Залив Терпения

Новое платье

Я, лицом опрокинута, в купол смотрю.

Александр Блок. Балаганчик

когда младшая дочка — моя бабушка — подросла, они жили на Пильтуне. Марина, задорная, простая, с круглым лицом, напрашивалась доехать на грузовике до буровых и лазать в горах песка и камней, выброшенных из-под земли, а потом возвращаться пешком домой, когда захочется. вместе с сестрой Любой из юбок они делали платья, натягивая их на грудь и подвязывая на талии, и бегали с голыми плечами, за что Нина Петровна стыдила их, а они бунтовали. девочка любила отца. он возил ее на мотоцикле, усаживая в смешную люльку, собирать цветы и ягоды, а сам в то время охотился. больше всего ей нравилась сон-трава — ею она прокладывала страницы скучных книг, чтобы потом, когда получится гербарий, было интересней перечитывать: если надавить на нее пальцем, а потом резко закрыть книгу, на страницах проявятся смешные сиреневые пятна.

однажды во время охоты они с отцом въехали в бухту, где развалились на песке несколько тюленей. Марина спрыгнула и понеслась к ним, не обратив внимания на крики отца. тюлени были гладкие и мягкие, как большие слезы, и ей казалось, что с ними можно подружиться. звери не обращали на нее внимания, пока она бежала, но когда остановилась на расстоянии метра, один из тюленей двинулся в ее сторону, поднимаясь и опускаясь, как огромная смешная мочалка. Марине стало весело, она вытянула руку, чтобы коснуться его мокрого носа. тюлень крякнул, чтобы отпугнуть странное девчачье существо. она быстро отпрянула, развернулась обратно к отцу и вдруг замерла, увидев, как тот, стоя чуть правее вдали, целится в животное из ружья. ей показалось, что она стала с тюленем одним целым и этот выстрел предназначается им обоим. Марина попыталась крикнуть, но испуг был так силен, что она смогла лишь выдохнуть комочек смятого крика и через мгновение услышала выстрел.

тюлень резко дернулся, взвыл и начал бить ластами, раскидывая песок. два его собрата скрылись в воде. он пополз за ними, оставляя за собой след крови, черной, похожей на нефтяные пятна на отцовской одежде, которую он стирал в тазу после рабочей смены. «это никогда не отмоешь», — подумала девочка. отец подошел к ней, присел на корточки напротив и взял ее за руку: «нельзя подходить к диким животным, Марина. разве я тебя не предупреждал?» она хлопала глазами, такими же круглыми и прямыми, как у папы, и глаза эти были сухими от ветра и песка. «они добрые, папа». — «у диких животных нет доброты, пойми это. они не люди». — «папа, они добрые». — «пойдем обратно в люльку и поедем уже домой. нам еще ой как долго добираться». он потянул дочку за руку, и та пошла не сопротивляясь, но все оглядывалась на умирающего тюленя. последнее, что она видела, сидя в люльке, укутанная в шерстяное одеяло, — как огромная ворона, приземлившаяся на тушу животного почти сразу после выстрела, проклевала ему брюхо и, зажав в клюве тюленью кишку, зашагала вдоль воды, разматывая ее и как бы украшая берег.

к очередному седьмому января Марина уговорила папу: поедем в город и купим маме подарок. хорошо, поедем. они купили ей платье из плотного льна с цветочным узором. ромашки, розы, маргаритки — все было перемешано, ярко, живенько. плечи были чуть спущены, на талии пришит широкий пояс из такой же ткани. они завернули его в бумагу и даже перевязали лентой. обычно Нина Петровна шила себе сама, и с каждым годом ее одежда становилась все более мешковатой, хотя тело истончалось. она пряталась, но Марине хотелось красивую маму и чтобы мама танцевала со всеми, когда собираются гости.

прабабушка приняла подарок кротко, тихо поблагодарив и поцеловав сначала дочерей, а потом мужа.

— спасибо, Саша! чего это вы такое выдумали… — она проминала руками мягкий шуршащий сверток, догадываясь о его содержимом.

