Утренний, розовый век. Россия-2024 (первая часть)

— А если бы какой-то олигарх отказался платить? — поинтересовался Билл.

— Я тоже думал об этом: пустили бы разумники в ход свой пресловутый "отдел активных действий" или грозят им только для проформы? Скорей всего, обе стороны предпочитают до такой взаимной проверки на прочность дело не доводить.

— Слушай, — сказал Билл, — а разумники твои соображают, что большую часть переведенных денег в полминуты можно перекачать обратно, да попросту украсть? Есть у них возможность контролировать прохождение счетов, или они, как лохи, надеются: авось, растащат не всё, и на пенсии, на бесплатную медицину больным старикам хоть что-то перепадет?

— Не знаю. Вижу только, что наша засранная элита жертвует деньгами не одной безопасности ради. Она из этого джентльменского соглашения еще собственные дивиденды извлекает. Помнишь сюжет во вчерашних новостях: раскопки группового захоронения под Ростовом?

— Помню, — кивнул Билл. — Это, похоже, кавказские войны аукнулись.

— Вот и я сразу подумал, что разумники здесь ни при чем. Но правительству оказалось удобным списать эту жуть на них, а они — промолчали. Даже словечка не пикнули в попытке оправдаться. Видимо, такое поведение тоже предусматривается неписаным договором. Для наших поисков — скверный симптом, понимаешь? С двух сторон опасность!

— Дела-а, — протянул Билл.

— Так ты согласен с моим предположением? О том, что у власти с разумниками перемирие?

— Ч-черт, не могу я над этим башку ломать, мне своей хворобы хватает.

— А у вас в ГУВД кто-нибудь по разумникам сейчас работает?

— Насколько я знаю, нет. Считается же, что их истребили. В ГУБе, наверное, как-то ситуацию отслеживают. Но в той информации, которой губаны с нами обмениваются, о разумниках уже несколько лет — ни словечка… Ладно, давай-ка есть, стынет всё! Еще останусь голодным с твоими ребусами.

Когда мы вышли из ресторана, Билл вдруг заинтересовался пушкинским Евгением, восседавшим на льве. Он обошел скульптурную группу, разглядывая ее так внимательно, словно видел впервые. Даже похлопал льва по крупу, облепленному мокрым снегом. Потом вытащил пачку сигарет, угостил меня, закурил сам, а когда мы зашагали вдоль проспекта, пробормотал негромко:

— Хвостик у тебя.

— Что еще за хвостик? — не понял я.

— Мужик в серой куртке. Лица не разглядел. Когда я подходил к ресторану, он у соседнего дома топтался. А когда мы выкатились, там же торчал. Увидел нас, зашевелился. Значит, за тобой тянется.

Мне стало немного не по себе:

— Как ты его засек?

— Мало я, что ли, опером пропахал? — Билл с любопытством провинциала оглянулся вслед проехавшей по проспекту экскурсионной карете, запряженной тройкой лошадей, и тем же тихим голосом сообщил: — Прячется, но за нами шлепает. Ничего, сейчас отстрижем. А то — в моей епархии меня же пасти, наглость какая!

Изображая не спеша прогуливающихся после обеда приятелей, мы перешли Литейный. Билл повернул в сторону Невского, прочь от своего управления, но вдруг остановился у какого-то парадного, вытащил связку электронных ключей, мгновенно нашел нужный и придавил к замку. Дверь, загудев, открылась. Билл пропустил меня вперед, быстро шагнул вслед за мной, и дверь захлопнулась.

— Ментовские тропы, — пояснил Билл. — Пользуюсь для баловства по старой памяти. А иногда, видишь, и всерьез пригодится.

Внутренним переходом, а затем двором мы вышли на тихую площадь Спасо-Преображенского собора.

— Что думаешь про этого хвоста, — спросил я, — он профессионал?

