Когда идет дождь…

V

«…Сказка, детство, время, прошлое.

Мечта — юность — немая реальность —

внутренний мир. Действительность —

одиночество…» Из тетради Эльмиры.

Учебный театр института. За столиком сидит Павел Романович. Он смотрит этюды.

На сцене появляется фигура человека, облаченного в яркий, из красочно-зазывального соцветия различных лоскутков, костюм. Этот костюм напоминает костюм клоуна.

Человек достает из коробки метроном. Странно, почему метроном? Нелепость. Ставит его на возвышение и пускает пальцем стрелку. Прислушивается к стуку — так-так, так-так. Метроном начинает отсчитывать время? Человек в неплохом расположении духа. Напевая, садится к столу. На столе зеркало. Он всматривается в свое лицо. И вдруг, как-то весь устало обмякнет, тускнеет взглядом. Оглядывается и видит принесенный с собой мешок. Немного поразмыслив, он приступает к обстоятельному извлечению из него содержимого. Раскладывает этот реквизит на столе, рассматривая каждый предмет неспеша, с большим вниманием.

Лицо человека при этом означивается по-разному. С каждым из этих предметов, видимо, связаны какие-то волнующие память мгновения. Он постоянно оглядывается то на дверь, то на метроном, будто ожидая кого-то.

Наконец, вздохнув, он как-то нехотя, начинает разгримировываться. На лице подобие усмешки. Медленно снимает грим.

Метроном стучит, уходит время… Человек то и дело взглядывает то на него, то на дверь, еще не теряя надежды. Она еще есть в его глазах, в движениях рук, поворотах головы…

Но ничего не происходит. Стучит метроном, и никто не нарушает одиночества этого человека.

Еще раз бросил взгляд на дверь, растерянными, ставшими вдруг неживыми руками он начинает брать со стола предметы и класть в мешок. Размазанные по лбу, щекам остатки грима придают лицу выражение гримасы обреченности и тоски.

Вот он встает и идет к метроному. Останавливает стрелку. Человек смахивает с него пыль и прячет в коробку.

Тишина. Время уже остановилось. Его ход теперь никому не нужен. Сгорбленная, обремененная своей ненужностью в этом мире, фигура человека становится маленькой, нескладной. Костюм теперь насмешливо, с площадной крикливостью, подчеркивает состояние своего хозяина.

Он идет к двери, проходит сцену и удаляется вместе со своим одиночеством…

— Эльмирк! У Пал Романыча даже слезы на глазах навернулись!

— Правда? А мне кажется, не совсем получилось то, что я задумала.

— Да хватит тебе самоедством заниматься! Тебе говорят, было-во! Чего тебе еще?!

— Хорошо бы… Помните наши упражнения на первом курсе? Помните — «Руки»?

А «Предметы живут и разговаривают»? Ой, сколько напридумывали мы тогда! Здорово-то как было!

— «Утопленники». Народ пришел тогда посмотреть нас! Пришлось даже повторить еще. Помните?

— Как же, как же. Мы ведь впервые на них зрителей-то позвали. Им наше лицедейство понравилось!

— Чего-то мы уже в воспоминания ударились. Стареем, что ли?

— Стареем, не стареем, а вспомнить есть что. Какие мы маски-то сделали тогда? Прямо класс! А пластическое решение? А, да что говорить!

Дома уже все спят. Петька положил под щеку кулачок и посапывает в своей кроватке.

Что-то вдруг взгрустнулось и потянуло в Питер, к Юре.

«Раздвоенность какая-то. Юркин друг, замечательный Брок, прав: надо или туда, или сюда. Середина для стоящих пешеходов и инвалидов. Ничего. Скоро все разрешится само собой. Вот кончу институт».

Эля разделась и легла в постель. Как всегда, сначала в голову полезла всякая всячина. Потом перед глазами стали всплывать цветными снами какие-то картины.

«Я вижу целую панораму. Это Нидерланды времен испанской экспансии. Так зримо написано у Метерлинка.

В небе висит луна. Косогор. На нем стоит под большими старыми дубами пастух «Рыжий Карлик», опираясь на длинный посох. Рядом с ним кривой мельник, который уже успел остановить свою мельницу. Ее крылья замерли, как крест.

