Чурики сгорели

ЧУВСТВО ХОЗЯИНА

Измочаленные жарой, круговертью толпы, ревущей лавиной автомобилей, звоном и лязганьем трамваев, пробивающих себе дорогу, мы достигли наконец гостиницы.

Лифт начал плавный подъем, и затихли шумы города. В номере царила полная тишина. Наглухо закрытые окна и жалюзи, сомкнутые тяжелые драпировки не пропускали ни единого звука. Невидимые лампы заливали комнату дневным светом. Легко дышалось, и было свежо — в углу бесшумно работал «кондишен». Семь шагов в любую сторону. Все удивительно удобно, подавляюще продуманно. Клиенту незачем рвать тесьму жалюзи, распахивать раму: есть дневной свет и свежий воздух. Здесь можно провести весь свой век, не испытав необходимости пробиться сквозь толщу стен, семь шагов в любую сторону, восьмой ни к чему… Для удовлетворения любых потребностей нужно лишь прикоснуться к кнопке звонка.

Однажды я уже читал о таком мире, вместе с героями романа переживал бессмысленность их существования. Читал у Станислава Лема — «Возвращение со звезд». Благополучный мир, не испытывающий потрясений. Предупредительным исполнением желаний он подавляет любое желание. Общество, обслуживаемое безотказными роботами, искусственно устранившее из своей жизни любые столкновения, даже автомобильные, и расплатившееся за все это лучшими человеческими качествами: мужеством, благородством, мечтой. Будущее, рожденное воображением фантаста, вдруг предстало передо мной жуткой микромоделью в номере фешенебельной итальянской гостиницы.

Я распахнул окно, и в комнату с ревом ворвалась реальная жизнь.

Перед окном простиралось нескончаемое множество черепичных крыш. Кое-где в крышах были сделаны застекленные люки — луч света в мансарду. Почти рядом со мной сидел человек, опустив ноги в люк. На крыше была укреплена деревянная доска. На ней стояли горшки с цветами. Человек смотрел сквозь цветы на море. Курил, прижигая губы сигаретой. Я видел его вчера и увидел сегодня. Понимал, что увижу через день, через месяц и через год, если останусь здесь. Здесь его черепичные владения, здесь его планета. У него нет места на земле. Он достигнет ее, когда умрет.

В Италии мы посвятили несколько часов школе профессионального ученичества. Нас кормили обедом, который подают ученикам, хороший обед. Нам показывали учебные пособия, которыми снабжают учащихся. Снабжают в достатке. Нас водили по мастерским, где ребята проходят практику. Мастерским можно позавидовать. Но мы никак не могли составить представление, каковы же ученики в этой школе.

Прежде, когда я отводил Вовку по утрам в школу, он, вместо того чтобы раздеться и бежать в класс, задерживался в вестибюле. И я сердился на него: стоит и рассматривает развешанные на стендах рисунки своих товарищей. В школе, где мы были, не выпускаются ученические газеты, нет художественной самодеятельности, не разрешаются какие-либо формы организации учащихся. Поощряется только спорт. В зависимости от будущей профессии: токарю нужны одни мускулы, слесарю — другие. Отчужденность и индивидуализм закладываются с детства. Научно разработанная педагогика формирует рабочего, у которого должно быть исключено стремление к общественной деятельности, к организации.

Человек отчужден от экономики, управления, от политической жизни. Все меньше остается связей между людьми, тех связей, из которых и складывается общество. Капитализм противоречит исторически заданному стремлению человека к коллективу.

Стремление человека к коллективу… Мы ощущаем его с детства. Сложившиеся за полстолетия традиции, весь образ мысли влекут к активности в обществе.

Путь к гражданину не прост. Но самый верный и кратчайший — воспитание чувства хозяина. Оно рождается через сопричастность к жизни школы, города, всей страны.

В пятом классе я отбывал в школе лишь положенные часы (и то не всегда: в «Ударнике» шел фильм «Новые похождения бравого солдата Швейка» и я смотрел его восемнадцать раз, разумеется, на утренних сеансах). Все, что было мне интересно, находилось за стенами школы.

