Когда идет дождь…

Купленная на Синопке в старом бараке комната кажется обжитой и уютной. В туалете можно даже принять душ из виртуозно смонтированного приспособления.

И соседи хорошие. И еще совсем близко Александро-Невская Лавра…

Эля разложила на столе тетрадки.

«Я теперь ленинградка, а вот учусь в Уфе. Через два дня туда на семинар.»

В карниз окна стукнули раз, другой… Она бежит открывать дверь, топая ногами по коридорным щербатым доскам, чтоб случайно не наткнуться на крысу.

— Юр, ты? Да вас много…

Тряхнув хвостиками волос, отступает назад, кутаясь в свою старенькую шаль. И заваливаются большой компанией веселые поздние гости. А за окнами ночь и далекие искры звезд.

— Ты, что? Что губы надула? Не рада, что ль? — Нет, почему же… Все нормально!

Она круто разворачивается на пятках и идет в комнату.

Старинное здание бывшего Дворянского собрания. На мемориальной мраморной доске у входа золотыми буквами: «Здесь пел Федор Иванович Шаляпин». Теперь в этом здании — Уфимский институт искусств.

По роскошной лестнице с красивыми перилами можно спускаться не спеша, вот так величаво, как подобает настоящей даме. Спускаются только ноги, а тело плывет легко, как бы стекая по ступеням. А руки? Руки… Их же надо пристроить. И еще взгляд, такой независимый, слегка рассеянный, не допускающий, ни в коем случае, ни фамильярности, ни грубости с чьей либо стороны.

— Эльмирк! Ты куда? Поднимись, а? Там с этюдом надо Светке помочь.

— Вообще-то, мне бы домой… Ну, ладно, сейчас.

В аудитории уже куча народа. Прибежала Танька, которая теперь учится тут же, Артур, Сашка Верхоземский и Марина. Вполне творческая атмосфера. Все чего-го кричат, перебивая друг-друга.

— Все должно быть просто, как мудрая безмятежность ребенка. Накручивать тут не стоит.

— Ребята, стой! Надо пофилософствовать. Я недавно прочла у Метерлинка…

Даже где-то записала его мысли, сейчас.

Эля порылась в своей сумке и вытащила тетрадку. Спешно начала ее листать: — А вот, нашла! Слушайте, это про «Отелло»: «…Будет ли африканский воин обманут благородной венецианкой или нет — в нем все же есть другая жизнь. В моменты его жалких подозрений и самого грубого гнева, вокруг его существа и в его душе происходят события в тысячу раз величественнее…» Видали? Тайна. Тайна шекспировских трагедий. Почему они такие грандиозные по ощущению? А мы суетимся, мечемся… Что-то упускаем большое!

— Эльмирк, не мудри. Сие нам не дано. Масштабы другие!

— Нет, нет вы неправы! Простота в скользящей по стеклу капле, в которой отражается целый мир. К простоте что-то должно подключаться еще, какая-то непостижимая тайна лицедейства? Или смысл подстрочного текста?

— Душа нужна! — сверкнул глазами Саша.

— В самом деле! Это же так просто — душа. И так сложно…

А дома — сын Петя. Его очень часто не с кем оставлять. Вечером и в выходные дни с ним Лилия Федоровна. Правда, помогают подружки. Но Петька их совершенно не слушается и все в доме переворачивает вверх дном. Скорей бы детский садик! Тогда не будет проблем.

Жаль, что Юру он видит редко. Увидит его на экране телевизора и кричит-«Папа, мой папа!» Тут же хватает что-нибудь, прилаживает как гитару на живот и начинает бить по этой штуке своей маленькой пятерней. Притоптывает при этом отставленной ногой и поет. Ну, совсем как отец.

Этюд. «Руки».

Черный, широкий задник. Артист в черном.

Перед ним в рост и ширину полоса черного материала.

Появляются руки. В одной — щетка зубная, в другой- паста.

1. Человек чистит зубы.

2. Причесывается, приводит себя в порядок.

3. Берет зонт и выходит на улицу.

4. Идет, опираясь на зонт или помахивая им.

5. Звук открываемой двери.

6. Звуки музыки, неясные голоса, звон посуды.

