Когда идет дождь…

Жарко-то как, аж волосы вместе с потом выходят… Да, вылазь же ты на свет божий, дите окаянное… Рано? Как же рано, когда моченьки-то уже не осталось, душа вот-вот улетучится…

— Рано, тебе говорят!

— Ну, ладно. Попить бы… За что же ты, мамочка, родила меня? За какие такие грехи терпеть все это! Один грех — любовь плотская. Ой, лишь бы не девчонка… Да чего ж эта баба рядом так орет? И без нее тошно…

Ну, и печет от этой батареи, жарко. Куда все врачи-то подевались? Так и рожу здесь. «Рано еще!» Да, чтоб все провалилось! Как уж дольше терпеть-кровь в жилах стынет…

— Беги на стол!

_Наконец-то!!! Как легко, как хорошо, а стены-то какие белые, какие чистые… Небо какое прозрачное, пар клубится… Кричит. Замолчал. Почему замолчал? Сестра, посмотрите, что это ребенок замолчал? Все нормально?! Все нормально!!! Сын! И, Слава Богу!..»

«…За меня не беспокойтесь, все хорошо. А сын большой и красивый, с Юркиным носом — порода, да и голосок — ого-го!

Нужно придумывать имя. И, вообще, вы не представляете, какой он здоровенький!

Ну и весело же нам теперь будет жить!

Сын-то каков, сорвал с медсестры ручонкой марлевую повязку. Прямо, как отец — маски срывает, обличитель!

Действительно, число 13 для нас стало магическим и приносящим счастье!..».

13 ноября 1987 год.

Петя, Петенька, Петруша… Ему уже месяц с небольшим. Он розовенький и веселый!

И вдруг захлебнулся свет за окном. Вскинулась, заметалась предновогодняя метель. В больнице стынут стены.

— Мамаша, отойди от дверей операционной! — Н-н-нет!!!

Хрустнула эмаль стиснутых судорогой зубов.

— За что? За что такой испытание? Медсестра… Что она говорит? У малыша аллергия на наркоз?! Сердечко остановилось?!? Мир рушится, как песочное нагромождение, и уже нечем дышать.

— Нет! Нет! Я хочу умереть! Пустите меня к моему сыну! Только не он! Мальчик мой…

— Тихо, тихо! Возьми себя в руки. Ребенку-то уже лучше. Слышишь?! Мамаша! Лучше ему.

Эля сползает по стене на пол, сгребая под ногти бесчувственных рук краску с панели:

— Спаси его, Боже, спаси…

— Дак спасли его, тебе говорят. Чего ты?

Постепенно все вокруг приобретает изначальный цвет, и уже солнце в морозные больничные окна.

— Эльмирочка, сегодня уж я подежурю около Петруши.

— Да что ты, мам! О чем ты говоришь? Разве я отойду от него?

И Лилия Федоровна понимает, что спорить с дочерью бесполезно.

— Ура! Папа приехал! Петя, твой папа приехал. Смотри, какой отец-то у нас бородатый!

Названный в честь великого реформатора Петра I, маленький сын ужасно боится футляра от гитары отца. Особенно, когда его открывают.

— Не плачь, малыш! Чего ты боишься? Это ж совсем не страшно! — зычно голосящего мальчишку голышом усаживают в футляр. Он вдруг умолкает и начинает, еще всхлипывая, улыбаться. Вот захлопал ладошкой по стенкам этого уже теперь совсем не страшного футляра.

— Ему понравилось! Он поборол свой страх. Юр, а наш сын растет!

В Уфе событие. Из Ленинграда приехала группа ДДТ в ее новом составе. Снова в этом городе Юрий Шевчук. Уже признанный Юрий Шевчук.

В зале дворца «Юбилейный» яблоку негде упасть. В центре, в партере уфимская комсомольская элита. Среди этой публики нет свиста и выкриков, только вежливые хлопки. Над ней нависла тишина, как пузырь воздуха в плотно сбитой вокруг массе из мощного дыхания, восторженного рева и пота, что ручьем между лопаток у Юры.

Эля идет по проходу между рядами к первому, где сидят друзья и близкие. Ее глаза застилает горячая пелена какого-то почти сладострастного упоения. Это доселе неизведанное, головокружительное чувство. Ее Юрка — победитель! Да, да! Именно победитель, вернувшийся в родной город со щитом!

