Залив Терпения

Корова. Часть третья

К чему дышать? На жестких камнях пляшет

Больной удав, свиваясь и клубясь… Осип Мандельштам. Змей

Чехов в «Острове Сахалин» пишет, что север этой земли для жизни совершенно непригоден. он едет туда словно на войну. это 1890 год. там есть небольшие поселения и бесконечная каторга. еще за сорок лет до приезда писателя ни один путешественник или географ в мире не был уверен, что собой представляет Сахалин. они склонялись к тому, что это полуостров, по форме напоминающий кильку, потому что Татарский пролив сильно сужается к северу, а зимой узкий перешеек между Николаевском-на-Амуре и островной землей может замерзнуть.

через сорок лет моя прабабушка Ксения Илларионовна тоже приедет на Сахалин с мужем, деверем, братьями и двумя маленькими дочерьми. японцы сдадут северную часть, и, чтобы привлечь народ на Дальний Восток, там будут раздавать землю, которая не успела стать за годы правления другой империи ни пригодней, ни безопасней. раздача условна. можно выбрать практически любой кусок промерзшей и неухоженной земли и поступать с ней как знаешь.

меня увлекает типизация их пути. ряд объектов: телега, запряженная лошадью, — гужевой транспорт, паром — водный транспорт, а дальше — ноги — способ самопереноса. тележка, кораблик, лошадка — словно это игра в фигурки, которые нужно расставить на определенные зоны географической карты. вот кукла с косой до пояса сидит в телеге, замотавшись в какое-то тряпье. вот кукла с длинной бородой, растрепавшейся в долгой дороге, стоит рядом с телегой. две куколки поменьше — в платьицах, сидят на мешках у ног матери. мне так хочется узнать, что было в голове у Ксении или членов ее семьи, когда, высадившись с немногочисленными кулями на берег острова, они пешком отправились к ближайшему поселению, в котором, по слухам, была работа — в Оху. там тогда уже зарождалась, в стройную скважину вытягивалась нефтедобывающая промышленность, и сварщик Дмитрий надеялся пригодиться. вот бы их сопроводить и узнать, зависнуть хотя бы призраком над их дорогой. увы, мне придется смотреть или в зеркало, или в землю.

насколько мне известно, семью Пушкаревых не заставляли покинуть Петропавловку после раскулачивания. может быть, считали, что услать еще дальше невозможно, хотя в это верится с трудом. Дмитрий сам выбрал отправиться на остров, а Ксения его поддержала, считая, что, чем дальше они уйдут, тем сложнее впредь будет их достать. она еще не знала, какое десятилетие вползает в мир по их пятам. страшно смотреть на них из этого настоящего и понимать, что в не столь далеком будущем кто-то смотрит из настоящего на нас.

преимущественно они шли пешком, иногда удавалось нанять телегу, но только между не очень отдаленными друг от друга населенными пунктами. их путь делало легче то, что семья была не единственной, уходящей в светлое будущее с материка. еще в Николаевске, откуда отправлялся паром, они нашли попутчиков и собрали своеобразный отряд. один из мужчин нес с собой мешки с клубнями картошки, благодаря которой почти все путешественники смогли пережить зиму и приобщить местных к ее выращиванию.

в Охе в начале тридцатых еще не построили бараков для работников буровых, да и самих работников было немного, но зато можно было чувствовать себя свободнее на этой холодной и еще чуждой плодородию земле. Ксения даже про себя мечтала о новой корове, но в первый год не смела никому в том признаться — их нищета и потерянность не позволяли заботиться о ком-то, кроме себя самих.

сперва они вырыли землянку. зная о предстоящих морозах, сделали ее достаточно глубокой, чтобы сохранялось тепло. затем стали руками или самодельными инструментами выкорчевывать деревья, чтобы расчистить землю для посадок. Дмитрий устроился на лесопилку при буровой затачивать орудия. мужчины охотились, а женщины собирали грибы и ягоды, сажали картошку, капусту и заготовленные заранее семена растений с материка. торговля на острове длилась до морозов: корабли с товарами не могли подойти к замерзшим берегам. поэтому, когда вставал лед, приходил голод. в тот год снег лег в сентябре, и зима, как часто бывает на Сахалине, длилась восемь месяцев.