Эти двое с тревогой всматриваются вдаль. Снег освещает их синие чулки и красные плащи.

Внизу, в долине, на зимнем лугу мирно пасутся овцы, а за ними полыхает огнем положенная испанцами ферма. По каменному мосту к деревне «Назарет» проскакали испанские вооруженные всадники. У каждого за спиной в седле ландскнехт в ярко желтом.

Они уничтожат в той деревне всех младенцев. Господи, почему в мире жестокость имеет такую власть? Промысел дьявола. А жизнь так прекрасна, если 6 не убийства и пролитая кровь…

Фу ты, надо спать. Поздно уже. И ни о чем не думать!» А в голове опять закопошилось. Мысли, мысли…

«Кто мы? Какие мы? Для чего существуем? Или уже существовали? И будет ли будущее? Радуемся чему-то, или радовались уже. Горюем, или отгоревали? Кто нас ведет и куда? Почему разными дорогами?

Дороги, дороги… Мои в Питер и обратно. Все мы мечемся в своем одиночестве. Мы все блуждающие одиночества.

А я во сне все еще летаю. Значит, расту. Ну, спать, спать!»

И вдруг Эля увидела себя. Будто со стороны. Она пробирается сквозь молочный жутковатый туман по каньонам каких-то узких улиц-лабиринтов. На ней странный головной убор. Кругом тонут в тумане очертания незнакомых домов. Откуда-то всхлипывающий, с подвыванием женский голос. Не то плачет, не то поет на незнакомом языке. И размораживается вечность…

— Танька, я у тебя не смотрела какого-нибудь альбома?

— Какого, например?

— С репродукциями картин.

В трубке зашипело и прорвались гудки. Старый. допотопный аппарат! Эля еще раз набирает номер Танькиного телефона.

— Куда ты пропала?

— Да кот прыгнул на рычаг. А каких именно репродукций? — Художников примерно XVI века.

— Нет, такого альбома у меня нет. А для чего тебе? Опять что-нибудь придумываешь?

— Все-то тебе расскажи. Просто наваждение. Привиделось. — Плохо спишь, значит. Ну, привет! Мне бежать надо.

Уже глубокой ночью приехал из Астрахани неожиданно брат. Лилия Федоровна пытается сразу же выспросить его о жизни в тех краях.

— Мам, вот приму ванну, как джентельмен, заботящийся о чистоте своей шеи, и расскажу все. Как работаем, как живем — ничего не утаю. Честно.

Проходя мимо комнаты Эльмиры, тихо позвал ее:

— Эльмир, там на столе, в большой комнате, тебе подарок. Это из Астрахани. Сестра ищет сонными ногами тапочки, с трудом их находит. Накидывает на плечи одеяло и идет в большую комнату.

— Ура! Мешок икры? Да?

— Посмотри, увидишь.

На столе сверток. Как в детстве вспыхивает радость. Эля разворачивает его. Альбом репродукций. Кранах. Немецкий художник. ХVI век. Дрогнуло сердце и повисло где-то в горле. Она судорожно перелистывает страницы. Вот она. Донатрикс. Портрет. Деталь. 1510 год. Из-под странного головного убора, спадающего на плечи, темные глаза…

«Кто? Где? Почему? И зачем?

Кто Я? Что Я? И зачем Я? Любить? Зачем? К чему все эти муки? Играть? Для чего? Зачем все эти страдания? Почему я плохая, почему? Боже, помоги! Помоги мне, Боже.

Дозвонись! Почему не звонишь? Почему? Ты далеко без меня, я здесь с театром… А зачем театр здесь без тебя. Но… Мы уходим все дальше и дальше. Куда? Любимый, не бросай меня — это разорвет мне сердце. Я человек без прошлого, без памяти. Снег… Снег… Где ты, а? Ты слышишь меня, а?..

На улице метель. В кафе тепло, дневной свет обливает зал. Почему я так люблю это кафе «Театральное»? Оно никогда не обманывает надежд, его не закрывают на обед, на санитарный час.

