Когда идет дождь…

III

В мире, где всяк
Сгорблен и взмылен,
Знаю — один
Мне равносилен. М. Цветаева.

За свадебным столом шумно и весело, и алые розы перед молодыми. Невеста в простом, белом платье, не от местного кутюрье, а позаимствованное от подруги. Сверкает капелька золотого медальона в треугольном вырезе платья, по плечам черная россыпь волос с заплетенной маленькой косичкой от виска. На бледном торжественном личике большие глаза. В них испуг счастья и перелив вспыхивающих лукавых искр.

— Счастья вам и горько, горько! Все, что ни попробуешь на столе — горько!

— Горько, горько! — подхватывает стол.

— Эля, что — будем целоваться?

— Непременно!

Она шаловливо вытягивает губы на встречу поцелую.

— Фотограф! Кончай пить и есть! Работай!

Жених делает соответствующее моменту лицо, невеста благопристойно складывает на колеях руки.

— Ура! Фотография века!

Шутки, смех и поздравления, поздравления…

«Юрк, ты думаешь — я молчу? А вот и нет, это я не молчу, это я говорю с тобой. Знаешь, я буду любить тебя вечно, до самой последней черты. И в той, другой жизни тоже! Вот ты наклонился к своему деду и внимательно его слушаешь, а я смотрю на тебя и люблю тебя!

Господи, помоги нам! Сколько еще ждет нас, ждет всякого трудного?! Кто знает! Ты мне как-то шептал: «Не так уж много времени осталось на работу, любовь, жизнь. На ошибки его уже нет!!!»

У тебя-то все в порядке, и так и будет дальше — я верю в это! А у меня? А мои мечты о театре?!?» — Эля засмотрелась на розы и вдруг ей показалось, что это не ее праздник. Пьеро, грустный Пьеро, очарованный дыханием свадебных роз, прикрыл глаза и печально покачал головой.

— Это ты мне про сегодняшнее число? Да?! 13-ое… Забавно, но оно теперь для меня самое счастливое!!!

Раскрывшийся, диковинный железный цветок… Отрада парка. Эльмира задрала вверх голову, и закружился в небе купол Спаса на крови. Улица вдоль канала, разветвляясь причудливыми мостиками, тянется к Невскому. Вот они, окна Пушкинской квартиры. Близко, совсем рядом. Можно дотянуться рукой и постучать в стекло… Они смотрят через канал на одряхлевшую, но гордую своим происхождением, лепнину под крышей дома напротив. Эти дома видели ЕГО, сочувствовали они ЕМУ, или же были так же безразличны к происходящему вокруг, как и сейчас?

…Торжественный хор великих поэтов
Грянул с небес на меня!
— Дуреха, — шепнул мне Пушкин при этом:
— Поэтов любить нельзя! —
Он Мойкой своею меня заласкает,
К груди Черной речкой прижмет…
Когда же очнусь я, — туманом растает
Крылатка с его плеч вразлет!

Эля заглянула в черную топь канала. Вода в нем совсем другая. Не такая, как та, что серебрится у крутых берегов ее родного города.

— Александр Сергеевич… Так уж получилось, и я полюбила поэта! Судьба! Но у нас все отлично! Я живу здесь, в твоей Северной Пальмире, со своим любимым. Комнатка у нас в чужой квартире, пока приходится снимать себе жилье. Что тут особенного? Ты же тоже снимал эту квартиру? В эти ворота входила прислуга. Фильки, Фомки… Слушай, а нам и прислуги не надо! Негде содержать, да и не на что! Ха, ха… А работу я найду, и тогда заведутся деньжонки, на которые можно будет жить. Как я хочу помочь тебе, Юрка! Любимый!

Мастерская, куда Эля оформилась приемщицей обуви, занимает подвальное помещение большого, старого дома. Сырость, перегар дружного дыхания сапожников и много обуви. Длинные рабочие дни, как несвежие застиранные скатерти.

Перед закрытием клиентов уже нет. Сапожники, набравшись, давно разбрелись кто куда. Эле еще надо посчитать и сверить их сумму по хрустящим бумажкам квитанций. Туфли, ботинки. Детские, взрослые, мужские, женские… Сколько их!