на второй год, как только сошел снег, Дмитрий начал строить дом из всего, что мог достать. он сказал Ксении, лицо которой в тот год было холодным и бледным, что теперь можно купить и корову. его зарплаты хватит, а без молока им долго не продержаться. она не стала медлить, пошла к соседям и выкупила одну из коров. денег пришлось отдать немало: немногочисленные охинцы сами жили впроголодь, и две коровы на семью были роскошью, позволяющей дополнительно зарабатывать на продаже молока новым переселенцам. Ксении отдали беременную корову постарше. муж сколотил для животного маленький сарай, а сено, которое запасли еще с прошлого года для сна в землянке, стали потихоньку ей скармливать. через две недели Ксения приняла у нее роды, сама вынув и поставив на ноги мокрого теленка. так начала налаживаться их островная жизнь: молоко спасало от голода, строился хоть и некрепкий, но свой дом, картошка на песчаной почве уродилась. здесь Ксения и Дмитрий как будто ожили снова — мир принадлежал им, и он был безопасен.

летом Ксения забеременела и в феврале родила дочь, ее назвали Тусей. Туся прожила три месяца. следующим летом Ксения забеременела снова и в марте родила дочь. ее назвали Раей. Рая прожила шесть месяцев. старшие дочери помогали матери как могли, и та старалась не подавать виду, что горюет. однако ей казалось, что Бог за что-то наказывает их: зачем он посылает им детей, а потом забирает к себе? неужели намекает, что грешно жить в таком пусть и скромном, но приволье? она больше не подпускала мужа к себе. здоровье ее было подорвано.

начинается тридцать восьмой год. Дмитрий все так же работает на лесоповале вместе с братом Ильей, но вот уже пять лет они с женой живут как чужие люди под одной крышей. а у начальника этой лесопилки красивая молодая жена. их связь скоро перестает быть тайной, и обманутый муж, вместо того чтобы набить этому нахалу Дмитрию морду или уволить, пишет на него, а заодно и на его брата донос, в котором сказано, что эти двое — контрреволюционно настроенные элементы. ночью энкавэдэшники арестовывают обоих братьев и увозят в неизвестном направлении.

Ксения с двумя дочерьми остается одна в доме посредине августа. стрекочут цикады, мотыльки бьются в стекло, за которым раскачивается огонек свечи, птицы суетно поют — звук этот похож на очень далекую чужую речь. подступает к свету утро пятнадцатого августа, и дети всхлипывают, расхаживая по полу в ночных рубахах. мать выходит на улицу, накинув шаль и натянув резиновые галоши, и идет к коровнику. мокрая густая трава расходится, словно волны под ее ногами, с шелестом правды. на темной резине блестит роса, а земля втягивает подошвы с хлюпающим глотком. их старая корова, которую они с Дмитрием смешливо назвали Нюрой, спит, похрапывая. Ксения ложится подле нее на кучку сена и трясется в тихом рыдании. темнота предрассветных сумерек, когда до первого луча еще час, а свечение звезд уже слабеет, — самая непроглядная.

успокоившись, она встает и возвращается в дом по светлой уже траве. дочери уснули, облокотясь друг на друга, с опухшими щеками. она переодевается, расчесывается и уходит. неделями она пытается выяснить, за что арестовали ее мужа, куда увезли, как ему помочь. оказывается, что мужу и его брату вменяют статью 58–2 «Вооруженное восстание или вторжение в контрреволюционных целях». Ксения Илларионовна вместе с женой брата, Ильи, подают кассацию. это обвинение несправедливо, и уже стало понятно, что донес на братьев обманутый начальник. Ксения тоже обманута, но это ее личное дело.