За соседним столиком сидит мужчина и женщина. Женщина в ярко красном шерстяном платке, в синтетической, под каракуль, шубе. Она пересчитывает рубли, приговаривая низким, сиплым голосом. Мужчина в выношенной меховой шапке, истасканном пальто с чужого плеча. Его одутловатое лицо выражает непонимание действительности.

Специально сажусь рядом с ними. Женщина вышла, а мужчина подошел к прилавку и стал просить стакан. В ответ послышалось бормотанье — стакан не дали.

— Все вы ментовки, — сказал мужчина со злобой, горечью, презрением к ним, к себе, ко всему миру.

Хлопнула дверь, потянуло холодным воздухом с примесью кислого запаха перегара. Мужчина ушел вслед за своей подругой.

— А от нее-то как несло!

За этой репликой кассирши — страх. Страх за себя, ближних. Страх перед тем, что это может быть и с ней, и с ее отцом, и с ее сыном.

— Посуды и так нет…

В оправдании посудницы боязнь и сомнение. Лицемерие. Поняла! Все прекрасно поняла. Плохи они, но плохи и те, кто презирает их. Последние заслуживают презрение вдвойне. И только тот, кто найдет в себе силы, силы духа хотя бы спросить: «Почему они такие?» — будет человечнее, чем другие…»

О, как ничтожны ты и я
Перед нависшею судьбой!
И живы мы, пока друзья
Стоят всегда за нас стеной!
И что мы можем? — Можем жить,
Еще, конечно же, — любить.
Приятель, выбрось камень свой!
Наполним небо добротой!.. Ю. Шевчук

— Сегодня идем работать, — Лена решительно прошлась по комнате. — И не отказывайся! Это ж интересно. Петр Ильич любитель и делает сам свой фильм. Ему нужна замена. Девица одна уехала. Роль, конечно, не твоя. Там нужна простенькая, невзрачная бабенка Ну, надо же выручить человека!

— Ладно, уговорила.

— Ты, Эльмир, хорошо смотрелась в фильме. По-моему, он «Рок» назывался, да?

— Да, фильм про Юру. Меня там немного снимали.

— Мне запомнилось, где ты сидишь в каком-то мрачном помещении, на столе чашки… Настроение было точным. И еще, когда среди осенних деревьев ты уходила от камеры и вдруг обернулась. Хороший кадр, запоминающийся. И. Вообще, скоро вот кончишь институт, поедешь работать в какой-нибудь Ленинградский театр. Я уверена — тебя ждет успех! Тебя заметят, вот увидишь!

— Эх, твоими бы устами да мед пить!

— Я сама ими и пью, как видишь. Один мед в моем невеселом рационе! Ох, устала я, Эля, от такой жизни!

— Ну хватит нюнить. В жизни все проходит — и плохое и хорошее, — в глазах Эльмиры вскинулась тоска. Но только на какую-то долю секунды. Дрогнули ресницы и засияли опять глаза.

— Слушай, пошли скорее! Неудобно для первого раза опаздывать! Вкратце расскажи: о чем фильм-то?

— Да все просто. Пьянка в одной молодой семье. Гости. Женщины безликие, мужчины — «витязи в собственных шкурах», уже к середине бестолкового застолья распустившие сопли от обильных возлияний. В общем-то, неплохие люди, нормальные, но страдающие от собственной зажатости. Типажи из жизни нашей «зоны», протекающей у нас за окнами, в квартирах сверху, снизу, сбоку…

— Ладно, представление уже об этом фильме имею.

Фильм отснят. Эля ужаснулась на его просмотре.

— Господи, я там испортила все! Не ко двору. Самой противно. Еще пыталась что-то изобразить, дергалась весьма некстати в ритме полуиспанского, полубашкирского, танца. А пьянку режиссер отснял хорошо. Как я ненавижу эти пьянки! Даже в игре обстановка этого бессмысленного балдежа вызывает у меня депрессию, — и Эля мрачно усмехнулась.

— Ничего, Петр Ильич прекрасно понял, что ты гротесковая актриса и совсем другого плана. Но он, ничего, по-моему, даже доволен тем, что ты украсила своим присутствием его фильм.

— Ого, хорошо украшение. Я там, как дырка в чулке!