«Только бы все прошло нормально. Сердце бы ему не схватило, как тогда. Юрка, Юрка… А какой длинный и трудный путь был к этому дню! Скотское гонение здесь в Уфе, мытарства в чужом городе, где его никто не знал. Подготовка к выступлениям. А этот реквизит, который я перевозила в Питер!»

На первом ряду не унимается Сережа Рудой:

— Чего это он? А?! Где «Поворот»-то? Когда будет петь «Поворот»? Хочу «Поворот»!

И свист… С Сережей вот так всегда… Потом будет очень долго болеть живот от смеха. Кто-то сзади возмущается:

— Кретин! Это ж Шевчук, а не Макаревич! — Сам кретин! Хочу «Поворот»!

Праздник сегодня здесь на первом ряду. И плевать на тех, кто солидно сидит в центре, в партере! Все равно их будильник отзвенел свое, на пару со злостной возней вокруг Юрки!

Барахлит аппаратура… Глохнет зал, взрываясь криками. В бушующем море лиц и рук мечутся лучи софитов, выхватывая реющие тряпки, изображающие флаги.

… «Предчувствие гражданской войны»… Юра поет, и от страшного откровения обреченно немеет душа. Кажется, вот-вот рухнут стены под ударами чего-то грядущего, такого непонятно жуткого, как гигантский черный шар-маятник там, в фильме маэстро Феллини.

Табличка на белой двухстворчатой двери: «Тихо! Работает приемная комиссия».

За длинным столом, укрытым скатертью, восседают люди искусства. Они уже порядком устали.

— Следующий!

На сцену выходит Пьеро в белом балахоне и колпачке на голове. Он двигается от правой кулисы какой-то необычной пластикой. Вот он замер, и у него из широкого длинного рукава показалась маленькая кукла, тоже Пьеро.

Своими большими, чуть выпуклыми глазами большой Пьеро приветствует куклу, отдавая уже ей предпочтение в этой игре.

Набирающий курс кукольников Павел Романович Мельниченко заинтересованно спрашивает:

— Кто это?

Пьеро сдернул с головы колпачок.

Черные волосы рассыпались по плечам:

— Я Эльмира Бикбова!

Весело, как-то очень задорно отрекомендовался он.

— Вы хорошо двигаетесь. Занимались где-нибудь?

— Да, я танцевала в труппе «Дизайн-Шоу».

— Ну, что ж, не плохо… Совсем неплохо!

Павел Романович улыбнулся и откинулся на спинку стула.

«Милая Эльмирка!

Ты заметила, что когда я уезжаю, мы ссоримся. Это превращается в дурную традицию… Это не только потому, что я ужасный человек. Мне, действительно, тяжело уезжать. Мне мучительны прощания:

Опять и опять,

Снова и снова…

…Впереди еще много работы и много жизни. Нас ждет с тобой еще немало счастливых минут. Я очень рад за тебя. Твои мечты сверкнули на горизонте…

Учись и береги Петрушу!

Мне, действительно, не понравилось, как ты последний раз читала — манерно и искусственно. Все пронизывает какой-то неверный, изначально взятый надломленный тон. Хотя с дикцией у тебя стало гораздо лучше!

И зря обижаешься!

Целую, люблю, Юра».

«… Знаю сама, что плохо читала. Просто, обидно стало. И на вступительное прослушивание я этот отрывок не взяла.

А мои мечты, в самом деле, сверкнули! Это точно. Я теперь студентка Уфимского института искусств, театрального отделения. Будущая профессия, (так записано в студенческом билете) — «Актер кукольного театра». Что ж, не получилось в Москве, не получилось в Ленинграде. У мамы такие глаза! Жалеет, что я бросила университет, в котором проучилась год. А я хочу быть актрисой, и непременно буду! Мама, в конце концов, поймет, что мне не жить без сцены!

Только нужно время и терпение, чтобы жить далеко от Юры. Ничего, как-нибудь… Ездить к нему буду».

В квартире повсюду резиновые рыжие клизмы с отрезанными наконечниками. На подоконниках, столах, полу.

— Что это?

Испуганно восклицает, увидев их, заглянувшая, как всегда, на минутку, Евгения Петровна.

— Это клизмы. Да, да! Не удивляйтесь, — это обыкновенные клизмы! Эльмира использует их как головки своих персонажей. Одевает на пальцы — вот так, и получаются всякие занятные человечки.

— Как интересно!