кассационная бумага начинает жить свою жизнь. она снится ей по ночам, выпадающая из сумки почтальона, порванная, забившаяся между деревянных половиц: жирная подошва месит ее по-заводски, коршун выхватывает из рук, медведь откусывает руку вместе с бумагой, море поднимает волну до неба и обрушивает на побережье, и бумагу смывает в бескрайнее, бумага улыбается и кричит глупо глупо глупо, бумага плачет и сжимается в фигуру Дмитрия, исхудавшую и испуганную, сидящую в деревянном бараке, полном других людей и их испражнений, бумага рассыпается под пулей на сотни осколков, бумага истекает кровью. дочери виснут на плечах Ксении, они напуганы, хотя Ира, та, что постарше, старается держаться серьезно и на прямые плечи, словно коромысло с полными ведрами, кладет обязанность не плакать от страха.

на улицах две девочки и одна женщина отпрыгивают на край дороги, лишь бы не касаться других прохожих, ходят быстро, глаза опускают в пол. мама наставляет девочек больше не общаться ни с кем из своих друзей: они все обманщики, они разбалтывают своим папам и мамам всякие гадости про нас, они хотят нас всех сбросить с обрыва. папу что, сбросили с обрыва тоже? — спрашивает младшая. не знаю, честно отвечает мама.

в один из дней сентября, когда резко похолодало и гнус стал вмиг особенно зол, Ксения Илларионовна встала рано. она, может быть, не спала совсем. под глазами набухли мешки, выкатив наружу тесную сосудистую сеточку. она доила корову, стараясь хотя бы в быту сохранить прежний порядок. страшно было за девочек, которые совсем осунулись, поэтому мама заставляла их пить молоко через не хочу, припугивая тем, что их никто не возьмет замуж. этот страх казался самым безобидным. на тесном упругом вымени ее длинные пальцы. плавно и резко, с силой она сцеживает молоко и слушает, как то ударяется струйкой о стенку ведра. Нюрка слегка переминается, помахивая хвостом. одолевают комары. Ксения сплевывает их, тряся головой, пытается сосредоточиться. комары спеют и лопаются от крови, разлетаясь по стареющей женской щеке. у-у-у-у-у-у, мычит Нюрка, я не могу больше. Ксения отрывает руку от вымени и хлопает по крупному коровьему заду, чтобы разогнать гнус. тот взмывает маленьким вихрем и тут же оседает обратно. вот они че делают, Нюр! у-у-у-у-у-у. Ксения снова пытается сосредоточиться на звуке молочной струи, не думать ни о чем в миг, когда млечный путь твой выскальзывает меж пальцев, но комар визжит, скрежещет. она ощущает, как между глаз сидит один и перебирает тонкими лапками, собираясь укусить ее. ощущение от укуса становится сродни удару в переносицу, комар словно увеличился в десятки раз, и его шуршащие игольчатые лапки как будто сшивают ей глаза. прочь прочь вскакивает она и кричит, закрывая лицо ладонями, бежит, ничего не видя, в дом, задевает ногой ведро. то опрокидывается в сено, но его успевает поднять чья-то рука. Ксения задевает плечом что-то мягкое, опускает руки, заодно вытирая ими кожу от слез, соплей и пота.

— здравствуйте, Ксения Илларионовна!

— здравствуйте, Петр Семеныч. что вам тут нужно?

— Ксения Илларионовна, вы как будто не знаете?

— не знаю.

— я пришел как честный гражданин нашего государства и как уважаемый в городе человек, и у меня полное есть право, чтобы…

Петр Семеныч был седой высокий мужчина, всегда сутулый, с извиняющимся колючим лицом, с доброй улыбкой, похожей на куриную. он был председателем местного сельхоза, со всеми старался дружить и часто заходил в гости вечерами. его принимали, пока однажды Катерина Сергевна не забыла снять с зеркала иконку, когда Петр Семеныч зашел к ней. на следующий день она успела рассказать Ксении, мол, вот как опростоволосилась, а послезавтра исчезла.