Билл с усмешкой поглядел на меня:

— Струхнул, кавалер ордена Мужества? Как ты к разумникам в пещеру полезешь? Нет, конечно, не профессионал. Любитель, внесистемный. Ни у нас, ни у губанов простая уличная наружка сейчас почти не применяется. Если надо следить, за личными телефонами следят. Соображаешь, аналитик?

— Соображаю.

— Нет, это любитель, да просто дурак. Хотя, дураки-любители как раз опасней всего, от них не знаешь чего ожидать.

— Вызвал бы своих ребят, пусть бы прихватили его и потолковали.

— А основания к задержанию? Подумаешь, покрутился разок неподалеку от тебя! Один раз не в счет, он отопрется. А бить я своим не разрешаю. Нет, мы капитально сделаем. — Билл задумался: — Я поручу надежному офицеру твой телефон поставить на контроль. Будем следить за тобой по карте, в случае проблем — вмешаемся. А заодно поглядим, не тянутся ли за тобой постоянно какие-то номера. Их-то и прокрутим.

— Спасибо, Билл.

— Еще отблагодаришь. Ох, и назюзюкаемся мы с тобой на пятьдесят миллионов!.. Ладно, я в управление, службу исполнять. А ты иди, башку ломай, как нам дырку в подполье пробуравить. Своих идей подкинуть не могу. Прикрытие — обеспечу.

5.

Билл скрылся за углом, а я на всякий случай двинулся прочь от Литейного, где остался преследователь в серой куртке. Дошел переулками до Знаменской — и остановился, размышляя, куда теперь направиться. Надо было возвращаться к себе, садиться за компьютер, напрягать мозги, но я чувствовал, что не смогу сейчас настроиться на работу. Если только можно назвать работой безумное дело, которое я на себя взвалил. Да еще этот загадочный "хвост", он окончательно выбил меня из равновесия!

Самым простым решением было зайти в ближайший кабачок и срочно выпить граммов двести. Но водка дает недолгое облегчение. Другие варианты? Завалиться на вечер и ночь к женщине? Пожалуй, такая разрядка мне бы не помешала. Некоторое время я размышлял, какая из моих бывших подруг согласится сходу меня принять, пока не понял, что ни одна из готовых к легкому согласию мне в моем нынешнем состоянии не поможет. А та единственная, которая способна помочь, вряд ли пустит меня на порог. И вот ее-то мне сейчас и захотелось увидеть. Мучительно, нестерпимо! Это было даже не физическое желание, а нечто вроде попытки к бегству: словно только у нее и в ней мог я укрыться от своих забот и страхов.

Я промучился несколько минут, наконец сдался, шагнул в первую попавшуюся подворотню, чтобы хоть немного отдалиться от уличного шума, вывел на экранчик телефона незабытый набор цифр, помедлил еще — и послал вызов.

Она откликнулась почти сразу, после второго гудка, и я услышал голос, насмешливый и недоверчивый, показавшийся родным:

— Валун, ты?! — Значит, она тоже не удалила мой номер из списка, а может быть, и сама помнила его.

— Мила…

— С чего это вдруг ты мне звонишь? Или просто ошибся, кнопочку не ту нажал случайно?

— Мне тебя нужно увидеть.

— Случилось что-нибудь? — В ее ироничной интонации промелькнула едва уловимая нотка сочувствия.

— Многое может случиться, Мила. У меня такие проблемы…

— Знаю я твои проблемы! — отрезала она.

— Пожалуйста, Мила, ну позволь мне приехать.

— Иди к черту!

— Пойду. Куда угодно. После того, как тебя увижу.

— Два года ты без меня обходился?! — это уже было сказано со злостью.

— Полтора, — ответил я и, добросовестно подсчитав, уточнил: — Год восемь месяцев.

— Ну и продолжай в том же духе!

— Больше не могу-у.

— Сволочь, паразит!

— Правильно, Милочка, так меня, так.

Она перевела дыхание и угрюмо сказала:

— Я сейчас на дежурстве. Пересменка в восемь вечера.

— Ничего, подожду. К дому твоему поеду, у парадного буду стоять и ждать.

