Когда идет дождь…

Она создает бедность, чтобы люди воровали и насаждают злость, чтобы люди убивали друг друга. Она отняла веру, чтобы люди стали безнравственными и уничтожила истину, чтобы люди читали только «Правду»… Она жадно выискивает «Петрушек», нащупывая их своими жирными, холеными пальцами и загребая их в человекорубку.

Мой Петрушка рыжий и кудрявый. Надо сделать текст, который будет иллюстрировать кукол за ширмой. Петрушку рассказчик держит в руке перед ширмой. Второй Петрушка- я. Бутафорская шарманка, в ней- магнитофон. Я кручу ручку шарманки.

Идея с переодеванием… Актеры одеты, куклы.»

В кроватке завозился сын. Эля включила лампу и подошла к нему. Тот сбросил с себя одеяльце, раскинул ножки. Она склонилась к нему. Еe волосы защекотали ему нос и он зачмокал губами.

— Петя, Петрушка… Петрушка… Странно, ты ведь у меня тоже Петрушка! Каким ты вырастешь, а? С какой судьбой?

«… Есть люди, которые нравятся сразу и безусловно… таковой оказалась Эльмира. Раскованная, энергичная, с неизменной улыбкой и игрой живых глаз.

… Склонность к заниженной самооценке поражала. После каждого показа она как-то пряталась в себя. В глазах постоянный вопрос: «СВОИМ ЛИ ДЕЛОМ Я ЗАНИМАЮСЬ?»

И тогда и сейчас я говорю тебе, Эльмира, с полной уверенностью:

«ДЕВОЧКА, ТЫ ЗАНИМАЛАСЬ СВОИМ ДЕЛОМ!» П. Р. Мельниченко

Павел Романович вышел из больницы и сегодня будет на зачетах. Эта радостная весть мгновенно облетела всех студентов его курса. На маленький столик у сцены водворяется ваза с гвоздиками.

Он входит в зал и окидывает своими добрыми глазами всех присутствующих.

Взгляд его останавливается на гостях. Это Юрий Шевчук и его музыканты.

— Павел Романович, познакомьтесь — мой муж…

— Да? Очень приятно. Почему ж ты, Эля, не сказала мне, что ты жена Шевчука?

— А вдруг вам не нравится то, что он делает?

И рассмеялась своим серебристым, звонким смехом.

А сегодня дома у Павла Романовича семейное торжество. В дверь звонок. Хозяин подходит к двери и открывает ее. Из темноты прихожей навстречу полыхающие огни свечей большого торта. Над ним освещенные, торжественные лица… Восторг и удивление!

— Кто это придумал?

— Конечно, Эльмирка… — пожимает плечами Саша Верхоземский. — Ну и выдумщица!

— А что, здорово, да? — таинственным шепотом, вытянув вперед подбородок, говорит Эля. В ее глазах, карих и глубоких, играют мотыльками огоньки свечей.

— Так что же? Праздновать, так праздновать! — и они веселой кучей вваливаются в квартиру своего любимого учителя.

Потом уже за полночь все идут к Эльмире. Марина, Сашка, Танька, Артур…

— Ребята, тише! Петя спит, — заглядывает в комнату Лилия Федоровна.

Сонно скрипнула дверь. Где-то в кухне капает из крана вода. Все притихли.

Эля скрестила руки на груди и уткнула нос в ворот платья.

— А я придумала, — прервала она тишину каким-то низким, интригующим голосом.

— Что? — подскочил на стуле Саша.

— Это будет бродячая актриса, — бомжиха и Александр Македонский.

— Где тут связь? Чего-то ты загибаешь.

— Связь будет, вот увидите…

Она встает и начинает ходить по комнате.

— Ой, не томи, давай выкладывай, как это будет.

— Нет, пока не придумала до конца, не скажу.

— Эльмирк, не маячь, а? Сядь.

— Я думаю…

— Ты говори, а думать будешь, когда мы уйдем.

— Да, да.

— Смотри, твое любимое полнолуние!

— Вижу, — Эльмира прерывисто вздыхает, как будто долго плакала, а в окно луна…

Все ушли. Она подошла к выключателю, секунду подумала и щелкнула им.

Голубой свет залил комнату, а в соседней спит ее сын. Их с Юрой сын.

— Вот опять мы с Петькой одни… Боже, как жить дальше?