7. Человек усаживается и в ожидании официанта закуривает сигарету, разворачивает газету, начинает читать.

8. Пьет кофе, берет сендвич.

9. Кого-то ожидая, нервно стучит пальцами по столу.

10. Замечает, что кто-то вошел. Встречает девушку.

11. Сажает ее на колени, целует, обнимает.

12. Какой-то надлом. Он ее о чем-то упрашивает. Она встает и уходит.

13. Человек допивает свой кофе. Достает бумажник. Отсчитывает деньги и кладет их на столик.

14. Берет зонт. Выходит на улицу. Раскрывает его. Идет под дождем…

15. Приходит, вешает на место зонт.

16. Подзывает кошку, гладит ее, наливает в ее миску молоко.

17. Что-то ищет. Нашел. Это веревка. Приспосабливает ее и вешается…

«…Душа- гораздо выше того, что можно о ней узнать, и гораздо мудрее всех своих поступков…» Эмерсон.

На сцене учебного театра показ этюда. Очередь Эльмиры. Она в смирительной рубашке сидит на стуле привязанная длинными рукавами к его спинке. Смирительная рубашка… Балахон Пьеро? Тоже длинные, широкие рукава.

Психушка. Перед больным или больной, здесь это не важно, на тумбе тарелка и кружка. Тягостное молчание. От фигуры, сидящей неподвижно на стуле, исходит отчаянье. Вдруг его больное существо, опустившее на грудь голову, начинает медленно раскачиваться. Вот уже четко проявляется ритм: та-та-та, та-та-та… Ритм вальса. Сумасшедший поднимает голову, подсвистывая себе мелодией вальса Штрауса. На бесстрастном лице оживают глаза.

Неожиданно на этот свист появляется откуда-то собака. Саша Верхоземский весь в черном, чтобы его не было видно, ведет эту собаку. На сцене теперь двое-больной и собака, которая его пугается. Явно не доверяя, отбегает назад.

Он продолжает насвистывать громче, подзывая собаку. Его начинает занимать это живое, тоже заброшенное существо, появившееся бог весть откуда, не то из яви, не то из больного воображения.

Вот собака остановилась, как бы прислушиваясь к свисту. Она осторожно, будто невзначай, как это умеют делать только бродячие, голодные собаки, обследуя носом участки пола, и не теряя из виду привлекающий ее предмет, оказывается около стула больного. И вот уже подвывает самозабвенно, с полной отдачей из благодарности, что ее приметили. Возникает невидимый контакт. Контакт двух одиночеств…

Сумасшедший сползает со стула. Изловчившись, двигается на коленях к тумбе. Берет зубами кружку и наливает из нее молоко в тарелку.

В зале напряженная тишина. Все следят за Элиными движениями, которыми она творит чудеса, выполняя какие-то невероятные вещи!

Опять же зубами она ставит тарелку с молоком перед собакой на пол.

Вдруг на сцене перед больным вырастает громадная фигура санитарки. Лицо ее занесено вверх так, что его не видно. Виден только белый акулий подбородок. Большое торпедное тело с грудями дыбом и обширным задом. Санитарка немедленно вышвыривает собаку вон и, водворив больного на стул, всаживает ему укол. Тряхнув акульим подбородком, удаляется. За кулисами вой собаки. Лицо сумасшедшего искажено… На нем невыносимая боль, тоска и горечь…

Сбоку из-за кулис к нему ползет побитая собака…

Павел Романович долго молчит. Наконец как будто приходит в себя: — Эля, откуда у тебя этот сюжет?

— Сама придумала…

И настороженность в карих, горячих глазах.

— Хорошо, молодец.

Учитель кивает головой. Сколько у этой девочки фантазии! Она, безусловно, очень талантлива, и какая способность к воображению!

— Эля, второй этюд потом покажешь. Я устал. Так, немного…

Эля ни о чем не будет спрашивать. Она знает — Павел Романович нездоров. В ее взгляде участие. А глаза излучают непобедимый свет радости от этой данной без выбора жизни. И сразу становится немного легче, и учитель улыбается ей.

Она, как игривый, шаловливый луч. С ней забывается все тревожное. Откуда же, вдруг, в ее глазах порой такой обрыв, такая бездна?