— Вот зараза, от тебя разве отвяжешься! Ладно, постараюсь на час раньше подмениться.

Той далекой зимой девяносто седьмого — девяносто восьмого, когда мы с Биллом валялись в больнице Военно-медицинской академии, мне было двадцать шесть, а ей, начинающей медсестричке, едва исполнилось девятнадцать. Ни красивой, ни даже просто сексапильной назвать ее было нельзя, но облик ее вызывал какую-то веселую симпатию: живые, сияющие любопытством карие глаза, трогательный тонкий носик, по-лягушачьи крупные губы, копна рыжеватых волос. Высокая и худощавая, она двигалась еще с детской неуклюжестью, словно скованная своим белым халатом, и это придавало ей особое очарование.

Я казался ей героем. По мне, так настоящими героями были солдаты и офицеры из соседних палат, искалеченные на проигранной первой чеченской. Однако Мила сразу, по уши влюбилась именно в меня, и не заметить это было невозможно. От старших по возрасту и опыту медсестер она уже набиралась понемногу циничной иронии, свойственной их профессии, но со мной — терялась и смущалась. Когда говорила мне, например, чтобы я сдал анализ мочи, густо заливалась краской. Похоже, ее приводило в смятение то, что она требует от полубога низменных человеческих отправлений.

Меня, дурака, всё это забавляло. Конечно, вскоре я начал целовать ее и тискать во время ее ночных дежурств, заведя в какой-нибудь пустой, темный кабинет. Я просто-напросто изголодался по женскому телу и брал то, что само падало мне в руки. Зато она, одуревшая от любви и вообще не знавшая до тех пор мужских прикосновений, переживала мои ласки, как нечто сверхъестественное.

Выйдя из больницы, я снял небольшую квартирку, и Мила тут же, безропотно переселилась ко мне. В нашу первую ночь она плакала от боли и счастья сразу. Так у нас и пошло, и даже теперь, четверть века спустя, не могу понять — искалечил я ее жизнь или, напротив, согрел и наполнил смыслом.

Вначале она была уверена: мы вот-вот поженимся. Поняв, что я не намерен себя связывать, испытала первое потрясение, однако смирилась. Ей не важны были формальности, только бы жить со мной и для меня.

Любил ли я тогда Милу? По-своему, наверное, любил. Я ведь не только упивался своей властью над ней. Очень скоро я сам попал в зависимость от нее, сковавшую меня куда прочнее свидетельства о браке и штампа в паспорте. Потому что, когда ее иллюзии о моем суперменстве рассеялись, она оказалась для меня той самой женщиной, которая необходима любому нормальному мужчине. Женщиной, с которой без всякой игры можно быть просто самим собой и знать, что она, видя всю твою нескладность, посмеиваясь над ней, всё равно тебя любит именно таким, каков ты есть.

Больше того: с Милой я становился гораздо умнее, чем был сам по себе. Она-то считала себя недалекой, да и я как будто невысоко ценил ее интеллект, но в общении с нею мой собственный мозг накалялся и набирал мощность. Никогда не забуду эти наши разговоры, происходившие обычно в постели. Меня, начинающего предпринимателя, захлестывала одна идея за другой. Я возбужденно выговаривал их. А Мила, лежавшая рядом, голая (так она любила спать со мной, даже без ночной рубашки), подперев щеку рукой, чуть улыбаясь, слушала мои разглагольствования и внезапными насмешливыми замечаниями, словно щелчками, сбивала меня с эйфорических взлетов на ухабистую землю. Я горячился, доказывал, мысль моя обострялась. И в итоге, зачастую неожиданно для меня самого, вся ситуация представала совершенно в ином свете, открывались не замеченные прежде возможности и ходы.

Не только перед Милой, перед самим собой виноват я в том, что не смог отплатить ей верностью. Однако в молодости это оказалось выше моих сил. Да и память о мамочкином уроке бродила у меня в крови отравой презрения к любым женским чувствам, в том числе к женской преданности.