Снова из окна повеяло, —Спать пора.Медом ресницы склеилоДо утра.Свет опадает листьямиНа асфальт.Звезды на небе птицамиЧутко спят.Кто-то бежит по крыше, —Это не дождь, нет!Это тихонько плачут детиСоседних планет…

В «Шереметьево» толчея и долгие, утомительные часы ожидания. Волнение уже как-то притупилось, в голове пустота. Безвременье…

А, а! Наконец-то! Ура! Вылет.

Гул самолета, и купы облаков там внизу, над землей…

— Неужели совсем скоро, вот так запросто, я сойду с этого самолета на французскую землю? Франция… Непостижимо!

— Ты что? Переживаешь момент, да? Даже, смотри-ка, ноздри побелели. — Ой, Юрка, отстань!

Эля вжалась в кресло и закрыла глаза. Париж… Мушкетеры, такие благородные, ироничные. Женщина в красном колпаке, в порванном на груди одеянии, воинственная и к чему-то призывающая. К чему? Кажется, к свободе. От чего? Голос Пиаф — «Этот город чужой, мне незнаком…» Пьеро, очаровательная марионетка на веревочках из телепередачи о французских кукольниках. У него старческое личико. На нем безысходность и страдание.

— Эльмир, уснула? Проспишь Париж-то!

Она ничего не ответила и опять погрузилась в свое.

В Париже их никто не встретил. Похоже, художник, что устроил эту поездку, их надул и смылся. Кругом чужая жизнь, чужая речь. Денег нет. Хоть стреляйся — было б из чего.

На счастье, нашлись добрые люди, тоже художники. Пригласили к себе. Окраина Парижа. Какие-то жуткие трущобы. С трудом добрались. От волнения у Эли разболелась голова, и она вышла на воздух. В сумерках шарахнулась тень тощего, почти плоского кота, ухватившего из мусорника кусок добычи, и исчезла, ковыляя на трех.

Откуда-то тянуло едкой гарью. Выросшая, как из-под земли, негритянка с намотанной тряпкой на голове, блеснула светящимися белками глаз и выплеснула прямо под Элины ноги какую-то жидкость из таза. Взвила станом, совсем по-африкански, и исчезла.

— Вот спасибо… Гранд мерси!

И стало тоскливо, как отбившейся от хозяина собаке в чужом доме.

Захотелось к себе, в Уфу.

На другой день двинули в центр. Шли немыслимо долго, потому что поездка на транспорте стоит денег. По красивым, холеным улицам тащились, как бременские музыканты.

Вдали, как сквозное чудо. Эйфелева башня. А вон и Нотр Дам, загадочный и помпезный.

Парижский воздух… Чистый и светлый. Через него все приобретает четкие линии и яркие, необыкновенные краски — дома, деревья, фигуры людей. Вот откуда такая прозрачность, такой свет в картинах импрессионистов!

Набережная Сены. Скорее бы сесть на скамейку и вытянуть уставшие ноги. Легендарная река. Сколько же она всего видела? Сколько в ее водах отражалось?! И все уже давно засветилось парижским солнцем, как на пленке фотоаппарата. Остались только блики.

Влюбленные пары, ухоженные дети, важные голуби… И кажется, что ты не существуешь в данный момент, а грезишь каким-то диковинным сном.

Скоро Уфа. Острый запах обшивки купе, перестук колес. Все прошедшее уже стало нереальным. Будто и не было Парижа, его улиц, тех трущоб, где пришлось жить.

На вокзале своя особенная жизнь. Эля обратила внимание на нечто, непонятного пола и возраста. Женщина? Больно сжалось сердце. Как может человек, живой и дышащий воздухом, человек с руками, ногами, глазами, в которые льется к нему окружающий мир, вот так с ним, с этим миром сосуществовать? Какая философии применима в этом случае?

«Я сделаю такой этюд. Теперь решила твердо. Он уже задуман давно. Бомжиха и Македонский. Коротко, под ежик, подстригусь. Надо, надо заняться поисками души этой женщины.

Она несчастная, совсем потерянный человек. «Потерянный»? Но кем? Напрашивается падежный вопрос. Обществом? Или тут надо копать глубже? Во всяком случае, тот, кто ее потерял, вряд ли подозревает о своей пропаже, или делает вид, что ничего не произошло. Бомжиха-подкидыш… Никому не нужен подкидыш!

