Залив Терпения

Корова. Часть вторая

Уже все позаснули, дети переплакали и тоже угомонились давно, а баба все не спит, думает и слушает, как ревет море… Антон Чехов. Остров Сахалин

мышцатые ноги, которые она в себе ненавидит. при ходьбе ее шаг — с носочка. таким сложно пройти по тайге, но у нее получается. ступни пухнут от усталости, а икры становятся круглыми, твердыми. она клянется, что не наденет платье впредь, а коли без платья, то и замуж не выйдет. только бы никто не видел этих безобразных ног, прошедших столь через многое. из того пути до села Петропавловка, где они осядут на восемь лет, Ксения Илларионовна только свои ноги и помнит.

в Петропавловке родители Ксении возделывают новый кусок земли, покупают корову, а потом и коня. здесь судьба им улыбается. кажется, и дочь получится замуж пристроить. за ней ухаживает Дмитрий, чуть ли не самый статный и здоровый парень на селе. он выходец из очень обеспеченной кулацкой семьи. в их доме, если верить семейному архиву, есть «свои наемные рабочие, лошади, коровы, свиньи, овцы, куры, гуси, первые комбайны и помощники по дому». невиданное прежде богатство застилает родителям Ксении глаза. да и сам Дмитрий по образованию профессиональный сварщик, уже отслуживший в армии. мать суетится. никуда не заберут, профессия редкая и денежная. она нервно заправляет прядь волос, упавшую на щеку дочери, ей за ухо.

— мамка, Богом молю…

— мамка, что мамка? платье надо новое. свататься скоро уж придут.

— у нас теперь страна свободная. захочу — вообще замуж не пойду!

— тьфу на тебя, девка! — мать крестится. — ты жизть не знашь. брак хороший — одна опора у тебя. чего бы я без твоего батьки там делала, пока японцы вон че. с голоду помереть. в нашем деле батрачьем одному не управиться. а тут вон какое богатство! ты не смей упустить!

но Ксении не нравится Дмитрий. что-то ей чуждо в этом самом завидном женихе на селе. она вообще не уверена, какого будущего, какой судьбы хочет для себя. ее ежедневная обязанность — доить и пасти корову. по утрам перед сватовством, о котором уже шепчется вся деревня, она слушает, чуть прислоняясь лбом к мягкому боку телочки, словно музыку, как струйка молока ударяется о стенку жестяного ведра. и сдалась я ему? не самые мы тут богатеи, чтобы к нам свататься. а ноги вон какие, господи боже. да я сама как мужик! она стыдится не столько ног, сколько их неприкаянного пути, безродного и выбирающего все время идти вперед. не умом стыдится, а сердцем. умом же она понимает, что самой себя стыдить — одно, а чтобы богатый красавец попрекал — совсем другое.

на первом сватовстве она сидит на скамье напротив жениха и внимательно его рассматривает. у Дмитрия щеки румяные, он улыбается широко и пышно, как будто обнимает. наобещав золотые горы, уверив всех, что примет Ксению с любым приданым, он смотрит на нее вопросительно в ожидании согласия. Ксения Илларионовна немедля встает и, откинув за спину свою длинную косу, гордо ему отказывает и выходит из комнаты. миг объят тишиной непонимания. мать вскакивает и бежит за ней с криками, но девушка не желает ничего слушать. она уходит в хлев и, рыдая, утыкается любимой корове в бок. вот уже, спустя пару минут, ей кажется, что из-за своей гордости она подвела всю семью, лишила ее будущего в достатке.

спустя пару дней к ней возвращается самообладание. вспоминая пустой одинокий взгляд той больной китаянки, она понимает, что все сделала правильно. этот Дмитрий ей чужой. через месяц Дмитрий неожиданно заявляется снова. мать умоляет Ксению принять предложение, но та вновь отказывает, уже без смущения. он приходит и в третий…

девять раз в течение года Дмитрий Пушкарев сватается к Ксении Илларионовне. она соглашается на девятый. она не рассказала нам почему. меня терзает эта загадка. почему он был так настойчив, почему она сначала так твердо стояла на своем, а потом все-таки согласилась? я только предполагаю, что за эти девять месяцев Ксения все же влюбилась в Дмитрия, сблизилась с ним, доверилась ему. всю жизнь она называла его сердечным человеком. что она имела в виду, для меня тоже туманно. однако, полюбив его, выйдя за него замуж после стольких перипетий, она уже никогда от него не отворачивалась, как он не отворачивался от нее. эта гордая женщина учит меня любви: в первую очередь любви к своему сомнению.

Ксения переедет к семье Дмитрия. мамка будет реветь, что лишилась такой хорошей доильщицы. в скорости и этот вопрос решится: две семьи подружатся и станут держать хозяйство совместно и делить нажитое. за семь счастливых и добрых лет Ксения родит двух дочерей: Полю и Иру.

она признается, что вовсе не собиралась уходить из Петропавловки. дышалось свободно и весело, еды было вдоволь, и голод десятилетней давности, война непонятно кого непонятно с кем казались плохим сном, который получалось сбросить с себя, пробежав босиком по холодной, пахнущей овсом земле. корову, за которой Ксения продолжила ухаживать, звали Ночка. на боках у нее лоснились черные пятна, и к вечеру она не уставала, а, наоборот, набиралась сил, словно маленькая ведьмочка. кроме Ксении, ни у кого в семье с ней не было сладу. досадовали, что купили дурную телку, бодучую и игривую, как собака. однако Ксения настояла, чтоб оставили, и молоко оказалось у нее вкуснее, чем у остальных. прежде чем уложить детей и самой пойти спать, она, бывало, по часу сидела рядом с Ночкой в коровнике и гладила ее по голове и бокам, успокаивая неуемную прыть. «бешеная мумука моя». с Ночкой было не так, как с другими. в эти часы Ксения болтала с ней о собственных переживаниях и в этих жалобах порой засыпала, уткнувшись корове в бок. ночью приходил Дмитрий и уносил ее в дом.