— Эльмирк, ты слышала? Отчисляют их все-таки. — Будем бороться? Как же так?

Эля наспех приводит себя в порядок после выступления. Не успев до конца снять весь грим с лица, она несется с группой сокурсников к деканату.

— Вы так убедительны, у вас просто талант! Но, поймите, Эльмира, вы зря это затеяли, — пробует убедить ее кто-то из преподавателей, — их отчисляют за непосещение занятий. Что же вы стараетесь биться за тех, кто не хочет учиться?

— Они будут теперь посещать. Бывает… Оступается только идущий. Надо им дать возможность отыграться.

— Как в преферансе, что ли?

— А что, и в карточных играх бывает мудрость. Какие мы все аморфные! Растения, а не люди! — Эля раздула ноздри и решительно взялась за ручку двери ректорского кабинета.

И отстояли. Тех студентов оставила в институте.

— …Я отогнула край занавеса и заглянула в зрительный зал. Ряды пустых кресел. И никого… И вдруг в ушах, как шум легкого прибоя, движение в зале. Это мои будущие зрители. Я уже чувствую их, доброжелательных и скептиков, восторженных и циников… Они здесь и ждут моего выхода.

Вот показалась моя рука-крыло, а вот и нога в вязаном розовом чулке. Видите? Рука умеет летать. Теперь я вся на виду. У меня тело карандашиком и длинные ноги. Сейчас вы умрете от смеха, когда я пройдусь по сцене колесом. Мои руки наполнят зал чудесами. Гибкие, движущиеся пальцы моих рук расскажут вам историю одной жизни.

А из глаз моих вы получите веру в то, что все это было на самом деле.

Со мной моя маленькая кукла. Я сделала ее сама. Я люблю ее. Она радуется со мной и вместе мы с ней украдкой плачем. Но этого никто не должен видеть, даже звезды… О, они очень любопытны! И когда наступают потемки, эти звезды следят за нами. Потом длинными ночами будут, подмигивая и усмехаясь, рассказывать другим о том, что видели.

Моя кукла Пьеро… Она моя душа.

«Тень и свет… День и ночь… Почему они всегда рядом? Бок о бок?» Свет от настольной лампы чертит тени на стенах. «Здорово мы их с Танькой разрисовали! Мама все рвется заклеить их дурацкими обоями. Жалко — уйдет частичка нашей прошлой жизни. Куда уйдет? В никуда.»

Эльмира раскрывает толстую общую тетрадь и начинает писать:

«…Скоморохи на Руси были оседлыми и странствующими. После указа Алексея Михайловича (1648 год.) началось гонение на скоморохов. Я хочу сделать «Петрушку». Почему?»

Она перестает писать, встает и прохаживается по комнате. «Да, действительно, чего это я хочу делать сценку именно с ним, с Петрушкой?» Почему-то вспоминается однокашник Генка. «При чем тут этот парень? Связь с моим балаганным Петрушкой? В чем она? И какая? Тень и свет… В чем и где она, эта граница?»

Эля тряхнула головой и лукавые, растрепанные тени взъерошили потолок.

«Это будет своеобразная реабилитация моего героя. Петрушка не просто балаганный персонаж, который только и знает, что дубасить всех направо и налево, и еще находит время позубоскалить.

Он способен к каким-то своим личным переживаниям и размышлениям. Наверное… По крайней мере, я так думаю. А огульное дубасенье — это ведь тоже не просто так. Это защита перед страшным окружающим миром, по правилам которого приходится поступать и ему. Именно поступать, иначе съедят… Он бьет, он же и страдает.

Почему-то возникла ассоциация с Генкой. Этот парень учился со мной в одном классе. Его посадили за драку. Почему он избил кого-то? В той драке он «сражался» один с четырьмя… Вроде бы Генка был тонко чувствующим, умным, немного сентиментальным… И что, или скорее, кто отправил его «туда»? Кто эти люди, которые его судили? Те же самые дубиночники. Только они бьют не так, как он четверых сразу, а они вчетвером накинулись на него одного. Может быть, их и побольше в лице существующих властей. Как представишь эту махину государственной машины, наезжающую на живое тело, как подступает тошнота…