Среди прочих развлечений было и такое. Дома у нас случайно оказался узкопленочный киноаппарат. Я разыскал дорогу в контору кинопроката и получал там пленки допотопных фильмов. На окнах еще были целы драпировки из плотной черной бумаги — военное затемнение, — и мы устраивали с ребятами киносеансы на дому.

Об этом узнала пионервожатая Нина Владимировна Снегирева. Я был назначен школьным киномехаником. Вернее, утвержден со всеми формальностями.

Киносеансы перекочевали в школу, расширился круг моих зрителей, я волновался — не перепутать бы порядок частей, не порвалась бы пленка. Был я потом и вожатым, и членом комитета комсомола, и редактором школьной газеты, и председателем комсомольского клуба. Но все началось с должности киномеханика, которую специально для меня придумала Нина Владимировна.

Вовка играет с бабушкой в Зайца и Бобра. Этим летом сын был в пионерском лагере, и бабушка писала ему одно письмо от себя, другое — от Бобра. И Вовка ни разу не забыл передать привет Бобру.

Я не мог припомнить, давно ли началась эта игра, и спросил сына.

— Давно, всю мою жизнь, — ответил Вовка.

Игра начинается всякий раз вопросом: «Ну как живешь, Бобер?» Заяц и Бобер живут в лесу. Заяц — разведчик. Он все время отправляется в командировки, успел уже весь свет обскакать. Даже в космосе побывал, естественно, зайцем. Вместе с Бобром он построил в лесу кооператив. В кооперативе звери получают продукты. Звери разные, и продукты нужны каждому на его вкус. Хлопотливо. А еще у Зайца есть враги — Волк и Лиса. От Бобра же особой помощи не жди. Он и стар, и жадноват, а ко всему прочему еще и растяпа: пустил Лису в комнату Зайца, а там хранятся секретные документы. Недавно Лиса выкинула такой номер: сделала подкоп и обворовала кооператив. Да так ловко, что никаких следов не найдешь. Но Заяц же разведчик…

Вовка был совсем маленьким, и эта игра меня не удивляла. Теперь он подрос и все равно, как улучит минуту, тянет бабушку за руку: «Пойдем играть в З. Б.».

Я спросил Вовку:

— Отчего ты так любишь эту игру?

Он посмотрел на меня:

— А почему ты любишь творог?

— Он вкусный и полезный.

— А я играю потому, что мне интересно.

Пришлось самому искать объяснения. В школе, дома да и на дворе от Вовки чаще всего не требуется самостоятельности. Он редко оказывается хозяином положения — делает то, что скажут. А в приключениях Зайца он творец. Коварный Волк и Лиса, растяпа Бобер требуют от Зайца находчивости, ловкости, смекалки. И это интересно. Даже просто фантазировать все равно интересно.

Еще интереснее жизнь, а не сказка. Но действовать в жизни сыну удается ой как редко!

Раза два в год объявляется сбор макулатуры. Сына удержать нельзя, из дома выносится все, что имеет хоть отдаленное отношение к бумаге. Я умоляю Вовку пощадить хоть те из моих рукописей, которые не опубликованы.

Тюки макулатуры свалены в сарай, и все на этом кончается. Вовка лишь исполнитель — исполнитель формального поручения. И естественно, ему не приходит в голову, что бумага представляет ценность не только в дни сбора макулатуры. Он по-прежнему, лишь поставит кляксу, хватает новую тетрадку. И как это он не догадался до сих пор сдавать в макулатуру чистые тетради…

Мне снова хочется вернуться к Свердловскому[5] райкому комсомола, к апрелю 1954 года.

У дверей райкома дежурил член бюро Андрей, пальто внакидку, шапка в кармане. Тем, кто подходил, он говорил почему-то шепотом и очень значительно:

— Сбор в райкоме партии.

Чуть вечерело. Теплый день подсушил тротуары, лишь из дворов бежали ручейки, унося осевшие сугробы. Весне всегда сопутствует чувство нового, тогда оно было особенно глубоким. Мы связывали это новое с жизнью страны, каждого из нас.