— В общем-то, да. Проходите, Евгения Петровна, чайку попьем, — Лилия Федоровна обводит глазами кухню в поисках чайника:

— Странно, почему-то не вижу чайника…

— Мам, он у меня на столе! — отвечает из ванной Эльмира, где она моет Петю. Мама находит, наконец, чайник и в смятении застывает с ним в руках: — Разве это чайник? Что ты с ним сделала?

— А, ничего особенного! Он был мне нужен для одной сценки, пришлось убрать носик. Для кухни, я боюсь, он уже не понадобится!

— Да уж…

— Не стоит убиваться по этому поводу — купим другой! Не сердись, ради Бога! — Ни, ни… — вторит Эльмире Петя, грозя розовым пальчиком.

— Хм, как легко! — «Купим другой». А ты, Петь, чего взъерепенился на бабушку? Тоже мне, защитник нашелся!

— А вы знаете, Лилечка, — у соседки на лице тревожно блеснули стеклышки очков, — надо запасать муку. Люди берут мешками.

— Ой, Евгения Петровна, разве на всю жизнь запасешься?

— Хотя бы на ближайшее время! Вы не правы, — один мешок муки много места не займет.

— Может быть, может быть… — и Лилия Федоровна разводит руками.

— Аэропорт закрыт до двух часов по московскому времени, повторяю…

Зал ожиданий ночного аэровокзала, встрепенувшись было на некоторое время, опять погружается в тягостное расслабление. Где-то в его конце за стойкой маячит, убаюкивая, белый кокошник буфетчицы. На креслах, чемоданах, подоконниках спящие пассажиры.

Эльмира летящей походкой, лавируя между неподвижными телами, словно Валькирия среди павших на поле битвы, пересекает зал.

На лбу кожаная повязка, пальто с крыльями от плеча, длинная с развевающимися полами юбка. Те, кто бодрствуют, заметно оживляются, с интересом провожая ее взглядом.

«Как ловко чувствовать свое тело! Кажется, кто-то легко и дерзко подталкивает тебя изнутри вверх.

Я знаю, знаю, что меня переполняет. Счастье! Такое непонятное, беспричинное счастье. Оно, видимо, от того, что я просто живу на этом белом свете! Только вот в голове сумбур из беспорядочных мыслей, и сердце в постоянной тоске по НЕМУ.

Ну, это всегда. Даже, когда я думаю, что мне весело. Тоска, как одинокий выключатель на стене. Вот тут, тут! Неотвязно перед глазами. И некуда деться. Юрка… Он ждет меня. Мой ветер доносит до него мою любовь. Я счастлива, что живу! И люблю, люблю, люблю!»

Цыганка с оттянутым через плечо узлом, где спит ребенок, трогает Элю за рукав:

— Красавица, дай погадаю.

— Я сама цыганка, не видишь, что ли?

— Похожа, но не цыганка. Покажи руку, не откушу, и правду расскажу.

— Не надо мне твоей правды! Отстань, а? Все равно у меня денег нету, — и, сама не зная почему, не может вырвать руку из цыганских, таких цепких пальцев.

Цыганка, взглянув на Элину ладонь, покрытую сетью мельчайших морщинок, вскидывает бровь:

— Ого!

— Чего-ого?

— Да ладонь-то у тебя, сроду такой не видела, как у старухи или обезьянки. — Ну, хватит! Сама знаю, какая у меня ладонь. Да и судьбу свою знаю тоже, — она выдернула руку. Резко отвернувшись, зашагала прочь.

— А все равно болезнь у тебя, и черно все… — крикнула ей вслед цыганка.

— Вот дура-то. Что еще скажешь! — Эля передернула плечами, и вдруг как будто кто-то навалился на них и онемели руки. Замигали глумливо зеленые цифры на табло времени. Закорежилась, расплавляясь, чернота за окнами. И все остановилось…

Буркнул и засвистел микрофон дикторши:

— Объявляется регистрация на рейс Уфа-Ленинград… Зашевелились пассажиры. Эля взяла сумку и направилась к регистрационной стойке.

Мелодия цветов, затерянных вначале…
Я слышу эти ноты, похожие на сны.
Итак, Когда-то в старину с бродягой обвенчалась
Прекрасная любовь, дарящая мечты…
Прекрасная любовь с бродягой обвенчалась,
Связали их дороги, хрустальные мосты… Ю. Шевчук,