Когда идет дождь…

Твой всегда, твой вечно Юрий.»

Подошел трамвай. Веснушчатая вошла в него и села к окну. Он, переваливаясь и постанывая на стыках, помчался к Васильевскому.

От усталости щиплет глаза и тянет виски. За окнами мелькают разноцветными огнями вечерние улицы. Душе необыкновенно ясно и просторно. Будто в ней сорвали чехол с маленького колокольчика. И он стал звонить тихо и мелодично, вызывая непонятную тревогу.

Трамвай, взвизгнув, затормозил. Веснушчатая вышла из него и поежилась от холода. Из темноты нарисовалась фигура ее друга.

— Чего так долго?

Она не ответила. Какое-то неуютное чувство овладело всем ее существом. Во рту стало неприятно и сыро, словно она съела мышь.

— Не понял.

Она заправила рыжие волосы под шапку, глубоко вздохнула и постучала сапогом по снежной жиже. С минуту помедлила, потом круто развернулась и быстро зашагала к своему дому.

«Я бы сейчас совершенно по-другому читала свою Анну Каренину. Вот когда смогу, тогда… Нет, загадывать не буду. Юра сказал, что есть одна экспериментальная группа с интересным режиссером. Он, этот режиссер, спрашивал про меня. Вот весной получу диплом, и… Сколько интересной работы впереди!!! Только вот разработать бы правую ногу и руку.»

— Эльмира, на «велосипед»!

— Сейчас. Одену тапки.

«Трудно, трудно работать ногами. Но я должна, должна. Станислав Васильевич верит в меня. Я должна оправдать эту веру. Еще несколько поворотов колеса…»

— Эльмира, к тебе гости.

И много-много цветов… Юра держит ее за руку. — Мы выйдем отсюда втроем…

— Да что ты, Юра, говоришь?

— А что? С малышкой, сестренкой Петруши.

Она задумалась… Неужели никогда, никогда жизнь ее не станет реальной, такой, как у всех остальных? И захотелось реветь в голос, как голосят бабы от горя.

За окном февраль. Он уже разбух от близкого нашествия марта. Грустное лицо девочки. Она дочь женщины, соседки по палате. Девочка подолгу и пристально смотрит на Элю и все пытается с ней заговорить. Потом нерешительно подошла. Через несколько дней они уже сдружились.

— О, благородная Эльмира!

— Милая ты моя, как красиво твое обращение ко мне! Откуда ты взяла такие слова?

— Они к тебе очень подходят, поэтому и пришли мне в голову.

— Анечка, ты не грусти. Мама твоя уже выздоравливает, и все будет хорошо. Хочешь, я расскажу сказку?

— Хочу.

— Хорошо. Я тебе расскажу сказку вон про ту капельницу.

— Разве про нее можно что-нибудь рассказать?

— Можно, слушай.

Жила-была капельница. Она очень устала. Устала от больных. Устала целыми днями и ночами стоять на своей одной ноге. И пришла к ней мечта. Она захотела стать зонтиком. Да-да! Обыкновенным зонтиком. Чтоб вырваться, наконец, из больничных стен на свободу, на свежий воздух, на проливной дождь и распахнуть этому дождю навстречу свой купол-крылья.

Мечты-мечты… Капельница так хотела поиграть с дождем в «ладошки-считалки» и порезвиться с ветром. И на ходу нашептывать своему хозяину смешные истории. Другие зонтики стали бы прислушиваться — о чем это он? И тоже бы стали веселить своих хозяев. И улица наполнилась бы в шуме дождя тихим смехом.

А ночами зонтик пробирался бы из прихожей к кроватке с малышом и распускался бы над ней чудесным цветком с пышными цветными снами.

Вдруг капельница очнулась от грез. Ее поставили к маленькому мальчику, который почти умирал.

Она старалась изо всех сил… Она прокапывала ему вместе со спасительной жидкостью и свою мечту. Ворчал пузатый пузырек, недовольный крепостью лапок зажима. Но мечта была сильнее. Мальчик к утру почувствовал себя лучше и даже повеселел.

А наша капельница? У нее закружилась голова. Она покачнулась и упала. Да так неловко, что сломалась…

— Ой! — воскликнула Аня и нахмурила брови. — Ее починят?