— А ведь можно и придумать что-нибудь с ними! Как Чаплин с пирожками. Когда обувь в магазине, она безлика и неинтересна. Так себе, стоит и все. Но стоит ее купить кому-нибудь, да еще и поносить! Эти туфли, ботинки приобретают совершенно определенный характер, они оживают. У них появляется душа. Особенно это видно, когда где-нибудь в прихожей они стоят в ожидании своих хозяев, на которых похожи. — Эля задумалась и отложила в сторону пачку квитанций. За ее спиной полки с обувью.

Там, на второй сверху стоят поношенные, но ухоженные на шпильках с перламутровыми пуговками сбоку на носке. Эля сегодня старается не смотреть в их сторону.

Они, эти шпильки, вчера так кокетничали со стоящей рядом парой мужских туфель!

— Как нам хорошо вместе с вами! — вздыхали мужские.

— Да? Но вы же не знаете, нам-то хорошо с вами, или нет. Откуда такая уверенность? — жеманничали на шпильках. — Знайте, завтра за нами придут. Возможно даже утром и мы… Никогда не увидимся больше.

— Как жалко! Но у нас впереди еще целая ночь!

И почти тут же в мастерскую вбежал гражданин и, предъявив квитанцию, забрал эти мужские туфли.

С той полки теперь из темноты одиноко посверкивают капли перламутровых пуговок.

Под ними старые, разношенные башмаки, принявшие формы стопы с подагрическими шишками, ворчат со скрипом:

— Не вышло у этих со штаблетами-то! А уж больно старались, аж чуть с полки не сиганули. Возню какую-то поднимали!

— М-м-да, — периодически выдает пробитый пулей сапог с чьей-то крутой ноги. Эля потянулась, встала из-за стола и стала собирать сумку. Она перетянула старенькой бабушкиной шалью грудь, одела демисезонное пальто и, выключив свет, по крутой, вонючей лестнице выбралась на улицу.

Продрогший трамвай и холод обрушившейся в этот год на Ленинград зимы…

Черные улицы проглотили огни.

«Кто придумал этот город?» — и дрема смеживает веки, и леденеют руки, ноги.

Я — церковь без крестов,
Лечу, раскинув руки,
Вдоль сонных берегов
Окаменевшей муки.
Я — вера без причин,
Я — правда без начала…
Ты слышишь, как вскричала
Душа среда осин?
Я — птица без небес,
Я — каменное эхо,
Полузабытых мест
Печальная примета.
Полночная луна
Мои бинтует раны,
Да серые туманы
Купают купола…
Я — церковь без крестов,
Стекаю вечно в землю,
Слонам ушедшим внемлю
Да пению ветров.
В душе моей темно,
Наколки об изменах.
Разбитое стекло.
Истерзанные стены… Ю. Шевчук

Юрин голос рвет зал и его церковь без крестов летит в вечность, отгребаясь белой, израненной грудью. У Эльмиры перехватывает горло, жжет глаза. Толпа пульсирует, отдаваясь ревом в ушах.

— Шев-чук! Шев-чук!!!

«Грандиозно!!! Я знала, что в Питере его так будут принимать! Его принял и понял этот город!» — Эля закрыла глаза — «Я так счастлива! Не подходите ко мне! Я могу зареветь». Весь мир вокруг пришел в движение, застигнутый лавиной единого выхлопа чувств. Он подхватывает Эльмиру, раскачивая гигантскими качелями вверх-вниз, и замирает сердце.

Потом, уже дома, как во сне, друзья и разговоры, разговоры…

— Юр, ты устал?

Эля проводит рукой по его щекам.

— А здорово-то как было!

— Любимая, любимая ты моя. Так бывает, когда мы вместе. Ты мне приносишь удачу, как тогда в Уфе… Ты появилась в моей жизни, и все сдвинулось с мертвой точки. Ты — мой добрый ангел!

— Угу, — она обвивает руками его шею и прижимается лбом к его лбу. — Мы всегда будем вместе!

— Ну, конечно! А разве может быть по-другому?