Райком партии — особняк на улице Чехова с полукруглым двором. Сюда, наверное, было славно заезжать цугом[6]. Сейчас здесь, приткнувшись одна к другой, стояли крытые милицейские машины. Удивленно посматривая на них, комсомольцы входили в подъезд, поднимались в зал заседаний.

С некоторых пор на улице Горького обосновались хулиганы. Беспокойств доставляли они много. Мы думали: как поступить? И тогда впервые родились непривычные для нашего поколения словосочетания — комсомольский патруль, штаб комсомольской охраны района.

Мы долго спорили на бюро райкома:

— Так они и будут ходить по улицам?

— Встретится хулиган — задержат.

— А кто нам дал право задерживать?

— Нам права не нужны. Задержим — и все тут.

Это, кажется, сказал Андрей.

Но вот решение принято. Человек сорок ребят сидят в зале. Неожиданный вызов в вечерний час, сбор в райкоме партии — все настраивало на серьезный лад. Штаб решено было обосновать в 50-м отделении милиции на Пушкинской улице. Начальник отделения Егор Павлович Бугримов напутствовал комсомольцев. Попросил слово Андрей, он говорил о своевременности решения и о том, что комсомол не пожалеет сил.

До улицы Горького было рукой подать, но ребята расселись по машинам: пусть видят все, что каждый вечер в назначенный час появляются машины с комсомольским патрулем.

Первым в штаб привели подвыпившего командировочного. Он буянил в очереди у ресторана.

Пошли проверять посты. Ребята уже свыклись с жизнью улицы, ходили тройками и строго следили за порядком. Зато в штабе нас ждал насупленный дежурный. Перед ним посреди комнаты сидел взлохмаченный юнец в модной двухцветной куртке. Вздрагивая от икоты, он бубнил:

— Хватают здесь разные… Еще прощения попросите.

Пьяный школьник громко назвал свою фамилию. Фамилия была известная. Дежурный пошел к телефону — вызвать отца.

Трубку взял помощник:

— Хорошо, я доложу Федору Васильевичу.

Вскоре в штабе появился человек с папкой. Бросил с порога: «Кто здесь старший?» — и, не дожидаясь ответа, помахал удостоверением с золотым тиснением герба.

— Я помощник Федора Васильевича. Он занят. — И обращаясь на «вы» к мальчишке: — Поедемте.

Дежурный по штабу, слесарь тормозного завода, недавний ремесленник, сказал решительно:

— Сюда вызывали отца, сына отпустим только с ним…

Как вести себя, Федор Васильевич, очевидно, обдумал в дороге. Переступив порог, он набросился на сына. Дежурный остановил его:

— Раньше надо было воспитывать.

Федор Васильевич резко обернулся. С его губ готово было сорваться что-нибудь вроде классического: «Учить меня вздумал», но не сорвалось. Тогда заговорил дежурный.

Еще пятнадцать минут назад Федор Васильевич решал судьбы вот таких же пареньков-слесарей тысячами, по числу новостроек. А теперь он молчал. И наконец:

— Я сам был в комсомоле. Вы правы, товарищ.

Прислонившись к косяку, как музыку, слушал речь комсомольца начальник отделения Бугримов, слушал и я. Слушал и человек, которого годы службы так далеко унесли от всех нас. Быть может, сейчас, впервые за много лет, он понял, что спросить с него могут не только по звонку «сверху», и придется отвечать…

В жизни все поразительно взвешено. Читая заметки ученых о природе, мы не перестаем удивляться ее скрытым от нас взаимосвязям. Но и в жизни общества, каждого коллектива есть свои закономерности. Одно связано с другим, действие рождает противодействие. И за каждый необдуманный шаг приходится расплачиваться самыми неожиданными превращениями. Казалось бы, вполне допустимый компромисс, самый незначительный разлад между целью и средствами ее достижения, а результат ошеломляющий, противоположный тому, которого ты добивался. Вот и с нашими комсомольскими патрулями не все обошлось благополучно: рядом с хорошим завязалось плохое.