— Нет. Ее переплавят и сделают на заводе из нее, что бы ты думала? — Не знаю.

— Ручку для зонтика! И осуществится ее мечта…

— Она будет счастлива? — Кто знает? Наверное…

Благородная Эльмира… И вдруг смешался день с ночью, тьма со светом, и встревожился больничный воздух. У Эли гибнет кровь, отравленная химией.

Сознание… Оно на некоторое время возвращается к ней.

«Что со мной стало? Какая я? Мне не дают зеркало. Я их понимаю. Они боятся расстроить меня. Совсем недавно я была человеком, женщиной. А сейчас? У меня разбегается взгляд и не работает правая рука. Я уже никто. Я — тень… Ариэль покинул эти берега и где-то крушит моим отчаяньем океан… Моя телесная оболочка тает. Конец этому — тлен. Остается душа.

Ты идешь ко мне со шприцем. Ты дежуришь сегодня, да? Мне нравятся твои веснушки. И уколы ты делаешь совсем не больно. У тебя розовые щеки и рыжие глаза. Глаза рыси… В тебе жизнь. Красивое слово ЖИЗНЬ. Я говорю это без зависти. Совсем наоборот — я любуюсь тобой.»

— Она вас спутала с другой медсестрой. Она ее полюбила и всегда ждет ее дежурства.

— Ничего-ничего. Я тоже сделаю укол не больно.

— Эльмирочка, дай руку.

— Смотрите, сколько цветов вокруг! Прямо тут, у моей щеки! Я лежу на лужайке, усыпанной цветами. Сейчас, ты только не уходи, я нарву тебе их.

Лилия Федоровна отводит ее руку от наволочки из ткани в цветочек.

После укола легкое забытье. Потом опять пробуждение и испуг.

— Юра! Юра!

— Я здесь.

— Юра… А вдруг ты меня уже не любишь такую? А только жалеешь? Меня жалко, да? Жалость убивает.

«Милый мой, один Бог знает, как я тебя люблю… Хотя я и молчу — ты слушай меня. Я смотрю на тебя, как тогда давно, на нашей свадьбе. Смотрю и люблю… Так случилось, потому что я долго была без тебя. Слышишь? Меня как будто кто-то зовет. Смотри мне в глаза и слушай, что я тебе буду говорить.

Юра, я скажу теперь самое главное, что очень давно хотела сказать. За свои 24 года я прожила настоящую, полную жизнь. Понимаешь? Прожила СВОЮ жизнь… Она мне, как подарок. Я ни о чем не жалею.

Наша любовь. И те розы на скамьях в далекой Уфе. Наш сын. Какое счастье, что он у нас есть! Я скучаю по нему… Очень! И еще… Да, я познала радости и огорчения сцены. Успела пробежаться по ее доскам… Многим не удается познать столько счастья даже за длинную жизнь!

Давай поцелуемся как на той далекой нашей свадьбе. Когда-нибудь мы — дети вечности — будем все равно вместе…

И не надо грустить. Все было здорово! Я люблю твои песни, твоя слава кружила и мою голову. Потому что мы одно целое.

Как сладко слушать капель! Это весна? Скажи, это весна?» Лилия Федоровна подошла к окну.

— Громко же стучит эта капель по карнизу. Прямо сил никаких нет! Увидела светящиеся глаза дочери и поняла, что та радуется этим звукам, звукам весны…

— Да, да, Эльмира, это весна! Слушай ее, слушай!

Больничная ночь. Она живет ожиданием жертвоприношений… Зловещий свет притушенных ламп, и мертвящий звон тишины.

— Мое дежурство. Неужели этой ночью что-нибудь произойдет? Я не хочу. Только не сегодня. Сегодня 13 марта. Эльмира считает это число счастливым для себя, — веснушчатая медсестра рывком открывает дверь в ординаторскую. За ширмочкой, где кушетка, неловко обрывается какое-то движение.

— В пятнадцатую вызов, — говорит она в пустоту ординаторской и закрывает за собой дверь. За ней выбегает дежурный, застегивая на хожу халат.

Долгие ночные часы. Они тянутся, сопровождая конвоем странных галлюцинаций обрывки снов.