«Думаете, меня кто-то обидел? Нет, совсем нет. Просто я стою, прислонясь к шершавой, холодной стене дома и думаю об этом великом городе. Видите, я уже улыбаюсь. Мне хорошо, и душу переполняет что-то большое, туда не вмещающееся. Оно радостное оттого, что я имею честь жить! Здорово так — жить! Хочется заскакать прямо тут, на улице! Но… Я брюхата… Да, да! Брюхата!!!

А вокруг этот город. Прекрасный город, город-музей.

Каждый дом хочет про себя рассказать. Прямо вылезает из себя глазами окон. Мне так кажется. Все здесь «модерново». Как хорошо, что этот стиль прошелся в свое время по нашей северной столице! А то мы так ничего о нем бы и не узнали. Разве только из толстых умных книг? А тут наглядность.

Вчера была на Морской. Видела дом, где родился и жил Набоков. Дом розовый. Стоит себе и грустит о прошлых своих обитателях.

В БДТ, когда погладила фигурку, держащую светильники у перил лестницы, почувствовала ее тепло. Тепло формы, выполняющей свою прямую функцию-освещать лестницу и создавать иллюзию сказки. Форма оплавлении души? Наверное…

Вообще, в этом городе меня поражают витражи, ажурные решетки. Кто-то ковал эти решетки с легкостью милости божьей. Орнаменты в интерьерах внутри домов, или на их облицовке. Изломанный разбег диковинных стеблей. Какие-то чарующие цветы, как из сна. Вот она, стилизация флоры. Отзвуки модерна Европы.

Когда бывает паршиво, засмотришься на все это чудо и все забываешь. Хочется рисовать, рисовать… Счастливые те, кто учится там, на набережной Васильевского в Академии Художеств. Надо вам сказать, это настоящий храм!

Видела рисунки Бердслея. Какие-то необыкновенные линии. «Слушают Вагнера». Женские тяжелые плечи, выплывающие из оков декольтированных платьев. Прически, венчающие гордые головы. Действительно, начинаешь слышать музыку Вагнера.

Записала слова Оскара Уальда. Бердслей классно его нарисовал. Такие руки! «… Продай все, что имеешь и раздай нищим», — говорил Христос юноше, думая при этом не о нужде бедняков, а о душе юноши, которого губило богатство.» Если отбросить последнюю строчку, можно подумать Раскольникове.

«Боль, в отличие от наслаждений, не носит маски. Страдание — единственная истина…» Страдание, нищета. Здесь этого много. Какие-то заброшенные люди, люди-беспризорники выглядывают из арок этих помпезных домов. А за ними чернеют жуткие колодцы дворов. Вот сейчас какой-то горбун выскочил прямо передо мной. Состроил мне рожу и попросил денег. Я пошвырялась в карманах и, к сожалению, нашла только трешку. Боже мой, я поняла, он- это мы!»

А летом Эльмиру в связи с ее положением перевели работать в контору. Ну, здесь совсем другая жизнь!

«Начальнику Ленинградского

производственного объединения

ремонта и пошива обуви Нева № 4…

Приказ

о назначении ответственного лица за электрохозяйство…»

— Фу, ты! — Эля перестает читать и, приняв позу значительности, входит с этой бумажкой к начальнику. Тот сидит лицом в дверь прочно и неподвижно, как унитаз. Механическими движениями рук он принимает ценный документ. Между тумбами письменного стола Эля видит его ноги. Ей кажется, что эти ноги не человечьи, а слоновьи с бляшками мозолей там, где должны быть колени… Над столом портрет генсека в раме…

— Что это?

Она очнулась. Начальник тычет пальнем в конец приказа, где подпись.

— Ой, извините! — Эля округляет глаза. В конце злополучного документа красовался нарисованный ею цветок.

— Сейчас перепечатаю, привычка у меня такая везде рисовать.

— Плохая привычка.

— Может быть… — она поспешно закрыла за собой тяжелую дверь, а в животе кто-то толкнулся раз, другой…

— Малышка… Ты что? Тебе тесно? Ну, ничего, скоро вырвешься из своей темницы на свет божий. Скоро.

Осенью приехала Лилия Федоровна и забрала Элю в Уфу.

«…Ой, мамочки, что же это такое делается! Боль-то какая, нет, не боль, — это точно зуб из души тянут. Вот, вот она тебя, эта душа, покидает! Ой, уже корешки трещать начинают!