Да, я — характерная актриса. Это однозначно. То, что я поступила на отделение кукольников — чудесно. Здесь шлифуется та грань мастерства, которая, как нельзя лучше, передает мысли и чувства…»

— Не надо на меня так смотреть. И ждать меня после занятий совсем не обязательно. И зачем эта встреча на вокзале? Я бы прекрасно добралась до дома и сама. Пойми меня, наконец! Ты талантливый человек и, насколько я тебя знаю, хороший. Зачем же портить наши отношения? Глупо. Oй, как глупо доказывать мне свою верность Юре. Об этом и говорить не стоит! Это моя органика, понимаешь? Только Юра, только он. Другие мужчины в этом плане для меня не существуют. И давай больше не возвращаться к этой теме. Мне это неприятно. Будем общаться спокойно, по-дружески. Извини…

— Вчера мы были в одном доме. У хозяйки столько пластинок с классической музыкой — обалдеть!

Поставили какую-то пластинку. Не передать словами, что во мне сразу сделалось… Пел божественный голос…

Я спросила: «Кто поет?» Монсеррат Кабалье — поет Норму. Ощущения словами не передать. Неужели бывает, вернее, существует наряду с художественными творениями в природе (пейзажи, цветы, облик животных, бабочек) такое совершенство потревоженных материй?

— К Данилке в гости! Уррра!!!

В трамвае Петя замучил вопросами: что да как. Насчет этого бабуля молодец. Та все объяснит, все расскажет…

У Рудных мальчишки сразу же поднимают невообразимый шум. Тут же в коридоре затеяли возню. Что-то летит, что-то падает.

— Пацанье! Тише, все побьете! Сейчас будем пить чай! — С конфетами? — интересуется Петя.

— А то как же! Конечно, с конфетами и еще с тортом. — Эллк, а где ваш папа Сережа?

— Дежурит в своей больнице. Кстати, его намереваются послать в Питер скоро, на какие-то курсы.

— У, как серьезно.

— Ну, хватит трепаться. Давай про Париж! Эля отхлебнула чай и ничего не ответила. — Что и рассказать нечего?

— Про Париж? Конечно, есть. Набережная Сены. Елисейские поля, улицы… — она зажмурила глаза, и лицо ее приняло мечтательное выражение. Потом как-то сразу стало серьезным. — Все там на меня произвело странное впечатление. Может быть, Париж разбирается, на кого производить впечатление, а на кого нет? Как Раневская сказала про Сикстинку.

Я увидела совсем другой Париж. Не такой, о котором «ох!» да «ах!» Если 6, конечно, мы жили в других условиях, более цивилизованных, да, может быть, и осталось бы ощущение прикосновения к райским кущам.

Где мы ютились эти несколько дней — ужасно! Знаешь описания задворок парижского рынка времен Гюго? Так это еще хуже!

— Что ж так мрачно-то? А в центре, в музеях вы были?

— У нас же не было денег. Этот прохиндей нас обманул, и мы были брошены там на произвол судьбы. Господи, нам даже не на что было перекусить! Представляешь, все время ощущение голода?

— Ну, ничего. Девушкам-то это полезно — зато талии сохранили, а вот мужичкам…

— Да уж… Я, откровенно говоря, так скучала там по дому! Вся вокруг какое-то ненастоящее, чужое. А дома, хотя и нет такого блеска и шика, но есть тепло. «Хорошо в гостях, а дома лучше» — недаром говорят.

— А что там в магазинах?

— Ой, какие магазины в нашем положении? Без денег заходить унизительно Глазели на витрины. Они нарядные, ослепительные! Вообще-то, там все дорого. Невероятно дорого. Говорят, у кого есть деньги, в Союзе можно это же купить дешевле.

— А женщины? Какие они? Как одеты? Юбки длинные, короткие? Эльк, давай рассказывай!

— Одеты по-разному, кто как. Роскошно одетые, видимо, проносились мимо нас в шикарных машинах. Мы на улицах видели обыкновенных парижан. У них в глазах у всех какая-то легкость и безмятежность. Понимаешь, нет нашей сосредоточенной озабоченности. Много кривоногих женщин. Это бросилось не только мне в глаза. Мужчины отметили это тоже. Не знаю почему, но на меня смотрели, даже женщины, некоторые оглядывались.