Марина скакала вокруг, выпрыгнула в сени, впрыгнула обратно, со смехом ежась от холода, и, остро почувствовав детским сознанием неловкость, повисшую в воздухе, громко сказала:

— мама, ну чего ты застыла? иди примеряй платье!

папа шикнул на нее за испорченный сюрприз, но Нина Петровна уже ускользнула за печку и задвинула шторку из старой простыни, несколько раз одернув ее. все ждали. девочки сидели на табуретках, одна смирно затаившись, другая — болтая ногами в теплых носках. Саша наблюдал, как потрескивают их румяные щеки в смешавшемся воздухе, словно догоняемые уличным морозом. он несколько раз поднимал глаза на кухонную лампочку, что едва заметно раскачивалась, потом снова опускал: Марина болтала ногами и, иногда касаясь носками пола, наполняла комнату почти неслышным звуком «тщ». у него были безотчетные ожидания от этого платья. смутные бесформульные надежды. он стал ковырять дырочку на скатерти, замечая, как волокна расходятся одно за другим и под ними появляется кусочек деревянного стола. а если взять и за ниточку долго-долго тянуть, отойти до сеней, а потом и на улицу выйти и пешком дойти до буровых, глядишь, хватит одной нитки, и скатерть распустится. и пока он будет идти, скатерть медленно будет исчезать, растворяясь с тихим «тщ». там на буровых он отпустит эту ниточку, разожмет указательный и большой пальцы, на которых уже даже появится крохотная вмятинка от долгого контакта с кончиком нити, и она упадет на снежную землю, теряясь. а он пойдет дальше, сквозь лес, и что-то с ним будет — там.

Саша был погружен в глубокую тишину комнаты. за печкой не шумело. время растянулось. не прошло и пяти минут, как ушла Нина, но ни шорох лент, ни хруст оберточной бумаги не сбили с комнаты легкой поволоки напряжения.

— Нина, ну ты где там? — повысил он голос.

она не ответила. тогда Марина, почему-то с легкой опаской, обошла печь и заглянула за шторку. она увидела маму сидящей на полу, с вытянутыми ногами, на коленях сверток. руки ее прилежно лежали на полу. она не двигалась, опустив глаза.

— мама?

Нина подняла голову, улыбнулась и спросила:

— что такое, Мариночка?

— ты когда платье будешь мерить?

— я пока что… пока что не буду… я сейчас приду.

в тот день она так и не примерила платье. шли месяцы, и всем стало неловко просить.

во время войны, когда Нине было двенадцать, а потом шестнадцать, она работала на оружейном заводе токарем. на станке она вытачивала детали для оружия, вытачивала качественно, профессионально, как и ее товарки, девочки, после смены с хохотом плескавшиеся в Волге. ручки, не знавшие тепла, кроме солнечного, объятые долгом и страхом перед войной, создавали орудия смерти. невинные — глупая быстрая волжья вода. из-под их ладоней выходила смерть, они же с четкостью непьющего мужчины с десятилетним стажем прорезали лунки, сверлили, калибровали, срезали лишнее — их юное творчество. прабабушка рассказывала мне о том времени. сквозь него на меня светило беззаботное — молодое стеснительное тело там, среди детства, было более свободным, чем потом стало на островной земле. его не тяготили ни дети, ни мужчины, а лишь станок, сбежав из-за которого забирались всей девчачьей толпой на гору и смотрели, как реку необъятную гладит птичья стайка, играли в самодельные куклы, взрослели там, на воле воздуха, у станка же — застывая, замирая, не росли, не жили.

завод был первым этапом ее детства, о котором она могла рассказать. все остальные вопросы пресекались. кем были ее родители, как их звали, откуда приехали — неизвестно. я думаю, что-то происходило, что-то тяжелое и неприятное, а может быть, и жуткое, а может быть, и настоящий апокалипсис в реке одной семьи, но нам уже не узнать этого. как многого нам уже не узнать. я спрашиваю бабушку, почему Нина не говорила о прошлом своей семьи, но та отмахивается. тогда, отвечает, было нельзя. ну Ксения Илларионовна ведь рассказала? ну а все люди разные, ишь какая ты интересная!

