Когда идет дождь…

— Теперь ты сделал все. Крылатый дух, вернись к стихиям.

— Я свободен?

— Да…

— Я из стихии, к стихиям и умчусь… Вот моя прощальная песенка:

«Что там бури и ненастье,
Береги любовь!
И потерянное счастье
Обретешь ты вновь…»

— Эту песенку я придумала сама. Я не буду ее петь вслух. Я буду под ее мелодию двигаться.

«Тень и свет. Когда уходит день, на его смену приходит ночь. Такой заведенный порядок Я жду письма, а на улице уже вовсю зима. Мне неуютно. Часто болит голова. И уже трудно это скрывать от мамы. Сегодня шла по лестнице вместе с больной соседкой. Стыдно, но я не смогла помочь ей нести сумку. Меня не послушались руки».

Все время теперь хочется спать. Нет желания двинуть рукой или ногой. Петька рядом обводит карандашом свою ладошку.

— Смотри-ка, хорошо получилось! Теперь иди спать.

Ребенок послушно складывает карандаши и идет к кроватке. А за окнами опять ночь…

— Мама, как ни странно, но я не могу запомнить текст. Он нужен к зачету.

— А я тебе помогу. Буду тебе его читать, а ты повторяй, так и запомнишь, Эльмирочка, когда же мы в больницу, а? Ведь анализы же надо все сдать.

— Вот от Юры получу письмо, съезжу на Новый год с Петей к нему, приеду, сдам зимнюю сессию и вот тогда уж пойду в больницу.

— Но, Эльмира…

— Мам, я так решила. Все. Может, к тому времени все и пройдет.

— Хорошо бы…

Лилия Федоровна читает текст, а мысли Эльмиры далеко-далеко…

«Мгновение… Что мы чувствуем в данный момент? Ощущаем ли пульс вселенной? Что происходит в этой огромной бесконечности? Прямо сейчас, сию минуту? Где-то на земле разбиваются сердца и одновременно, может быть, совсем рядом вспыхивает любовь. Где-то гибнут люди, страдают от физической боли, а где-то двое испытывают великое счастье от обладания друг другом.

И все это в один короткий миг… Муха проснулась между оконными рамами. Ошалело забилась, бедная. О чем она? О чем ее вселенная?

— Мам, я устала. Пойду лягу.

На кухне тихо переговариваются Евгения Петровна и Лилия Федоровна. — Что-то с Эльмирочкой не ладно. Меня пугает ее здоровье. Такое впечатление, что она засыпает, как бабочка-однодневка. В ней погас огонек. — Не волнуйтесь, Лилечка, у молодых это бывает. Сонливость, депрессия.

Возможно, какой-то перелом в возрасте. Надо, конечно, показаться врачу.

— Да никак не хочет. Теперь подолгу лежит в ванне. Говорит, что так ей легче. Часто там и засыпает. А вчера, когда я ее будила утром на занятия, она села на кровати и сказала: «Вот возьму и умру, чтоб оставили меня в покое!»

— Ну, это так… Для красного словца. По молодости.

«После читки сцен в институте у меня опять все задвоилось в глазах. Господи.

Вспомнился четко мой сон про поминки. Озноб пробежал по спине. Ой, только не надо ни о чем таком думать. Не надо! Все, все…

По радио дикторша рассказывает содержание оперы «Аида». Радамес, вернувшийся с похода под звуки победных фанфар протягивает руки своей Аиде:

— Ты упоенье. Ты позабудешь беды и горечь разлуки. Царица — ты радость сердца.

Какие красивые слова! Мне иногда нравится такой высокопарный тон. И я бы тоже проникла в подземелье к любимому, чтоб с ним умереть.

Надо учить текст. Я его плохо запоминаю. А предметы все чаще и чаще стали дразнить, они раздваиваются в моих глазах. Какой пессимизм. Ай-яй-яй! Просто нет Юрки рядом. Это потому что я без него? Никто мне не ответит на этот вопрос. Никто…

Письмо. Оно скоро придет, и хлынут в мир потоки света, и в них необыкновенные, на длинных стеблях, цветы. Опять прольется дождь, и заиграют рябые, в оспинах пузырей, лужи.

А пока уже зима. Заиндевела крыша на нашем доме и разрисованная нами с Танькой труба. И звенят, звенят тоненькие антенны…» Что-то разбилось в большой комнате.

— Петь, а? Вот я так и знала! Разве играют в футбол дома? Сколько можно говорить одно и то же.