большая семья была всегда занята: то одну девочку лечить, то другую, то урожай, то прополка, то посадка, то конь захворает, то в город нужно съездить, купить чего, то пора снова на отел. у всех были дела, и этот маленький муравейник жил своей жизнью, пока вокруг него менялся мир и зрели новые, доселе им незнакомые характеры.

в 1927 году была холодная весна. однажды к ним зашел мужчина «в широких усах». он явно был молод, но неестественно отросшими усами и выпяченной грудью пытался придать себе весу.

— вы, граждане, семья Пушкаревых будете?

Дмитрий поприветствовал мужчину:

— мы, да! а вы, здравствуйте, товарищ, кто такой?

— я у вас тут новый председатель.

— чего вы председаете?

— председаем, как вы грите, колхоз. а вы и на собрания не ходите, свой долг общественный не выполняете.

— я семью кормлю, на заводе работаю — вот мой долг и выполняется.

председатель колхоза возмущенно екнул:

— то ваш долг гражданский, а имеется еще должок общественный.

— за мной такого не цеплялось.

— однако же за всеми нами такой должок после революции причепился. да у вас, вон я погляжу, народу-то как много дома. — мужчина, вставая на цыпочки, заглядывал за плечи Дмитрию.

— да вы в выходной пришли, вот мы всей семьей и в сборе.

— однако только ли семья Пушкаревых тут проживает, в таком-то доме?

— мы Пушкаревы, а с нами еще жены семья — Шаповаловы.

— больно много вас, больно шумно.

Дмитрий перечислил в непонимании всех членов семьи, оправдываясь за многочисленность, плодовитость и живучесть. но председатель не угомонился. он, не разуваясь, обошел дом с тремя комнатами, заглянул в печь, в шкафы, порылся в сундуках, пока Дмитрий неловко стоял позади, не догадываясь, зачем этот усатый проводит такой дотошный осмотр.

Ксения как раз возвращалась из хлева после кормежки и, румяная, поприветствовала гостя, предложила угощение или чарочку водки. тот вскинул руку, возмущаясь, и несколько раз повторил, свистя сквозь неплотно посаженные зубы, слово «взяточка», а потом, будто прижевывая его словом «предлагается», вышел и направился к хлеву.

я не нахожу никаких документальных свидетельств этого раскулачивания. первый репрессированный человек, по информации «Мемориала», был арестован в 1930-м, когда моих родственников уже раскулачили и они сбежали.

утром следующего дня Ксения сидела возле Ночки. ей было тревожно от вчерашнего визита председателя. она знала, к чему это может привести. Кончиками усталых пальцев она расчесывала шерсть Ночки и прикасалась к ней щекой. корова оборачивалась и кивала, высунув тяжелый розовый язык. «вот бы чего не случилось, Ноченька… мы же ничего плохого не сделали, да? жили себе, жили…» корова устало кивала вновь.

председатель по-свойски зашел в хлев, прошагал по соломе до загона Ночки и отворил калитку. затем он демонстративно отвязал веревку, взял ее в руки и потянул на себя. корова чуть уперлась, но двинулась. Ксения продолжала сидеть на корточках, вопросительно глядя на усатого мужчину.

— коровку вашу изымаем. для колхоза. она тамнужнее. а вы идите, собирайтесь. я вашему мужу все объяснил. нечего как барыня тут в селе жить-поживать. поезжайте куда-нибудь в другое место.

— вы нас выгоняете из дома?

— вовсе и не выгоняю, а так просто предупреждаю, что буржуям в Советской стране нет житья. да спасибо скажите, что не расстреляли!

вытянуть Ночку из хлева ему было непросто. он прикрикивал, хлестал ее и всячески выражал силу собственной власти. корова не привыкла, чтобы ее били, и не понимала этого языка. оглядываясь на хозяйку, непонятливо озираясь, она пригибалась от ударов. Ксения знала, что Ночка может подуреть ни с того ни с сего, от веселья, и успокоить ее сможет только она. одна надежда была на это. «вот бы она сейчас скаканула на него да защитила всех нас». но Ночка, кажется, впервые в своей жизни испугалась. когда ее глаза смотрели прямо, они были черны, как две капли темной краски на листе бумаги. сейчас они бегали из стороны в сторону, отчего белые глазницы появлялись то в одном, то в другом углу, на мгновения создавая ощущение, что животное ослепло. она не понимала, почему еще холодно, но вокруг нее уже вьется такая огромная муха, щипки и шлепки которой подобны укусам. привычка к живому брыканью оказалась вмиг забыта. Ночка нервно дергалась, уворачиваясь от криков и ударов, и так неосознанно вышла из хлева. Ксения провожала ее глазами и видела, как через порог переступает совсем другое, уже не ее животное. вся нежная доброта погасла. тогда она встала, отряхнула сено и землю с юбок и доковыляла до дома, где уже стоял всеобщий вой.

я не нахожу никаких документальных свидетельств этого раскулачивания. первый репрессированный человек, по информации «Мемориала»[4], был арестован в 1930-м, когда моих родственников уже раскулачили и они сбежали.