Вдруг перед рассветом забегали врачи, приехал главный. Рыжая медсестра, передвигая будто ватными ногами, поднимается на тот этаж. Дверь реанимации на секунду распахнулась. Медсестра увидела Эльмиру. Та лежала лицом к двери. Широко раскрытые глаза, казалось, смотрели прямо на нее. Дверь закрылась.

Веснушчатая подошла к окну. Раннее питерское утро. Серое и будто дождь. «…Пусть ты вспомнишь перед смертью ливень, я готова иссушить его… А я вспомню дождь, обычный, серого цвета дождь…» — Это мне дала прочесть в своем дневнике благородная Эльмира.

Из реанимации послышался стон. Это ей возвращают жизнь. Пытаются возвратить жизнь… Стон прекратился. Вскрикнул чей-то женский голос и смолк.

Дверь реанимации широко распахнулась. Из нее вышел бледный врач и пошел прочь. Рыжая увидела Эльмиру. Глаза ее были уже закрыты, и подобие улыбки забылось в излучине губ…

На небе вороны, под небом монахи,
И я между ними, в расшитой рубахе.
Лежу на просторе, светла и пригожа.
И солнце взрослее, и ветер моложе.
Меня отпевали в громадине храма.
Была я невеста, Прекрасная Дама.
Душа моя рядом стояла и пела,
А люди, не веря, смотрели на тело.
Судьба и молитва менялись местами.
Молчал мой любимый, и крестное знамя
Лицо его светом едва освещало.
Простила ему, я ему все прощала.
Земля, задрожав от печального звона,
Смахнула две капли на каплю иконы,
Что мирно покоилась между руками.
Ее целовало веселое пламя.
Свеча догорела, упало кадило,
Земля, застонав, превращалась в могилу.
Я бросилась в небо за легкой синицей.
Теперь я на воле, я- белая птица.
Взлетев на прощанье, смеясь над родными,
Смеялась я, горя их не понимая.
Мы встретимся вскоре, но будем иными,
Есть вечная воля, зовет меня стая.

Время устало тащится, как мосластая, ослепшая лошадь. И все по кругу, по кругу… Бесцветные, похожие один на другой, дни. Забирать Петрушу из детского сада домой только к вечеру, а до этого коротание долгих часов.

Она бессмысленно плутает по петербургским улицам, растворяясь в их суровой геометричности. Опустив голову, медленно идет по кромке тротуара к перекрестку. Мимо проносятся машины. Впереди перемигивается светофор. Зеленый свет… Желтые в страхе перекатывается в красный. Взвизг тормозов совсем рядом. Она останавливается. Обернувшись, видит через лобовое стекло затормозившей машины глаза Юры… Мгновение, и его голова опускается на руль…

Лилия Федоровна стоит не шелохнувшись. Она в Элиной курточке, сшитой из кусков рыжей цигейки, и в длинной черной юбке, как когда-то носила Эля.

Со спины мать и дочь вполне можно спутать. Показалось…

— Мой папа вчера с войны приехал! — Петя со значением кивнул головой и, скосив глаза на приятеля, стучит рукой по куртке в зеленых разводах, которая висит в прихожей на вешалке: — Вот! Ему эту куртку там дали, — приятель широко открыл рот. Потом тоже постучал по куртке.

— Там в Чечне танки, я видел! Папа все отснял на кассеты! — глаза у Пети сверкают. Он торопится говорить и захлебывается.

Маленький приятель ошарашен и, шмыгая простуженным носом, так и стоит, забыв закрыть рот.

— Снайпер — дддддд! А папа у самого дворца. Только с другими военными хочет от стены отойти, а снайпер сразу — дддддд! А еще, около него прямо взорвалось, вон на пианино лежит.

— Петя, кушать! — зовет его из дальней кухни бабушка Фания Акрамовна.

За столом Петя возит ложкой по тарелке и, опершись на кулачок, смотрит в окно:

— Хочу в Уфу. Хочу там во дворе играть с ребятами.

— Что ж, придет время и поедем в Уфу. А где ж твой приятель?

— А он домой пошел. Его мама позвала. Она вчера за ним в школу приходила. Красивая.

— Мамы все красивые. Ты давай кушай, а то остынет. Потом в своей комнате поиграешь, — и за уроки.

Требовательный долгий телефонный звонок. Он вспугивает комнаты. Фания Акрамовна берет трубку: