого роста его «я» и сколько оно весит, не скажешь, но оно ни в чем не уступает моему, это уж точно.

За собой я признаю право, когда мне хочется, становиться мальчишкой. А от сына непременно хочу, чтобы он был таким же, каким я бываю все остальное время, — взрослым. Чтобы он сидел за столом так же и не иначе, как сижу я. Чтобы он разговаривал с гостями так же чинно, как беседую я. Чтобы он бросал игру по первому зову, хотя сам всякий раз бранюсь, если отвлекают меня от дела (вслух или про себя — в зависимости от обстоятельств). Я хочу. А Вовка не хочет. А я все равно хочу. И когда отец бывает с ним несправедлив или груб, он может очень строго взглянуть своими серыми глазами и сказать через вздох: «Эх, папа, папа!..» И мне становится худо, потому что я, как было отмечено выше, тоже существо одушевленное…

Я уже успел немало кое о чем рассказать, и все складывается к тому, что книжка эта будет про воспитание сына. Но я вовсе не собираюсь разрабатывать на собственном сыне новую воспитательную доктрину. Я просто хочу, чтобы Вовка понял меня, понял, что я от него хочу. И Вовка хочет, чтобы я его понял. И, добиваясь этого, тоже меня воспитывает. Значит, и он мог бы написать книжку… о воспитании отца. Первый абзац такого труда выглядел бы примерно так:

«„Эх, папа, папа…“ — говорю я всякий раз, когда отец бывает не прав. И это на него действует. Соразмерное использование этого педагогического приема, несомненно, открывает широкую перспективу в правильном и систематическом воспитании родителей…»

Я должен уважать у сына чувство собственного достоинства, считаться с его «я». Мне не всегда это удается. А не оттого ли, что не научился раньше прислушиваться к мнению не только старших, но и тех, кто был младше? Смотреть на первоклашек сверху вниз мы все умеем, и больше всего те, кто учится во втором. Невелика радость, если тебе родители каждую минуту твердят, знаете, по тому принципу — капля камень точит: разве мы так учились, разве мы так относились к своим обязанностям? А сам ты, когда задираешь нос перед младшими, не хочешь ли этим показать: я-то был не таким.

Между прочим, однажды на родительском собрании я, кряхтя, забрался за Вовкину парту, упираясь коленями в перекладину, а животом в доску. И, сидя за партой, из которой давно вырос, многое понял. Понял потому, что вспомнил себя.

Мне хотелось поговорить в этой книжке о взаимопонимании. А если о взаимопонимании, то о старших и о младших, про ребят и про взрослых. Да, пожалуй, я расскажу кое-что о взрослых. Народ они, доложу я вам, прелюбопытный, и вполне заслуживают того, чтобы постараться их понять.

Стóящий солдат, как всем известно, носит в ранце жезл фельдмаршала. Но еще до того, как появились солдаты, а следовательно, и жезлы и сами фельдмаршалы, все мальчишки уже торопились стать взрослыми. Ужасно хочется мальчишке поскорее перестать быть мальчишкой: сперва надеть длинные брюки, потом заговорить баском, а уж отпустить усы — предел мечтаний… Вот когда я стану взрослым… Растите себе на здоровье, только не думайте, что быть взрослым — одно сплошное удовольствие. В детстве усы наводишь сажей, а когда вырастешь, оказывается, что и настоящие усы вовсе тебе не нужны.

Конечно, может показаться, что взрослым все нипочем, они совершенно самостоятельны и могут делать все, что заблагорассудится. Им не нужно выклянчивать разрешения пойти в кино или решать примеры с дробями, если, понятно, они научились этому раньше. И все равно, по сравнению с вами взрослые оказываются в положении ничуть не выгодном. Им все время твердят: ребенка надо понимать. А взрослых понимать не надо? Только никто об этом не вспоминает. Вы, наверное, слышали такую радиопередачу: «Взрослым о детях». А «Детям о взрослых» — такой передачи нет.

Хвалят тебя редко, а упрекнуть всякий горазд. Строг ты с сыном, пробрал его, не разрешил что-то, и вот тебе пожалуйста — упрек: так можно поработить волю ребенка, сломать в нем самостоятельное начало. Берешь себя в руки, стараешься не замечать, как поливает сын чернилами из водяного пистолета. И опять нехорош: сын еще под стол пешком ходит, а уже отцом помыкает…

Недавно ночью меня разбудил телефонный звонок.

— Ты спишь? — услышал я голос приятеля.

— Уже нет, — грустно ответил я.

— И я тоже, — сказал приятель, занятый, очевидно, своими мыслями. — Завтра утром я должен дать ответ своей дочери…

Сказано это было таким трагическим тоном, как будто завтра поутру у него должна была разорваться под подушкой небольшая водородная бомба. Тревога приятеля была мне непонятна. Дочка его, Наташка, учится во втором классе, поведения примерного и замуж, казалось бы, пока не собирается.

— Произошло непоправимое, — объяснял мне между тем приятель. — Учительница писала на доске решение задачи. Она предупредила ребят: никто не забегает вперед, все записывают решение с доски. Наташенькин сосед по парте, между прочим весьма смышленый мальчик, забылся и сам решил задачу. Учительница рассердилась и разорвала его тетрадку.

— Разорвала тетрадку?

— Представь себе! Наташенька вчера весь день возмущалась.

— Учительницей?

— Да нет, мальчиком — какой он недисциплинированный. Я намекнул ей, что в этой истории не все так просто, и обещал утром объяснить. Теперь не могу спать.

— Так скажи Наташке, что учительница погорячилась, была не права.

— Ты с ума сошел! Это поставит под сомнение авторитет учительницы, а Наташенька ей бесконечно верит. Я рассказывал жене о неприятностях на работе — Наташенька услышала и говорит: «Папа, не волнуйся. Я посоветуюсь с учительницей, и она скажет, как тебе поступить».