Лилия Федоровна приносит метелку и совок, чтобы собрать осколки плафона от люстры.

— Что делать? — тихо говорит она. — К счастью, будем считать. Только где вот такой плафон достать? Кто-то звонит. Эльмира, открой.

Вошедшая Евгения Петровна искренне печалится по поводу разбитого плафона.

— А вы знаете, у вас в почтовом ящике, по-моему, письмо.

Эля скатывается с лестницы. Письмо. Она так его ждала. Задохнувшись, читает его тут же на лестнице.

— Эльмира, почему ты так торопишься уехать?

— Мам, ну что ты от меня хочешь? Мне надо скорей ехать и все. Мы с Юрой встретим Новый год, — она грустно улыбнулась и опять стала лихорадочно собирать вещи. — После Нового года сразу на зимнюю сессию, а там — дипломный спектакль.

— Эльмирочка, осталось полчаса до отхода поезда, а Петя еще не одет, — волнуется присутствующая на сборах Евгения Петровна.

Наконец все собрано. Эля кутается в норковое манто, в котором когда-то щеголяла ее мама.

— Ты что, замерзла? А вообще, ты как королева. Как тебе идет эта шубка! — залюбовалась Евгения Петровна.

— Ой, уж этому манто в обед сто лет, перед-то уж весь протерт.

— Лилечка, на Эле этого не видно. На ней оно выглядит роскошно.

Такси. Разве его поймаешь, когда оно так нужно? Времени остается совсем мало. Все нервничают.

— Боже, осталось пятнадцать минут, а мы еще стоим возле своего дома! Какой-то жлоб высовывается из притормозившего «Москвича». Он глядит на Эльмиру:

— Люблю детей, у которых хорошенькие мамы. Я тебя подвезу, сколько заплатишь?

— Да хоть сколько, только гони на вокзал. Мы опаздываем. — Эльмирочка, в поезде Петрушу от себя никуда, слышишь? — Ой, слышу, слышу. Сколько можно говорить одно и то же.

— Горшок в пакете. Не давай ему сырой воды, — Лилия Федоровна встревожена. На ступеньках вагона дочь, ведущая Петю за руку, оглядывается на мать. На большом меховом воротнике, покрывающем плечи, черные волосы. Быстрый мгновенный взгляд.

В пыльном окне вагона всплывает ее лицо. Бледное и отрешенное… А поезд стремительно набирает скорость, и сразу пустеет уфимский перрон, будто слепнет.

«Скорей бы увидеть Юру, и пусть хоть потоп после этого. Все так ничтожно по сравнению с вечностью! Все… Только единение душ и любовь в них. Скорей бы прижаться к нему. Услышать его смех, увидеть его глаза.

Стучат на стыках вагонные колеса. Петька тоже хочет скорее к отцу и в ожидании встречи с ним как-то притих и не шалит.

О чем я? А. О любви, о вечности… Болит голова. Начинается приступ этой боли, и пальцы белеют в суставах. Я, как узник, брошенный в ее жуткие казематы. Она неусыпно сторожит меня, не отходя ни на минуту от дверей. Она подглядывает за мной в глазок, не давая забыться. У нее глумливая рожа и глаза, как плевки.»

Москва. Встрепанная, издерганная. Сутолочные переходы метро. И цветочницы. Их тут великое множество. Они стоят вдоль стен. И море цветов.

«Пролететь бы в танце этот бесконечный туннель. И на шпагат. И сальто. Люди уже жмутся к стенам, освобождая мне проход. В моих руках корзина с цветами. Я — Элиза Дулитлл из «Пигмалиона». Я — простая, грубоватая цветочница, дитя улиц. Не подкидыш знатных кровей, а вся тут, безродная, какая есть. Это потом меня пообчистят, а сейчас… В моем взгляде ничего, кроме желания всучить кому-нибудь свои цветы.

— Купите цветы, и я буду сыта.

Как просто, вроде бы…»

Девушки-цветочницы курят, хрипло перекликаются, переминаясь с ноги на ногу. Обветренные, бесчувственные от однообразной усталости лица…

— Господи, Юрка! Мы вместе, — ее глаза смотрят с грустью маленького ручного зверька.

— Ты что? Я ждал тебя. Я всегда жду тебя…

И тревожно сжалось сердце.

— А почему ты прислал мне письмо, написанное давно?

— Потому что оно в силе остается всегда. Я буду любить тебя всегда. Ничего не изменится…