и люди действительно разные. в тот год, когда Нине подарили платье, а она не смогла его примерить, Саша встретил женщину, новую продавщицу в столовой на буровой, у которой было много платьев. с крупным вырезом, с накрахмаленным воротником, с короткой юбкой, с белоснежным игривым фартучком, обтягивающее грудь, обтягивающее бедра. это была свободная хохотливая женщина, никогда не бывавшая замужем, деловая и свободная в движениях. Саша шел за ней, потому что она вела, и шлейф импортных духов, которые она достала не пойми откуда, сопровождал ее тело до кровати, и простыни впитывали его, и квартира, в которой всего было так мало, что воздух не задерживался на предметах, наполнялась только ею одной. она была бездетной, и оттого она была громкой, и страстной, и у нее не было тайн прошлого. Саша решил, что жизнь пропитала ее существо и ему хочется любить ее.

он стал часто уезжать с буровой прямо к ней в квартиру, приходить поздно, а иногда и не приходить вовсе. он отослал их сына, уже подростка, все понимавшего, обратно на Волгу, к родственникам, чтобы тот не бычил и не возмущался поведением отца. а дочки, что дочки — пусть гуляют. он перестал застывать среди дня, его сильное тело помолодело. он много смеялся, с нетерпеливой резкостью хлопал по плечу товарищей — так ему хотелось касаться мира, где было чего касаться. Нина была проницательной женщиной. а еще она любила мужа. ей захотелось пойти на жертву, ей захотелось вернуть то, что было так близко и одновременно так далеко. она все чаще, перед тем как Саша должен был прийти с буровой, пряталась за шторку и пыталась надеть платье. ей думалось, все дело в ней: она не угодила, не оценила подарок, не была легкой, светлой, не отвечала на его ласки. плотно сбитая от постоянных трудов кожа на кончиках ее пальцев прощупывала швы платья, механические, неестественные. ладони расправляли его, встряхивали. сжимая платье за подплечники, она поднимала его перед собой на расстояние вытянутых рук и смотрела, стараясь поместить себя внутрь.

в мае потеплело, Саша практически перестал появляться дома. вся буровая и весь город уже знали о его отношениях на стороне. он и не прятался, каждый день все больше уверяясь в желании развестись с женой, не закатившей ни одной сцены. с женщиной, в которой нет страсти. неделями он не заходил домой и не знал, что Нина все-таки надела платье. она стояла в нем у порога часами, держась за дверной косяк. переминалась с ноги на ногу, разглаживала юбку, подтягивала ткань под мышками и ревела. Марина подходила и спрашивала, чего мама тут стоит столбом, а Нина отворачивалась и не отвечала. она ждала его, потому что переступить через порог в этом платье было выше ее сил. если бы она вышла на улицу вот такая, в этом роскошном ситце, в этих цветах-кликунах, мир бы понял. все бы стало наконец другим, новым: беззащитная, безбрачная, никому не нужная — вот в кого превратилась бы она, переступи порог. она была не готова.

Нина Петровна знала, что такое — переступать через порог. ее страх был онтологическим. мир, который прежде заключал в себе троих детей и мужа внутри меняющихся стен бараков, остался бы за плотно захлопнувшейся за спиной Нины дверью, выйди она из дома. какие бесы по ногам поползут среди тонких юбок, чтобы одолеть ее навсегда, чтобы отнять у нее ее страх, ее сомнения, без которых жизнь не представляется возможной? и в середине мая запекло солнце — как маковая булка висело над тайгой, а Саша решил зайти и проведать свою семью из прошлого — за порогом, который он уже давно переступил, и наткнулся на Нину в новом платье, которая уже занесла ногу над деревянным выступом. она тут же опустила ее и сделала два шага назад. он по-свойски прошел в сени, руки засунув в карманы рабочих штанов, повертелся на пятках влево, вправо, жадно вдохнул и спросил, где дети. Нина пожала плечами. в школе и в саду, где еще. а то он не знает, где дети. Саша подбоченился и сказал: